Последняя из могикан
Ирина Токмакова: “Детский сад и младшие классы — вот моя аудитория. Выше не поднимаюсь”
Писательница Ирина Токмакова — настоящий старожил детской литературы. Она помнит Барто, Маршака, Джанни Родари, Туве Янсон… Объездив мир от Парижа до Африки и от Австрии до США, сейчас она живет в московской квартире в стиле “поздний хрущевский ренессанс”, как она сама ее называет.
Она знает множество языков и по сей день активно пишет и переводит для детей.
У Ирины Петровны есть взрослый сын и 20-летняя внучка. А еще — десятки тысяч детей всех возрастов, тех, для которых она и пишет свои книжки.
— Ирина Петровна, вы старейшая из ныне живущих детских писателей после Михалкова…
— Живущих-то не осталось! Михалков мне звонит недавно: “Береги себя! Ты последняя осталась!” Я же старая, как Мафусаил! Есть хорошее английское выражение — old as the hills — старая, как холмы… Видите ли, я совершенно не собиралась быть писателем. Я закончила филфак МГУ с красным дипломом. У мужа (известный художник-иллюстратор Лев Токмаков. — Авт.) это ругательное для меня слово: “ах ты, отличница!”. В аспирантуре была на кафедре исторического языкознания. Написала половину диссертации… а потом сбилась с пути. Я работала гидом-переводчиком, в одной из делегаций оказался швед. Мы с ним разговорились, я прочитала ему на память стихотворение Фрёзинга, известного шведского поэта. Его это очень растрогало, он вернулся домой и прислал мне томик Фрёзинга и шведские народные песенки. Я их перевела. В “Детгизе” это сразу напечатали. Вот тогда муж меня уговорил с работы уйти и заняться переводами. Муж художник, пишет стихи — и отличным редактором оказался.
— А как он вас читал — критически или по-родственному?
— Еще как критически! Чтобы ни одной негодной строчки не было. В Ленинской библиотеке я раскопала шотландские народные песенки. Так получилась вторая книжечка. А потом стала писать и свои стихи. Первый мой цикл назывался “Деревья” — я его написала на даче, которую мы снимали летом. Вот, например, стихотворение “Сосны” — всего четыре строчки:
Сосны до неба хотят дорасти,
Небо ветвями хотят подмести,
Чтобы в течение года
Ясной стояла погода.
Два месяца я его вынашивала! С этого и пошли стихи, потом проза. Но все для детей, я не поднимаюсь по возрасту. Детский сад и 1—2—3-й классы. Это моя аудитория.
— Почему не старше?
— Думаю, что этих знаю, понимаю лучше. Может, из детства это и идет. И ничего не могу с собой сделать. Я — детский поэт, детский прозаик, детский драматург, детский переводчик. Переходный возраст — это сомнения, тревога, критика появляется, причем критика на родителей. Как Оскар Уайльд сказал: “Дети своих родителей любят, пока маленькие, а потом они их судят”. Очень часто это суд неправедный, между прочим.
Страшный белый волк
— Хорошо ли вы помните свое собственное детство?
— Отлично помню. Первое воспоминание… Дача, яблоневый сад. Яблоки висят: красные, прекрасные яблоки. И вдруг приходит огромная собака. Собаку помню. А о том, что, оказывается, я натопала ногами и прогнала эту собаку, мне уже рассказывали. Еще я из детства помню до сих пор свой сон. Я у окна, а напротив появляется белый волк. Очень боюсь этого волка. Вот такой детский сон, который помнится уже почти 80 лет. Я родилась в Москве в тысяча… давно-давно! Мы жили в казенной квартире, при доме подкидышей, которым заведовала моя мама — детский врач. Одна из причин, почему я стала писать для детей, в том, что все было проникнуто заботой об этих брошенных детях.
— Это 30-е годы. Много тогда было брошенных?
— Много. Сколько приносили с вокзалов! Люди едут куда-то, потом попросят соседа: подержите ребенка, пожалуйста, я в туалет сбегаю. И все. Я помню, я гуляю во дворе, и приходит милиционер с понятым и несут ребенка. Мама разработала целую методику, как выхаживать обмороженных детей. В вагонах был тамбур, где часто открывалась дверь и... оказывался младенец. Заботились, выхаживали. Тогда не очень-то усыновляли. А во время войны и после многие брали детей: кто-то потому, что не мог иметь детей, а некоторые, имея ребенка, освобождались от трудфронта.
Хоть какая-нибудь Ирина!
— Первый день войны помните?
— Утром в доме было тихо, мама собиралась к какому-то больному. Радио было выключено. Я гуляла во дворе. И вдруг вижу, как мимо пробегают старшая сестра и еще один врач с криками “война, война!” Я рванула домой, включили радио. А там выступление Молотова. Мне только исполнилось 12 лет. Весь ужас произошедшего я осознать еще не могла. Мама поехала больного навещать, я увязалась за ней. Мы приехали к Никитским воротам, и на бульваре полно людей, очень много выпивших — их уже провожают на фронт… Потом начались воздушные тревоги. Радио уже не выключалось, и среди ночи — “Граждане! Воздушная тревога!” И воют сирены! Бомбоубежища не было, был подвал в доме. Первым всегда бежал наш рыжий кот. За ним мы. Через месяц, когда начались настоящие бомбежки, мама нас с сестрой отправила к своей сестре в Пензу. А дальше в моей жизни произошло чудо.
— Чудеса все-таки бывают, значит? Какое же?
— Как-то ночью — стук в дверь. И появляется мама с котом на руках. Можете себе представить? Детский дом отправили в эвакуацию в Пензу! И в эти страшные военные годы я оказалась при маме. Отец приехал вместе с мамой, но довольно быстро вернулся обратно в Москву — боялся потерять нашу комнатку в коммуналке. Голодно было ему ужасно, он похудел на 40 кг. Мы продавали вещи, что могли, ему посылали. А мама чуть позже, взяв с собой печку-буржуйку, какого-то пшена, поехала в холодную, голодную Москву защищать диссертацию.
— Аплодисменты! Вот она, русская интеллигенция! Наука прежде всего.
— В 43-м уже и меня перевезли в Москву. Война переломилась, и изумительное ощущение — салют! Значит, отобрали у немцев какой-то город. Я же не понимала по малолетству, каких жертв это стоит. У нас на фронте не было никого. Но я вела переписку с одним фронтовиком. У одного нашего дальнего знакомого, который воевал, погибла вся семья и его любимая девушка Ирина тоже. Он очень просил, чтобы какая-нибудь Ирина откликнулась. И до 44-го года мы с ним переписывались. Я не сказала, что мне 14 лет, делала вид, что уже не такая сопля.
— После войны увиделись с ним?
— Нет. Я писала в часть, чтобы узнать, почему он перестал отвечать, но ответа не получила. Видимо, погиб. Его звали Николаем.
“...он Маршак и я Маршак”
— Ваши книги не теряют своей популярности и сегодня…
— У меня переиздается все, в этом смысле я счастливый человек. Точно так же, как и в плане общения с великими людьми. Например, с Самуилом Яковлевичем Маршаком. Как-то мои переводы напечатали в “Мурзилке”, и вот в моей коммуналке раздается звонок. С придыханием (у него было плохо с легкими) голос: “Здравствуйте, голубчик. Это говорит Маршак. Я прочел ваши переводы. Приходите ко мне, пожалуйста”. Ночь не спала перед встречей! Когда пришла к нему, знаете, как он разговаривал? Как будто он Маршак и я Маршак! Как будто не сопля голландская пришла к нему, а уважительно, как с равной. Помню, я уже вышла на лестницу, и у меня такое чувство, будто во мне лампочку зажгли. А потом он написал мне рекомендацию в Союз писателей. Со мной вместе пришли в литературу Эмма Мошковская, Генрих Сапгир. Очень помогал нам Лев Абрамович Кассиль. С Барто не раз доводилось беседовать. Агния Львовна была очень остроумный человек, яркий, с быстрой реакцией.
— Правда, что вы и с Туве Янсон встречались?
— Да, на Неделе детской книги в Вене. Она была очень милая и сама похожа на муми-тролля. Она приехала с куклами и устроила выставку, где дети могли играть с муми-троллями. Это такой добрый мир. А у моего мужа Льва Токмакова была история с Джанни Родари. Он проиллюстрировал в начале 60-х “Джельсомино в Стране лжецов” довольно авангардно, книжка вышла в издательстве ЦК ВЛКСМ “Молодая гвардия”. Ему сказали — это идеологическая диверсия!
А от Родари посыпались письма: “Какие иллюстрации! Я думал, что комсомольцы — это секта неведомо кого, а вы издаете мои книжки с такими замечательными иллюстрациями!” И тогда уже от Льва отвязались. Мы несколько раз виделись с Родари, помню, он был категорически против школьных оценок, считал, что это приносит детям комплексы. Интересный человек, немного мрачноватый.
— У вас есть ощущение, что это поколение ушло, таких людей больше никогда не будет?
— Таких людей уже не будет, но будут другие. У меня нет такого чувства, что все пропало и все будет плохо.
— Вам приходилось сталкиваться с советской цензурой?
— В литературе для маленьких не было цензуры. Мы отвечали перед начальством, которое отвечало перед своим начальством, и так далее. К цензору не ходили. Но однажды один начальник на книжной выставке увидел мое стихотворение “Плим”:
Ложка — это ложка, ложкой суп едят.
Кошка — это кошка, у кошки семь котят.
Тряпка — это тряпка, тряпкой вытру стол.
Шапка — это шапка, оделся и пошел.
А я придумал слово, смешное слово — плим.
И повторяю снова: плим, плим, плим!
Вот прыгает и скачет плим, плим, плим!
И ничего не значит плим, плим, плим.
Сказали: это что? Чушь, чепуха! Начпупсы собрали коллегию и стали осуждать “Плим”. Барто грудью “Плим” защищала. И дети очень любят его и часто просят прочесть.
— Как вы полагаете, произведения для детей обязательно должны быть веселыми?
— Нет. У меня одна книжечка была — “Весело и грустно”. Я попыталась посмотреть, из-за чего ребенок может очень сильно переживать. Там есть такие стихи:
Я могу и в углу постоять.
Час могу, два могу или пять.
Я не брал эту запонку красную,
Ну зачем говорите напрасно вы!
Я могу и в углу постоять.
Год могу, два могу или пять.
— Ирина Петровна, сложно ли писать стихи для самых маленьких?
— Вот стихотворение “Сонный слон”:
Динь-дон, динь-дон,
В переулке ходит слон…
Написала это, и все, больше не знаю. Слон, слон, думаю, что он делает дальше, этот слон… И много времени прошло, пока это стихотворение дописалось:
Старый, серый, сонный слон.
Динь-дон, динь-дон.
Стало в комнате темно:
Заслоняет слон окно.
Или это снится сон?
Динь-дон, динь-дон.
Остуда человеческих сердец
— Я растила Василия как обычно, как все. Мы жили сначала в коммуналке, потом в этой квартире. Я ее называю “поздний хрущевский ренессанс”: туалет уже отдельно от ванной, но все тесно в бедрах, крошечная кухня. В коммуналке сын жил за книжным шкафом, у него там была кровать, столик. А мужу отгородили угол секретером и шкафом — полтора квадратных метра, там у него была мастерская. А ничего, жили. Не так уж плохо. Потом Василий закончил биологический институт, поработал инженером, охотоведом, потом сам стал писать для детей рассказы о природе. У него вышло несколько книг. Хорошие рассказы.
— Ребенок — он всегда ребенок. Я не замечаю никакой особенной разницы. Приобщать к искусству, заниматься с детьми нужно. Все упирается в базовое понятие: ребенка надо любить.
— Не буду ругаться на телевидение, а то придется грубо и почти матом. Надо регулировать, елико возможно. Отвлекать. Ту же книгу показать, сесть рядом. Но некогда родителям, свои дела. Иногда любви не хватает. Надо посвящать себя, надо отдавать себя. Что писателю, что актеру, что родителю. Мне кажется, что вообще стало меньше любви в этом мире. Это какие-то глобальные процессы. Как говорил царь Берендей, “сердец человеческих коснулась остуда”. В жизни стало столько проблем, что энергия уходит на их решение… Вы думаете, если я old as the hills, то я уже все знаю, что делать? Не знаю, рецептов нет. Но я прожила уже длинную жизнь. Никогда ничего не стоит на месте. После ночи всегда бывает утро. После “хуже” всегда бывает “лучше”.
