У него почти нет главных ролей в кино, но даже эпизоды с его участием запоминаются. Потому что каждое появление на экране Игоря Ясуловича — фейерверк пластических находок. Будь то инженер Щукин в “Двенадцати стульях” или человек с собачкой в “Бриллиантовой руке”. В московском ТЮЗе он один из самых востребованных актеров. В жизни — интеллигентный человек с мягкими манерами и тихим, “неактерским” голосом.
Перед премьерой фильма режиссера Сергея Овчарова “Сад” Игорь Ясулович, сыгравший старого лакея Фирса, дал интервью “МК”.
— Игорь Николаевич, в школьном курсе литературы Фирса из “Вишневого сада” трактовали как обломок крепостничества, забытый равнодушными хозяевами в заколоченном доме.
— Классика интересна не тем, что нам вбивали в школе. Ну забытый, ну “обломок”. А в нынешней жизни разве мы не видим таких ситуаций? Когда у нас разрушился старый уклад и возникал новый, появлялись похожие ситуации: кто-то возносился, кто-то шел на дно, кого-то просто забывали.
— Вы играете в театре ряд чеховских персонажей: в “Черном монахе” и “Скрипке Ротшильда” режиссера Камы Гинкаса, в “Трех сестрах” Деклана Доннелана. В одном интервью вы этих персонажей назвали родненькими.
— Мне повезло, что пьесы приходится играть по многу лет. В ТЮЗе, где я сейчас служу, и драматургия, и режиссура высочайшего качества. Много раз играешь спектакль, что дает возможность открывать новые грани. Может быть, это не бог весть какие открытия, но в профессии это самое интересное, когда персонаж становится тебе все понятнее. Поэтому — родненькие. Но такого нет, чтобы вот сейчас я — Игорь Ясулович, а теперь — Черный монах или Ротшильд. Недаром на занятиях в актерских вузах есть упражнение: на полу чертят линию, и студент, перешагнув ее, должен попробовать оставить все, что его сегодня волнует, и начать жизнь своего персонажа. Полезное упражнение.
— В “Саде” ваш выход прямо-таки каскадный. Очень яркая пластика. Вы ведь пантомиме специально учились?
— У нас во ВГИКе был предмет “Пластическая культура актера”, который замечательно преподавал Александр Александрович Румнев. Предмет, крайне необходимый актеру, потому что позволяет понимать, что ты есть в пространстве, оценить выразительность жеста. А когда удалось создать Театр пантомимы, Румнев позвал Зосиму Павловича Злобина, который когда-то работал в театре Мейерхольда, разрабатывал упражнения по “биомеханике”. Он и с нами занимался биомеханикой, и элементами балета, и акробатикой. Румнев любил говорить: “Пантомима — красноречивое молчание”.
— А кто-то сказал: “Актер — это голос”. Что подтверждают ваши блестящие работы в дубляже. К примеру, Сальери, которого вы озвучили в русской версии фильма “Амадей”.
— Замечательно, когда тебе доводится дублировать большого артиста. Происходит диффузия: ты вносишь что-то свое и одновременно получаешь. Я так устроен: мне интересно все пробовать в нашей профессии. Как режиссер я сделал два фильма. Ну и хватит, зато я получил возможность понять, что происходит по другую сторону камеры, и не быть эгоцентричным в своем актерском деле. Труд-то коллективный. На фильме “Сад”, например, замечательный художник по костюмам, гримеры, оператор. Да все мастера! Только так, командой, и можно работать. Надо отметить и Андрея Сигле, продюсера, который дает режиссеру возможность помногу репетировать.
— Это особенно ценишь, имея опыт работы в поточной сериальной системе?
— Слава богу, что этот опыт есть. Хорошо, что сериалы снимают, может, конкуренция приведет к тому, что начнут думать о качестве. А качество предполагает вдумчивость, репетиционный период, хорошую подготовку.
— У вас актерский курс в ГИТИСе. Вы строгий педагог?
— Зачем строгий? Я отношусь к студентам как к коллегам, которые только начинают свой путь. Люди приходят, выдержав большой конкурс. Ну а если дальше они начинают лениться, то это их выбор. Все решается естественным образом — ставятся оценки по результатам труда. Был случай, когда даже отчисление пошло студенту на пользу. Он пересмотрел свое отношение к учебе. Его снова приняли, но только на платное обучение. Бывает, человека, который поступил на платное место, а потом пахал, заметно рос, переводят на бюджет. Студенты видят, кого и почему мы поощряем. Это честный разговор, уважительный по отношению к профессии.
— Когда ваш сын Алексей решил стать актером, у вас не было желания его отговорить?
— На этот счет у меня такое мнение: пусть сами решают, что им делать. Известно, что в театральных институтах предпочтение отдают своим. При равных условиях. Те, кто приходит из актерских семей, знают, что это за хлеб. Понимают, что не всё пироги и пышки, но бывают еще синяки и шишки. Конечно, если абитуриент не из театральной семьи явно способнее, поступит он. А что отговаривать? Сын сам знал, чего хочет. Можно давать советы, но думаю, что это бессмысленно.
— Алексей теперь режиссер, а вас в свои фильмы не зовет?
— Звать надо на что-то конкретное, а у него просто не было ролей, интересных именно для меня.
— С вашим поступлением во ВГИК была какая-то непростая история…
— Москвичи обычно начинают поступать раньше, чуть ли не с мая. Я этого не знал, хотя у нас в школе в Таллине был замечательный драмкружок и многие из него стали актерами: Владимир Коренев, Виталий Коняев, Лариса Лужина. Так вот, я приехал, когда мастерские практически были сформированы. Но меня заметил педагог со странной фамилией Бендер, Александр Александрович. Замечательный человек! Он уговорил декана, что меня надо взять. Я уже пришел документы забирать, но меня перехватили: “Беги, тебя ищут, ты же прошел”. Во ВГИКе атмосфера была замечательная. Театральный институт — это некий замкнутый орден. Бывало, придешь в Школу-студию МХАТ, а там так разговаривают (говорит поставленным голосом). Театральная школа замечательная. У нас же ценилась правда жизни, и самыми лучшими студентами были те, кто мог почесаться, крякнуть, — чем “бытовее” ведешь себя, тем лучше. И там же ярчайшее истинно театральное зрелище — пантомима Румнева, о котором я уже говорил. Не говоря об общении с моим мастером Михаилом Ильичом Роммом, великим человеком и замечательным режиссером. Кроме того, одновременно со мной учились художники Алик Бойм, Михаил Ромадин, Валерий Левенталь, режиссеры Отар Иоселиани, Андрей Смирнов, Андрон Кончаловский, Виктор Трегубович, Резо Эсадзе. Только что Шукшин закончил и во ВГИКе время от времени появлялся. Тарковский только что отучился. Помню, каким торжественным и гордым за своего ученика пришел на занятия Ромм и сказал нам, что Тарковский снял “Иваново детство”. Замечательное было время. Хотя не стану его идеализировать. Помню, какое судилище было учинено над студентами, которые устроили капустник с пародиями на революционные фильмы. Многих отчислили. Но тем не менее ощущение свободы, таланта было бесценным содержанием того, институтского времени.
— Вы ведь всегда были востребованным актером, без длительных простоев.
— Вообще в кино по-всякому бывает. Иной раз идешь на проект, который денег не принесет, но даст другое удовлетворение. А бывает… Да что тут говорить, у меня есть семья, обязательства перед ней. Пришла пора менять квартиру, а это стоит немалых денег, поэтому надо зарабатывать. На совсем-то бросовый материал не идешь. За работу берешься в надежде, что нечто путное получится, а не то что: “Да ладно, как-нибудь!” Время от времени появляются очень интересные предложения. Но в кино я в основном в стороне от магистрального пути. Зато в театре мои творческие амбиции удовлетворяются вполне. Замечательная драматургия, высокого класса режиссура, очень интересные роли.
— Вы играете в сложных для восприятия спектаклях — “Скрипка Ротшильда”, “Нелепая поэмка”. И все же залы полные.
— Для меня это было открытием. Вы же знаете, что “Нелепая поэмка” — инсценировка “Поэмы о Великом инквизиторе” из романа “Братья Карамазовы”. Ивана Карамазова играет Коля Иванов, и он на себе тянет первую половину спектакля. А я смотрю в зрительный зал и вижу молодые лица. И они слушают, внимают. Когда я выхожу и слышу эту тишину, меня это всякий раз поражает.
— Мучительно играть Великого инквизитора?
— Самое страшное, когда глаза погасли и скорей бы кончить спектакль, поехать домой. Вот это, я думаю, мучительно. А в моих работах только радость. Вообще наша профессия уникальная. Вы играете, получаете удовольствие. Вам за это еще и деньги платят. Вы имеете возможность посмотреть мир. Очень счастливая профессия. И это познание мира, познание человека. Бесконечное движение.
— Движение и в буквальном смысле слова. Благодаря этому вам удается форму сохранять или еще здоровый образ жизни ведете?
— После спектакля приезжаешь домой около одиннадцати. Надо перекусить. Спать ложишься в час-два ночи. Какая уж тут речь о здоровье... Но это обычный актерский образ жизни. А для того чтобы поддерживать форму, достаточно быть плотно занятым в театре. Чувствуется, когда между спектаклями большой перерыв. Побегаешь в “Черном монахе” босиком от сцены до балкона, а на следующий день ножки болят. Хорошо, что у нас гастроли часто — можно много пешком ходить. У меня есть замечательные коллеги, которые бегают по утрам. Но я предпочитаю поспать. А если удается поехать отдохнуть в деревню, то там могу ходить по лесу целый день.
— Просто гуляете или по грибы?
— Грибы — хорошо. Или рыбку половить. Не промысел, а так, на берегу постоять. Но если клев есть, на жаренку набирается. Как сказано у Антона Павловича Чехова, жарить надо с умом: обвалять в толченых сухарях и жарить досуха, чтобы на зубах хрустело.
— Вы долгие годы курили и бросили. Как вам это удалось?
— Начал курить лет в пятнадцать. Первый раз попытался бросить где-то в 80-х. Продержался год. А потом были съемки картины “Мио, мой Мио” в Швеции. В советские времена у нас с сигаретами плоховато было, а там все, о чем мы мечтали. Я и закурил. Ну а во второй раз бросил в 1993 году, уже навсегда. По роли иногда надо курить, и ничего — не затягивает. Видимо, организм сказал: “Все, хватит”.
— Не могу не спросить о том, что волнует страну последние недели.
— Вы о футболе? Наша сборная играла действительно хорошо. Думаю, что это и заслуга Хиддинка, который по-человечески правильно ведет свою политику: работает со спортсменами, уважая в них личность, талант. Это не может не принести плоды. Но есть одна ложка дегтя для меня: разговоры о пресловутой сумме, которая была футболистам обещана. С радостью поверю, что заиграли они из любви к игре, а не потому, что на этом наживутся. Что до матча с голландцами, это была игра людей с чувством собственного достоинства.
— По-моему, это был момент исторический: общенародное ликование, когда команда выигрывала. Радость и гордость за нас всех, причем искренняя, спонтанная.
— На моей памяти тоже была такая общенародная спонтанная радость, и я в ней участвовал. Это было, когда все узнали о полете Гагарина. Мы всем институтом от ВДНХ дошли до Красной площади. Или в 1991 году люди выходили на улицы, тоже спонтанно. Люди выпрямились, и очень не хочется, чтобы их тянули назад, в средневековье. Когда сегодня нам говорят о державности и о том, что Иосиф Виссарионович был успешный менеджер, — это шаг в средневековье. Господина Проханова устраивает величие того государства, которое создал Сталин. А оно было построено на крови. Меня это не устраивает. Я не знаю, почему величия страны нужно достигать ценой потери своих близких. Почему о моей семье я до последнего времени не знал ничего? Знал только папу, маму и бабушку. Зачем у меня отняли право знать моих предков? Не нужна такая цена.
— Кто-то уже написал по поводу фильма Овчарова, мол, ничего трагического нет в том, что вишневый сад срубили. Вроде как фильм “Сад” об этом говорит.
— Ничего подобного нет ни у Чехова, ни у Овчарова. Искусство вообще ответов не дает. Оно дает понять, что всегда есть выбор. В Англии или, допустим, во Франции тоже есть свои недостатки. Но вот я приезжаю туда на гастроли и вижу деревья в несколько обхватов. А у нас они хилые и поганые. Потому что мы столько времени уничтожаем — и деревья, и людей.
