Анджело-хранительница

Уже и слова той песни почти неразличимы. И мотив, скорее, на здешний, южнорусский манер. И непонятно, о чем она — то ли о матери, ждущей с фронта единственного сына, то ли о девушке, которая так никого и не дождалась.

В старом халате бабка Катерина. В шерстяном платке. В кофте без верхней пуговицы. “Зря вы приехали, не гожусь я для общества. И рассказывать мне вам нечего, у меня вон куры некормлены”, — говорит старуха, поджимая губы.

Лает во дворе, в закутке, пес без имени.

За одиноким Катерининым домом — дорога из Гуляй-Поля петляет в малиново-предзакатной степи.

“Прошло и быльем поросло, чего теперь мучиться? — произносит вдруг тихо бабушка. — У подушки моей спросите, сколько я в нее выплакала, сожалея о том, как счастье свое упустила. Об одном, может, и тоскую, что не попрошу на этом свете прощения у Анджело, которого бросила ради возвращения в Советский Союз. Мне — 85, а ему все 95, поди. Поздно его искать”.

…Он бежал за их товарняком и, заглядывая в окна тамбура, кричал на ходу: “Прыгай, Катарина! Еще есть время все исправить!”.

Отстал, когда кончился перрон. Остановился. Заплакал.

Таким и остался в ее памяти.

Рукавом вытерла слезы Катя. Отвернулась от окна.

Все кончено. Она так решила. Добровольно возвращаясь домой в СССР. После четырех лет плена.

Сколько хорошего еще случится — там, за поворотом, думала Катя, в прекрасном будущем, куда уносил ее по отполированным войною рельсам старый товарный вагон…

В прошлом остались концлагерь за колючей проволокой, трубы газовых камер. Ставший частью ее самой страх перед смертью.

На безымянном пальце — медное колечко, что выковал в день ее 20-летия красивый итальянский офицер Анджело, живший в соседнем бараке. Он положил это кольцо на ее кровать. Усыпал постель бутонами полевых цветов-незабудок, сорванных по дороге на немецкую фабрику, где на благо “великой Германии” трудились оба.

Концлагерь — самое страшное и… лучшее воспоминание в ее жизни.

“ОСТ на груди у меня!”

Все как у многих ее сверстниц, переживших ту войну.

Есть нечего. На душе погано. Мобилизация. Ее, дипломированную медсестру со знанием немецкого языка, только что закончившую училище в соседнем городке, на фронт не берут. По возрасту не вышла — 17 лет.

Эх, где ты прежняя вольница здешних мест, где веселый батька Махно… Не светятся окна в хатах Гуляй-Поля. Оккупация.

Вышла на улицу погулять с сестрой — попала под облаву.

— Сперва я была в концлагере, где много русских. Под Любеком. Работали на износ, а хлеба давали мало, четыреста грамм надо было растянуть на пять дней, — вспоминает бабка Катерина.

И каждый день кто-то из ее знакомых, стоявших рядом, не выходил на смену. Дистрофия — и в печку.

“В черной жилетке, в железной клетке — “ОСТ” на груди у меня!”

Проснулась утром — усталость такая, что не повернуть головы, не подняться на лагерную перекличку. Сколько таких грязно-серых рассветов осталось лично ей, Катерине?

“Тикать надо отсюда, родная”, — прошептала сестре Оле, вместе с которой и оказалась в Германии.
“Тикай ты!”

Шла ночью. На Запад? На Восток? Как надеялась пересечь линию фронта? И сама не знает. Но — упрямая…

Своровала у бауэров морковку на ферме, от дождя зарылась в стог сена, мокрый, пахнувший далеким домом. Сама Катерина в сене — а пятки торчат наружу.

“Тот! Мертвая!” — услышала сквозь дремоту. Это немецкий полицейский щекотал ее прикладом.

“Добрый был человек, хоть и из фашистов, но не стал меня бить. Я на их языке объяснила, что заблудилась, что полька по национальности, работаю на крестьянской ферме”.

Полицай сдал ее в другой концлагерь. Там почти не было русских. Много итальянских офицеров, сражавшихся на стороне де Голля и захваченных в плен в Африке, в неведомом Тунисе.

Шумные, веселые, молодые смугляки.

Вот только глаза — голубые. Как Средиземное море.

На новом месте заключенным разрешали даже играть на гитаре, и та, с треснутой декой, висела здесь же, на гвоздике в бараке.

Наутро девушка вышла на работу.

А за соседним станком стоял он. “Дюже красивый. Старше меня лет на десять. Сказал, что зовут его Анджело Розетти, и — слезы со щек вытер”.

Он не говорил на немецком.

Она не понимала по-итальянски.

“А меня зовут Катей!” — ответила, вот и весь разговор.

Ведро картошки у смерти на краю

По выходным отпускали на прогулку в соседнюю ореховую рощицу. Анджело с Катей бродили сквозь тенистые аллеи, он брал ее каштановые волосы и, играя, расчесывал их, гладил.

— Со временем стали понимать друг друга. Анджело приходили посылки из Италии, из Красного Креста, и он меня подкармливал. “Почему сам не ешь?” — “Хочу, чтобы ты была сыта!” Анджело рассказывал, что перед Первой мировой его батька ездил к нам в Россию — за пшеницей, — вздыхает 85-летняя Катерина Андреевна.

— У Розетти был свой дом на берегу моря, в тихом поселке, большая и дружная семья, Анджело показывал мне фотографии — вот падре, вот мамочка, сестрички с братьями… И ведь за три года даже не поцеловал меня ни разу, — с какой-то непонятной горечью произносит бабушка. — “Я тебя очень жалею, я тебе берегу, Катарина!” Для кого только берег?

В мае 45-го к Кате подбежала немка, трудившаяся на подсобных работах. “Попрощайся со своим, мужчин из лагеря увозят!” — объяснила она, пытаясь перекричать американские бомбы.

Тогда первый раз в их жизни возник поезд. Бледный Анджело на перроне. Взял Катину руку в свою. “Не знаю, свидимся ли?”

В ту же ночь приснился сон — будто разрезала себе палец. Открыла от боли глаза, кто-то стучался в окно барака.

Тюремщиков в их лагере не осталось. Союзники еще не пришли. Свобода!

Но пленные в ожидании новых времен не разбредались — здесь, за колючей проволокой, по крайней мере было подобие дома, осознание того, что ты не один.

Тук-тук…

Анджело. Грязный, оборванный, но — живой. “Я почувствовал, что не могу без тебя — будто оставил ногу или руку. Со мной еще 14 человек. Мы схоронились за заминированном полем”.

— А где остальные? — ахнув, переспросила Катя.

— Их утопили на пароме в Ла-Манше. Вывезли на середину и… Поесть дай.

Обещала завтра вырыть на огородах и принести ведро картошки. В перерывах между артобстрелами.

“Только не сгинь, Катарина, — прошептал Анджело. — Там поле голубенькое, из незабудок, помнишь, я тебе их на день рождения подарил — где цветы примяты, скошены, там ступай, там мин нет”.

— Несколько раз носила итальянцам еду. Стреляет где-то, а я знай иду вперед, — продолжает Катерина Андреевна. — Один раз дюже испужалась — среди шума наступила тишина. А это война кончилась!

Анджело уехал в Италию просить разрешение у родителей на брак с русской. Оттуда привез ей платье цвета капучино — подарок будущей свекрови. Целый чемодан крошечных, в ладонь, фотографий.

Нежные итальянские пейзажи. Горы. Люди. Лодки под белыми парусами. “Это дорога от лагеря, где мы встретились с тобой, Катя, до нашего дома, я фотографировал ее для тебя — когда мы с тобой по ней поедем, ты станешь узнавать знакомые места!”

Она не знала — радоваться или плакать. В какой-то эйфории добрались до мэрии в ближайшем городке, чтобы расписаться, но там их не приняли — выходной.

И тут Катя засомневалась.

Любит ли она Анджело больше, чем свою родину, которую не видела четыре года? Или просто по-человечески привязалась к нему?

В двадцать лет почти невозможно отличить любовь от привычки. Невозможно понять, что второе иногда сильнее первого.

Когда тянет… Тоненько-тоненько. И не отпускает до конца.

Катя решила вернуться домой. “Напоследок Анджело нагрузил мне два чемодана с добром. Вложил в руку бумажку с адресом. А сам бежал следом за поездом и кричал: “Прыгай! Не покидай меня!”

Встречи во сне

— Дальше все как у всех, чего рассказывать, — усмехается Катерина Андреевна, мотает клубок с нитками и перебирает узловатыми, морщинистыми руками старые итальянские снимки. Все, что у нее осталось.

Добро из чемоданов Анджело да и сами эти подаренные чемоданы отняли мародеры. До дома добиралась чуть не на крышах поездов, цепляясь за приступки колес. Не нужная никому.

Не было теплой встречи — сорок градусов мороз, начиная от Белоруссии. Воду из кружки пролила на полустанке, а та, еще до земли, превратилась в лед.

“Немецкие подстилки!” — так их, вернувшихся из плена девчат, обзывали победители.

“Такое время было, я ни на кого не в обиде, — вздыхает баба Катя. — Мне еще повезло, что медсестра, что удалось устроиться в госпиталь. В НКВД, правда, приказали, чтобы назвала имена полицаев, которые у нас в городе во время оккупации шастали. А я что — четыре года отсутствовала”.

Невыездная. Сослали работать в Среднюю Азию. И вроде оттаяло сердце, а ни до кого не лежала душа. Но лет уже 26, и надо выходить замуж — иначе старая дева. Второе клеймо после предательницы родины. Подруга прислала с Донбасса письмо, приглашала на великую стройку.

Там познакомилась с рабочим парнем по фамилии Рыбин. “Мне нужен хороший человек, Катя. Мне не требуется внешняя красота, — высокопарно произнес тот и предложил ей выйти за него замуж. — Как распишемся — квартиру дадут”, — весомо добавил напоследок.

Слюбилось. Народились дети. Двое. Мальчик и девочка.

Полнела. Ширела. И песен на итальянском уже не пела — не те настали времена.

По вечерам, чтобы никто не видел, Катерина Андреевна садилась к школьному столу сына, доставала тетрадочный лист бумаги. И что-то писала на нем, думая, что дети спят.

Рвала листок в мелкую паутинку.

“Как твоя жизнь, Анджело? У меня норма. Есть бамбины-дети, марито-муж, в общем, как у всех, не жалуюсь”, — это из того, что запомнила, на итальянском.

А что в душе — да разве душу на другой язык переведешь?

“Ты прости меня, дуру окаянную, что не поехала тогда с тобой. Эх, кабы знать…”

В конце 60-х проездом неожиданно заглянула другая подружка по концлагерю со своим итальянским мужем. Та, которая осталась в зоне западной оккупации. Нарядная, довольная.

Про Анджело она ничего не слыхала.

— Да что мне про него рассказывать, — разводит руками баба Катя. — Я и так все знала. Из снов. Долго он не женился — меня, видать, ждал. Но раз привиделся — с дивчиной стоит итальянской и с мальчуганом. Значит, стало быть, с женой и сыночком. Отпусти ты меня, говорит, Катарина — тянешь больно.

Катерину Андреевну вызвали в местный КГБ. Объяснили, что на ее имя пришла посылка откуда-то из заграницы.

Ей настоятельно порекомендовали ни в какую переписку с иностранцами не вступать, не порочить имя советской женщины. Хоть и оказавшейся когда-то на вражеской территории, но добросовестным трудом на благо советской Родины искупившей свою вину.

Все так — Катерина не спорила.

И по ночам писать перестала.

…За одиноким Катерининым домом — дорога из Гуляй-Поля петляет в ночной степи.

Дети разъехались в разные города. Но зовут к себе. Чего одной-то куковать?! Даже дед Рыбин, с которым прожила больше полувека, устав ее уговаривать, к сыну подался, в Одесскую область. Сервант с собой прихватил. Оставил бабке старый телевизор с новостями.

Но Катерина никуда ехать не хочет — поздно, говорит, отъездилась. “Недавно опять сон видела, вроде как поводья: и родители умершие мои там, и сестры покойные. И Анджело с ними. Дня не было, чтобы я о нем не помнила”.

А я смотрю на нее, упрямую Катерину Андреевну Рыбину, что живет на отшибе Гуляй-Поля, и думаю: что было бы, если бы она была не она — а почтенная итальянская матрона Катарина Розетти, хозяйка большого дома с колоннами на средиземноморском берегу. А вокруг бегали бы итальянские бамбины, ее внуки и правнуки, и седой итальянский марито-муж улыбался бы ей…

И тогда бы она с трудом вспоминала не итальянские — наши песни.

И точно так же, наверное, задыхалась бы от тоски.

         
Желая помочь Катерине Андреевне и найти ее бывшего возлюбленного, наша газета связалась с посольством Италии в Москве и с обществом итало-российской дружбы.

К сожалению, как выяснилось, ранее, еще до войны, в провинции Верона существовала деревушка с подобным адресом, но вот уже больше полувека как ее не стало.

Жители разъехались по разным городам.

Но “МК” все же попытается разыскать родных Анджело Розетти и передать им привет и поклон от Кати Галушко…