Родись он, например, в Японии, его почтенно называли бы звездой. Но поскольку у нас статус звезды определяет ее публичность, частота мелькания по “ящику”, тусовкам и пр., — то звездой его никак не назовешь. Более того, он нисколько не стремится к этому, оставаясь равнодушным к звездным играм. И не из чувства оскорбленной гордости большого мастера.
А просто потому, что он действительно большой, и всякие мелочи не занимают его так же, как не занимает гору суетливая мошкара. Художник Александр Лазаревич — штучный человек.
У него хочется воровать — раз и украсть. Вот эту парочку, например, что слилась бедрами в разврате с полным разворотом. Гейшу с ножичком, цветами и вторым лицом. Не гейша, а чисто конкретно оборотень. Сразу трех бегемотов, взгромоздившихся один на другого в пирамиде. Странного коня с книгой вместо головы. И рыбу с шестью неуклюжими ногами. А еще…
Еще я бы осталась жить на Басманной в его мастерской. Полуподвал — сыроват, решетка на окне, а окно небрежно так завешено черной шторкой.
— Охота тебе не смотреть на мир? — спрашиваю я его.
— Да зачем? Раньше, когда презирал официальное искусство, даже не хотелось отсюда выходить. Прибежишь в подвал, сядешь, начнешь лепить…
Он — это Саша Лазаревич. Художник, не похожий на художника. А на кого?
Может, на дворника. Может, на чертежника или вулканолога, что бессмысленно просиживает штаны годами в своем кратере. Да на кого угодно, только не на художника — признанного или из бэкграунда. Лазаревич сам по себе — чудаковатый, если не сказать придурошный. Тощий, смеется, как будто извиняется. Хотя извиняться-то ему не за что — разве за то, что, пустив вас в свой мир, он не знает, почему вы не хотите оттуда уйти. Энергия у мира такая — теплая, детская и безумная.
— Ой, ты как ребенок все руками трогаешь, — говорит он.
А что я могу сделать, если его фарфоровые штучки, как магнит, так и липнут к рукам сами. Вот, скажем, беру в руки пыльную коробочку с торчащей кошачьей головкой, такой маленькой, но каждый усик на морде виден. Значит, берешь, открываешь, а там — кошачий выводок. Одна, рыжая, развалилась, как одалиска, котята между сисек оттянутых болтаются, другая спину уже прогнула. А у третьей нагло-рыжий хвост с такой силой поднялся, что пришлось Лазаревичу дырку в крышке для хвоста проткнуть.
Он не анималист. Просто животные у него, как и люди, — все с секретиком. И это главный секрет Саши Лазаревича. Почти каждая скульптура — от мелкой до той, что тянет на сотню килограммов, — не простая, а… Смотрите — лежит Гулливер, лицо веером прикрыл. Тянешь за веревочку с крючочком на конце, и фарфоровый веер, отъехав, пузырится синим парусом. Тянешь за другой крючок, и из трюма выкатываются лилипуты. Смеются, потому что только что хорошенько так треснули рома или пощекотали Гулливеру пятку. С ней тоже не все так просто — пятка, то есть нога, открывается, то есть снимается внешняя ее часть, и нога превращается в рыбину, склонную изредка пофилософствовать.
А гейша — есть у него такая серия, зачатая еще от любви Лазаревича к Востоку. Изящная куколка сидит в трехстворчатом шкафчике. Сама посредине, а под ней три выдвижных ящичка — один с ножом, другой с цветами, в третьем и забыла, что спрятано. Зато на антресолях “шкафа” дремлет рыжий дракон. Только прикидывается спящим, но зазевается холодная дамочка, и он цап-царап когтистой лапой, и у гейши уже лицо дьявола. Не гейша, а оборотень без погон.
— Слушай, чего они у тебя все в створках да с тайничками?
— Да не знаю… Это как в детстве — строишь лабиринты, подземные ходы, ищешь, в общем, новые пространства. Я когда свою первую вещь сделал, понял, что не хочу с ней расставаться как можно дольше, и стал внутри что-то придумывать. И потом, знаешь, как-то скучно просто так лепить, хочется что-нибудь найти — вот и стал укладывать внутрь…
Внутрь человека — собаку, внутрь собаки — яйцо. А в яйце — игла? А вот и нет, в нем еще одно маленькое яичко, хотя у яйца-прародителя клюв, как у птицы.
— Аутгорф я их называю. “Аут” по-немецки значит — птица, а “горф” — яйцо.
— Только покрасить еще не успел.
На немецкий манер вещицы, значит, делает. Еще бы, как-никак семь лет под Ростоком прожил, не пропадать же добру, что ум накопил.
— Уехал в Германию от тоски? Без работы? Или по художественным соображениям?
— Отъезд мой покажется странным — тогда, в 97-м году, у меня было все в порядке: и заказов много, и денег хватало. Меня пригласили на выставку в США, а консульство не дало мне визу. И появилось ощущение, что снова железный занавес, но только с другой стороны. Отъезд скорее был шагом психологическим. Сейчас я вижу, что особой разницы между нами и художниками на Западе нет.
— Съел свой мешок дерьма на чужбине или не было проблем?
— Трудно было первых года два — депрессия, ностальгия… Но как-то быстро нашлись друзья, они ввели меня в художественную жизнь — стал участвовать в ярмарках, выставляться в галереях. А если началась художественная жизнь, то она уже идет. Понял со временем, что можно жить, где ты родился, и при этом принадлежать Европе.
* * *
Ничего не могу с собой поделать, ну, нравится мне его композиция “Алфавит любви”. Композиция сия многофигурная, и фигуры в виде раковин — каждую надо открывать по очереди. Открываешь — а там женская манящая плоть, пары в соитии, или вот гермафродит с выгнутым бедром прилег.
А Лазаревич говорит, что все искусство пронизано любованием женским телом, рассказывает миф о гермафродите.
— Прекрасный юноша купался в реке, в него влюбилась нимфа. А он к ней — никак. Тогда она попросила богов соединить ее с ним, и так получился гермафродит. Замечу, очень симпатичный(ая). Зато в следующем тайничке — в скалах, наезжающих одна на другую, — обосновалась восточная красавица.
— Ой, а что это?
— Шахерезада, — отвечает он, демонстрируя хитроумных героев в скальной породе. А уж как он зашифровал Дон Кихота… Конь Росинант цвета густого аквамарина о шести белых ногах несет на себе толстяка Санчо. В лошадином теле квартируют: впереди, под мордой, — сам Рыцарь печального образа, из-под хвоста похотливо вылезает грудастый торс Дульсинеи, а с правого боку лежит винный запас для выпивохи Санчо. Ножки у Росинанта болтаются на веревочках, отчего скульптура может принимать любые позы.
У Лазаревича очень точная рука — каждая деталь, даже самая маленькая, предмета или тела — такая, какая нужно. И при этом не несет печать усердной кропотливости с пердячим паром — все как будто небрежно и легко. Но… безошибочно и очень индивидуально, то есть неповторимо.
Он не виноват, что таким видит мир. Идет зимой, а из-под снега черные ветки торчат.
— “Да это руки”, — подумал я. Но не буду же я в кусок мрамора ветки вмонтировать.
И вставил он в белую плоть снега черные руки — шесть штук, по запястье. Руки хоть и черные, и даже со скрюченными пальцами, но какие-то особенные, точно живые.
— Саш, а какие у тебя отношения с деньгами?
— Деньги… это не механическая вещь. Хочу сказать, совсем не значит — чем их больше, тем лучше. Деньги накладывают очень большие обязательства и ограничивают свободу. То есть надо понимать, какой уровень денег нужен, чтобы жизнь сделать комфортной, но при этом не потерять свою личность, не стать просто переработчиком денег.
Ухожу из его подвала, из его фарфорового мира, из которого так ничего и не прихватила. А так хочется…
