Федор Савельевич Хитрук — маэстро мультипликации, ожививший на экране не только Винни-Пуха, Бонифация, Топтыжку и человека в рамке, но и вдохнувший жизнь, мастерство, талант, мудрость в десятки своих учеников, нынешних звезд отечественной анимации. Спустя 25 лет после создания последнего мультфильма “Лев и Бык” режиссера можно поздравить с выходом еще одного шедевра, на этот раз книжного — двухтомника “Профессия — аниматор”. Достойный подарок ко дню рождения — 1 мая Федор Савельевич разменяет ни много ни мало десятый десяток!
За чаем на кухне мастер вспоминает увлекательные истории из далекого прошлого — про то, как маленький Федя провожал Ленина, как Госкино разглядело атомную бомбу в нарисованном баобабе, что скрывал Хитрук от своей съемочной группы и почему при советской цензуре режиссеру работалось легче.
“Когда-то я был понахальнее”
Пока Федор Савельевич не спеша разливает чай, разглядываю на стене забавные фотографии: нет, не семейные — вырезанные из газет неформальные фото нашего президента: два Путина с чашкой, один — с пачкой денег. Всего — пять ироничных ВВП. Жена Хитрука, Галина Николаевна, комментирует: “А что? Я с ними чай пью. Красивый, умный мужчина. Мы с ним два раза встречались в Кремле”.
— Федор Савельевич, должно быть, вы знаете, что такое мудрость?
— Мудрость — опыт, возведенный в категорию оценки того, что нужно и не нужно. Мудрость стариков именно в том и состоит, что они осторожнее двигаются, им больнее упасть и тяжелее вставать, поэтому они и не делают явных глупостей. Я не сторонник такой мудрости — она, на мой взгляд, держит человека за ноги. Против мудрости я даже сделал фильм — “Икар и мудрецы”.
— Но у вас есть мудрость?
— Нет, не думаю. Скорее наоборот, с годами гаснет воображение, память угасает. А мне кажется, что воображение и память — это две составляющие таланта, у кого эти компоненты достигают большей степени — те гении. Например, Пушкин... А о своей мудрости ничего не могу сказать. Почитаете книгу и скажете, мудрый я или нет.
— Кстати, как долго вы писали книжку?
— Лет тридцать. Книжка вышла неожиданно. Сначала это были отдельные заметки... И я рад тому, что все-таки это не истлело у меня в ящике. А не рад, потому что вижу там откровенные ляпы, которые я, конечно, должен был бы убрать, но не успел. И еще — ведь я писал это и 30 лет назад, и 20 лет назад, и 15... За это время многое переменилось — и я, и мои взгляды, и в книге я сам себе противоречу: Хитрук 60-летний спорит с Хитруком 90-летним. Когда я был помоложе, я был нахальнее и категоричнее.
— Простите, но вы так же были недовольны каждым своим мультфильмом.
— Вы правы — когда я смотрю свои фильмы, то вижу в основном ошибки, и у меня тянутся руки переделать какие-то места, а это уже поздно. Так и с книжкой. Но есть надежда, что будет второе издание, которое позволит устранить все нелепости и благоглупости.
— Что тяжелее: писать книгу или снимать кино?
— Кино тяжелее. Книгу я пишу наедине с самим собой — могу себя поправлять, ругать или хвалить. А когда работаешь с другими людьми, надо беречь их самолюбие, выявлять их таланты, поправлять ошибки, бороться с администрацией и с самим собой, с соблазном пойти куда-то в сторону. Кроме того, чисто физически: тут я удобно сижу в кресле и печатаю себе на компьютере, и никто надо мной не довлеет.
— Мне кажется, что, когда вы говорите про чье-то кино, вы очень деликатны в оценках. Это качество пришло с возрастом?
— Так было не всегда. Я помню (с некоторой неловкостью за себя самого), что я довольно категорично критиковал Инессу Ковалевскую за вторую серию “Бременских музыкантов”.
— За что, чем вам не угодила Ковалевская?
— За пошлость, как мне казалось. Там это есть. Но Дисней гениально сказал: “Я знаю, что у меня мало вкуса, но у публики его тоже мало, поэтому мы хорошо понимаем друг друга”. Я знаю по себе, какой это тяжкий труд — снять кино: как дорого достается каждая компоновка, как вымучиваешь каждый кадр. Поэтому так бросать оценки и ругать людей нельзя. Ведь плохой фильм тоже требует усилий, терпения и здоровья, а уж там получилось — не получилось...
— А вы сами всегда уверенно чувствовали себя в роли опытного режиссера?
— Перед съемочной группой я делал вид, что уверен, хотя сомневался всегда. Но я не мог сидеть и скрести затылок, когда группа ждет, что я что-нибудь им поручу. Многих я мучил — не только себя самого.
— Интересно, у вас были вредные привычки? Вот, например, как вы бросили курить?
— Я курил пятьдесят лет, а бросил, когда лежал в кардиоцентре. Сосед по палате не выносил табачного дыма, да и врачи не одобряли. И с тех пор меня даже и не тянуло к сигарете. Хотя... Иногда снилось, что сижу с сигаретой, а передо мною целая гора окурков. Просыпаюсь в ужасе: ой, что же я делаю!
“Меня воспитывали двор и литература”
— Федор Савельевич, давайте о детях поговорим. Вот то, что сейчас называют ранним развитием, присутствовало в вашем детстве? Как вас воспитывали?
— Господи, я родился в 1917 году, мое детство прошло во времена военного коммунизма. Родителям было не до нас, сказок нам не рассказывали. То есть я не могу обижать моих родителей, мама нас обшивала, кормила, и, хотя в анкетах писала “не работаю”, без работы я ее не видел. Раз в месяц папа нас наказывал — всегда накапливалось что-то такое, за что нас можно было выдрать ремнем. Папу мы боялись и уважали. Маму любили, но не боялись. Каждую весну, перед поездкой на дачу, папа стриг нас своей машинкой наголо — это была казнь номер один. Машинка была, видимо, тупая, и было так больно! А по субботам нам устраивали ванну — у нас была ванная с печным отоплением. Нас купали вместе с младшим братом Володей. Обязательно мы затевали драку, приходил папа, давал нам подзатыльников, натирал спину жесткой мочалкой и ругался, что у нас все кости видны... Меня воспитывал двор и литература: я рано начал читать, лет в шесть.
— Помните первую прочитанную книжку?
— Настоящее потрясение я испытал от старинной восточной притчи “Лев и Бык”: каждый раз, перечитывая, я горько плакал, что звери поверили шакалу (по сюжету, шакал разжег вражду между двумя друзьями, и в жестоком бою они погибли. — М.К.). В конце концов книжку у меня отобрали, и долгое время я ее не видел.
— Значит, ваш мультфильм “Лев и Бык”, снятый 60 лет спустя, родом из детства?
— Да. Мне помнится, что как-то в Германии, тогда еще ГДР, мы показывали этот фильм в пионерлагере. А там детям внушали политграмоту чуть ли не с восьми лет. Развернулась дискуссия. И один парень лет двенадцати говорит: “Ну мне понятно, конечно, что Лев — это Америка, а Бык — Советский Союз. А шакал: китайцы или кто?” Мне понравилось, как он социально проанализировал то, о чем я в содержании не рассказал. Так что некоторые в этом узрели и социальный аспект. А самое смешное было на приемке фильма в Госкино. Борис Павленок (первый зам), посмотрев фильм, сказал: “Особенно мне нравится дерево — атомная бомба!” Я говорю: “Борис Владимирович, это не атомная бомба, это баобаб!” (Смеется.)
— О школе у вас остались приятные воспоминания?
— Учился я хорошо. По-моему, раза два маму вызывали в школу за мои проступки. Я часто не слушал учителя, а сидел и ждал, когда тень от противоположного дома дойдет до подоконника, и это будет конец урока. Я сидел и все торопил эту тень, чтобы она поскорее дошла.
— Ваши братья были похожи на вас характером, увлечениями?
— Они пошли по технической части, стали инженерами, как мой папа. Старший брат недавно умер, а младший — 20 лет назад. Мне сейчас так жалко маму, потому что я помню, как мы, три брата, все время дрались. Во всяком случае, мне больше запомнились те моменты, когда мы ссорились...
— Со скольких лет вы себя помните?
— Очень хорошо помню, что мне было четыре года, когда мама приехала из родильного дома с маленьким пищащим мальчиком — это был Володя. Я подходил к маме и спрашивал: как его зовут? Потом уходил и забывал, подходил опять. Я аккуратно держал молоточек и бил орехи на подоконнике, и на меня шикнули: “Перестань шуметь”. Мама больная, измученная, а я все прихожу: “Как его зовут?” Наконец она рассердилась и прогнала меня.
— Во что вы играли в детстве?
— В основном мы бегали во дворе. Летом, я помню, на берегу реки мы строили песчаные замки и играли в магазин. Я продавал пирожки из песка. Мы торговались, как на рынке: “О, нет, это слишком дорого!”
— Родители вас как-то направляли в профессии?
— Нет. Я был довольно разболтанным, и меня никто не толкал в искусство... В Германии, когда я окончил школу (папу направили туда по работе, и мы провели там с ним несколько лет), то попросил, чтобы меня устроили в художественную школу. Тогда мама обратилась не куда-нибудь, а прямиком в Академию художеств в Штутгарте. Стать художником-иллюстратором было моей давнишней мечтой, рядом с другими мечтами — например, стать авиаконструктором, актером, а лучше всего — дирижером.
— Но вы наверняка много рисовали в детстве?
— Да, но в основном паровозы, пароходы, профиль Ленина.
— Живого Ленина случайно не видели?
— Не видел, но помню, как где-то в три года мне подарили очень красивый значок с земным шаром и силуэтом Ленина с поднятой рукой. И я все смотрел на прохожих: кто пройдет с поднятой рукой — тот будет Ленин. А в январе 1924 года увидел длинную процессию (это было в Твери). Мне сказали, что провожают Ленина. Я тогда еще не знал, что такое смерть, смотрел на каждого красноармейца на лошади и все спрашивал: “Это Ленин? А это — Ленин?”
— Кто вам привил трудолюбие?
— Я был ленивым и остался таким, но у меня были очень трудолюбивые родители. Папа родился и жил в Белоруссии, в Полоцке, с 14 лет трудился на спичечной фабрике, а летом гонял плоты по Западной Двине. Он был, безусловно, талантливый человек: играл на скрипке... У нас была еврейская семья, но по паспорту мой отец — белорус, и я тоже белорус. Не знаю почему. Может, это комплекс неполноценности...
— Своего сына вы воспитывали строже, чем вас родители, или, наоборот, свободнее?
— Воспитание ограничивалось тем, чтобы ребенок был чистый, одетый, накормленный, не ругался матом, хорошо учился. Как и большинство родителей, я заглядывал не в душу ребенка, а в его дневник. Мне кажется, что определенная дисциплина в воспитании должна быть — это легче, чем просто пустить дело на самотек и потом вдруг обнаружить, что “ах, что такое с моим ребенком, как это я проглядел!” Но самое лучшее и главное, когда с детьми есть взаимное доверие. У меня один сын, зато пять внуков, так что становление человека в пяти вариантах я просмотрел.
“Я видел Сталина и Гитлера”
— Федор Савельевич, легко совмещать два праздника — 1 мая и день рождения?
— Я с детства не привык, чтобы праздновали мой день рождения. Начиная лет с восемнадцати в этот день я ходил на демонстрации. Сперва по месту жительства, а потом от нашей студии на Каляевской улице, она была прикреплена к Свердловскому райкому партии. Я помню, как наша колонна собиралась возле “Союзмультфильма” и бегал организатор, кричащий: “Утиль-фильм, утиль-фильм”. И мы сами стали называть себя “утиль-фильм”.
— А со Сталиным вы не встречались?
— На демонстрациях мне доверяли быть правофланговым, и в колонне я не мог смотреть на трибуны. Так что мы со Сталиным встречались раз пять, если не больше — каждый год я ходил мимо него. А вообще-то я с ним еще раньше встречался: мы жили на Арбатской площади, и Сталин ехал в Кремль, наискосок пересекая ее, — тогда еще туннеля там не было. Однажды я увидел его, с трубочкой, в черном “Паккарде”, который проехал метрах в десяти от меня.
А в Германии, в Дюссельдорфе, я видел живьем Гитлера — он тогда еще не был рейхсканцлером. Наверное, в 1932-м. Точнее, я видел только его руку, когда он ехал в машине. Толпа стояла вдоль тротуара, кричали что-то приветственное. Народ ликовал. Он же сам избрал Гитлера. Так что народ тоже бывает разный... К сожалению...
— Вы когда-то говорили, что ваш папа был революционером в душе... В вашей семье велись разговоры о политике?
— О политике папа с нами избегал говорить. Когда я созрел и мы могли разговаривать как взрослые люди, а я еще при Сталине произносил некоторые смелые фразы, папа на меня цыкал: “Не смей так говорить!” Отчасти из осторожности, отчасти из-за того, что он верил в коммунизм, дрался за него, его чуть не расстреляли.
— Сейчас вы следите за политикой?
— Я не столько за политикой слежу, сколько за ее последствиями. Что-нибудь должно заменить людям веру в коммунизм, какая-то другая вера. А политика, если за ней следить только по официальным документам, никакой реальной картины жизни не отражает.
— Федор Савельевич, а при каком правителе вам работалось легче? При ком было меньше цензуры?
— Как ни странно, легче работалось при советской власти. Тогда художникам давали деньги — немного, но это было гарантировано. Не надо было ходить и выпрашивать, кланяться спонсору или Госкино. И то сопротивление, которое я испытывал на себе — то нельзя, это не так, цензура, проверка, — меня мобилизовывало. Когда ветер дует в грудь, у человека больше энергии, чем когда он дует в спину. Сейчас ветер никуда не дует, надо самим добиваться, чтобы получить деньги, причем зачастую финансируются фильмы, далекие от художественного совершенства. Но они угодны рекламодателю, заказчику. По-моему, сейчас стало труднее — для тех, вроде меня, недотеп, которые не могут адаптироваться к новым условиям.
