Сергей Соловьев — режиссер. Он снял фильмы “Сто дней после детства”, “Спасатель”, “Асса”, “Черная роза — эмблема печали, красная роза — эмблема любви”, “Нежный возраст” и множество других. Сергей Соловьев — педагог. Он учит во ВГИКе режиссеров и актеров и, по его выражению, “стаканами пьет кровь молодых людей, обновляя собственную кровеносную систему”. Сергей Соловьев — гениальный рассказчик. За четверть века работы в кино и театре он повидал многое и многих, а главное — может об этом рассказать как никто другой. На днях у Сергея Александровича день рождения — ему исполняется 64. В связи с этим Соловьев сделал подарок читателям “МК”: отрывок из второго тома своих воспоминаний “Асса и другие сочинения этого автора”. Первый уже вышел, а этот — только готовится к печати.
Знакомство с Бертолуччи началось занятно и смешно. Уже после “Конформиста” любому кинематографическому ежику было понятно, что это одна из самых могучих фигур в мировом кино. Бернардо словно бы в одиночку унаследовал все богатство, оставленное мировому кино тремя итальянскими титанами — Висконти, Феллини, Антониони. Всегда, когда я смотрел на Бернардо, на его фигуру, на крепость костяка, затылка, шею, начинающуюся лысину, мощную мускулатуру рук, не оставляло ощущение, что он и есть тот, кому дано было вобрать в себя, унаследовать всю энергию, принесенную в мир фильмами этих великих итальянцев.
Вслед за встряхнувшим всему миру мозги “Конформистом” последовало еще одно потрясение умов: Бертолуччи начал снимать эпический “ХХ век”. У нас картину показали на каком-то из Московских фестивалей, к концу первой серии я вместе со всеми почувствовал, что это фильм такой же вот немыслимой висконтиевско-фолкнеровской эпической мощи.
Когда стало известно, что “XX век” привозят на Московский кинофестиваль, у всех на устах было имя Бертолуччи. А фестиваль шел своим чередом и особыми шедеврами по обыкновению не радовал...
Мне вдруг с утра домой позвонил Сизов:
— В субботу утром ко мне на “Мосфильм” придет какой-то молодой итальянский режиссер, фамилию не помню, говорить мне с ним совершенно не о чем, он хочет показать кому-нибудь какую-то свою картину. Эта картина в фестивальной программе. Очень прошу: приди, посмотри. Еще от вас, от молодежи, я позову Губенко и Пашу Чухрая. Вы посмотрите эту картину, а потом где-нибудь с ним пообедаете...
По наущению Сизова после просмотра его картины мы повезли итальянца в ресторан Дома кино. Мы сидели часа два или три, он все хотел услышать от нас что-нибудь про свой фильм, а мы все пытались выспросить его про бертолуччиевский “ХХ век”.
— Что вы ко мне привязались? Не я его снимал! Бертолуччи снимал! Возьмите и все, что вас интересует, сами у него спросите!..
— А где же нам его взять?
— Как где? Бернардо вторые сутки сидит в гостинице “Россия”, в номере, никуда не выходит, никто им не занимается, он перестал мыться и бриться. Самое большее, на что он решается, — это обойти “Россию” по периметру, посмотреть немного на Красную площадь, на старые церкви, а потом ныряет в свой подъезд, залезает в номер и сидит там дальше, уже безвылазно. У него географический кретинизм. Вчера к нему приехала жена. Зовут Клер. Теперь в номере сидят вдвоем. У них в Риме хорошая квартира, могли бы сидеть и там...
Губенко отлично знает английский. Не выходя из зала, мы набрали указанный номер телефона:
— Але, — сказал Коля.
— Але, — вежливо ответили ему.
— Мистер Бертолуччи?
— Да.
— Вы в Москве?
Уже через пятнадцать минут в зал ресторана входил Бертолуччи с молоденькой женой Клер. Поверить своим глазам мы не могли — взаправду действительно живой, одичалый Бертолуччи.
Мы усадили гостей за стол — все было молниеносно съедено и выпито. Начались трогательные интеллектуальные беседы.
— Конечно, — терпеливо объяснял нам Бертолуччи, — нам, итальянским коммунистам, сейчас очень трудно, потому что нас очень связывает личное имущество. Мы с Клер давно хотели бы от него освободиться...
— А как же семейная жизнь?
— Да, конечно, Клер — моя жена, но это не значит, что она мне должна стирать носки. Я в ней прежде всего уважаю личность. И, возможно даже, скоро мы с ней будем жить раздельно. Она собирается организовать женскую коммуну, где будут жить по законам коммунистического общежития.
Мы слушали это, наверное, с тем же выражением лиц, с каким слушали бы вдруг воскресшего Александра Сергеевича Пушкина, терпеливо взявшегося нам объяснить, как усовершенствовать жизнь с помощью масонских обществ, вегетарианства и частого применения клизмы. Время от времени Бернардо нас спрашивал: “Не хотите ли ЛСД?” Мы гордо отказывались, пытались свернуть разговор с коммунистических тем на художественные, но безрезультатно: все в конце концов выруливало к проблемам коммунизма, коммунистической нравственности, борьбе с частнособственническими инстинктами в семье и к упомянутому ЛСД.
— Конечно, — признавался нам Бертолуччи, — мои картины несовершенны, потому что меня все время тяготит, гнет шею долу мое происхождение, мое личное немалое имущество.
Мы поинтересовались личным имуществом Бертолуччи.
— Ты мне скажи, — спросил я (на “ты” мы все перешли после первой ознакомительной бутылки), — сколько лет у тебя ушло на “ХХ век”?..
— В общей сложности, включая сценарий, поиск финансирования, подготовительный период, съемки, и монтаж — около шести.
— И на какие шиши ты все это время жил?
Вопрос, конечно же, был не случаен. У нас Госкино всегда очень точно знало, сколько у кого денег. В момент эйфории они могли надавать каких-то призов, но при этом ни в коем случае не допускали каких-либо денежных послаблений, скажем, заплатить разом ощутимую сумму, даже если она тебе полагалась. Это был очень мощный, очень действенный способ управления кинематографом. Они замечательно знали, кто когда запустился, кто сколько получил за сценарий, сколько — потиражных, сколько — постановочных и на сколько всего этого хватит, после чего опять пойдут голодные дни и человек согласится делать все, что ему ни скажут.
— Как на что жил?
— Ну, на какие деньги ты жил эти шесть лет?
— На те, которые получил за “Конформиста”.
— Сколько ж ты за него получил?
— Ну, столько, — уклончиво ответил Бернардо, — что два-три поколения Бертолуччи смогут не испытывать никаких материальных затруднений и жить вполне хорошо.
Я понял, что ярмо собственности действительно для него тяжко, сильно гнет голову от духовных высот коммунизма к грешной земле.
Тут в зале, к счастью, замигали светом: мол, Бертолуччи не Бертолуччи, а пора бы и с миром отваливать, господа, ресторан закрывается. Тут и свершилось финальное братание в полумраке — объятия, поцелуи, гуляние по ночной Москве. Но дальше ему опять было делать нечего, и он просто вцепился в нас:
— А завтра с утра что?.. Давайте опять что-нибудь придумаем. Пить с утра, конечно, не стоит...
— Мы только что сняли по картине. Может, посмотришь?
Он обрадовался так, как будто мы по его наущению записались в итальянскую компартию. И назавтра в десять утра уже дисциплинированно сидел в кинозале, честно вперившись в “Подранков”, а потом и в “Сто дней после детства”. Во взгляде у него была такая просветленность, такая умиленность! Он был готов прослезиться от любой мизансцены. Главным было то, что не надо ему больше сидеть в номере, болтаться вокруг Кремля, шарахаться от ментов, про которых читал в каких-то детективах, давиться в гостиничном ресторане дежурной твердокаменной сосиской, дожидаться, пока наконец вспомнят про его фильмы и назначат просмотр.
Пока он глядел ни с какого боку ему не нужные наши фильмы про советских пионеров и детдомовцев, мы подняли по Москве, и в частности среди кинематографического начальства, дикий шухер: мол, что, совсем обалдели! Что, Бертолуччи у нас на дороге валяются? Когда мы привезли его назад в его гостиницу, там уже ждало расписание показов “ХХ века”, встреч в каких-то престижных аудиториях с тысячами почитателей его таланта. Советская слава Бернардо на наших глазах росла и ширилась. Он, уже почти забывший, что вчера еще был в первых именах мировой режиссуры, рождался на наших глазах заново практически из никого, из какого-то фуфла фестивального, какого тут пруд пруди, и стал опять взаправдашним Бертолуччи. Он и душ принял, и голову вымыл, и побрызгался хорошим одеколоном, и ЛСД перестал совать направо и налево — в общем, час от часу мужал. Закончилась его блистательная московская карьера уже совершенно по голливудским стандартам: на пятый или шестой день по нашему наущению его принял сам идеологический вождь Советов Суслов. Накануне мы проконсультировали Бернардо, как ему там себя вести, что отвечать, как и во что одеться. После визита Бертолуччи к Суслову мы встретились опять.
— Ребята, — сказал он, — посоветуйте. Первый раз в жизни я перед какой-то странной дилеммой. Суслов мне сказал: “Мы с товарищами по Политбюро ЦК смотрели твою картину “ХХ век”...
— А что, он с тобой на “ты”?
— На “ты”. Я даже переводчика переспросил. Он разговаривал со мной, как со своим. “Если ты, Бертолуччи, вырежешь из картины наиболее омерзительные твои порнографические уродства... Как тебе самому-то не стыдно такое снимать, да еще и показывать... Так вот, если...” Я объяснял ему, что у меня нет порнографии, — продолжал рассказывать нам про “встречу в верхах” Бертолуччи. — “Так вот, — говорил Суслов, — если ты вырежешь всю эту гнусь, эти свои отвратительные дрочения...” — “Это не мои. Это фашисты дрочат...” — “Не надо! Фашисты не фашисты, никому не позволим этого при нашем зрителе, пусть у себя в ФРГ дрочат, если так нравится! Все это порнография и мерзость. Вот вырежи все это — мы мало того что купим картину, мы купим ее за те деньги, которые тебе и не снились, пустим ее по всему Союзу, проследим за прокатом. Все двести миллионов в СССР ее посмотрят. Если, есть у тебя голова на плечах, нравственность коммуниста и ты нас послушаешь”.
Бертолуччи в момент рассказа казался зашуганным советским режиссером. Его грызли такие понятные нам сомнения. За какие-то шесть дней великого боевого слона мирового киноискусства мы полностью адаптировали к социалистической реальности.
— Слушай, — мучительно размышлял он, — может, действительно, дрочилки эти выкинуть? Деньги заплатят, народ кино посмотрит.
— Бернардо, — говорили мы ему, — ты что? С дуба рухнул? Неси ж ты гордо свой крест! Мы тут все диссиденты, ложимся каждый день грудью на амбразуру...
— Нет, — безутешно отвечал он. — Если бы речь шла о католической цензуре, я бы их всех знаешь куда послал. А тут — коммунистический, в общем, фильм, двести миллионов зрителей в коммунистической стране...
— Ты их не знаешь, — запальчиво возражали мы, — им даешь палец, они живо скелет вытаскивают... А Суслов твой вообще козел. Он давно уже не соображает ничего — галоши в холодильник ставит...
Бернардо уехал в Рим в тяжких сомнениях.
