Центр Москвы. Камергерский переулок. Художественный театр. МХТ — это наше все, как Пушкин. Был. Есть. И будет — независимо от революций, войн и экономических кризисов. Независимо от того, кто у власти — цари, большевики или демократы. В общем, очень Независимый театр, хотя 110 лет назад назывался Общедоступным. А превратился во всемирный, поскольку пустил корни по всему миру. И стал мировым брендом — одним из немногих, которым может гордиться Россия.
26 октября Московскому художественному театру исполняется 110 лет. А его музею — 85. В “МК” попали уникальные исторические документы.
“Не вспоминать ли нам почаще об этом ласковом и правдивом летописце? — спрашивал отец-основатель МХТ Немирович-Данченко. — Ведь он занимается нашими слабостями, и нашими ошибками, и нашими преступлениями…” Вот я и решила податься в музей, в его богатейшие архивы. Черно-белые фотографии господ артистов — благородные, без суеты, осанистые, красивые, породистые… И по всему видно, что артисты — очень выразительная фактура: простаки, герои-любовники или благородные мамаши.
Письма, документы, указы, постановления — вся история за 110 лет: и жизнь, и слезы, и любовь. А также кровь, ужасы, которые МХТ переживал вместе со страной.
Вот, например, 1928 год. Торжества по случаю 30-летия Художественного. Год любопытный — 10 лет после революции: театр-аристократ уцелел и каким-то образом приспособился к новой власти. Выехал на гастроли в Америку, произвел там фурор. Еще жив Станиславский, хотя на сцене во время спектакля у него случится первый удар. Жив и Мейерхольд, его выдающийся ученик, который сросся с новым режимом и делает парады на Красной площади. А Михаил Чехов уехал в США — пока только погостить, и никто не догадывается, что он уже никогда не вернется.
Итак, идет торжественное заседание в честь юбилея. На трибуне — нарком просвещения Луначарский: вальяжный, с пузиком и в пенсне. Речь его — под 30 печатных листов — полна пафоса, велеречивости и искусствоведческой воды. Но и полезной для истории информации.
Например, экономической:
— В ознаменование этого юбилея правительство постановило: для облегчения труднейшей и тончайшей работы, которую ведут основатели театра, назначить им особую почетную пенсию в добавление к их нормальному вознаграждению.
Постановлением Совнаркома даровано звание заслуженных артистов артистам Алексеевой, Кореневой, Подгорному, Сколовской, Халютиной и Шевченко. (Аплодисменты.)
…статусной:
— …Я очень хорошо помню тот день и тот час, когда я убедился, что МХАТ как частное предприятие просуществовать не сможет и что он должен быть обращен в государственный театр. Этого, конечно, сделать без специального доклада и специального одобрения со стороны Владимира Ильича (Ленин. — М.Р.) я не мог. Я обратился к нему с заявлением о необходимости помочь МХАТу, оберечь его, ввести его в ту относительно более спокойную бухту, какой были тогда академические учреждения при Наркомпросе. И Владимир Ильич, хотя для него не должно было быть ничего удивительного в том, что я спрашивал его директиву, — просто удивился: как же может быть иначе — если есть театр, который мы должны из прошлого во что бы то ни стало спасти и сохранить, — это, конечно, МХАТ. (Аплодисменты.)
…ролевой:
— Я получил недавно одно замечательное письмо от человека относительно близкого к Художественному театру — от Мих. Ал. Чехова, который сейчас гостит за границей. Это письмо кончается так: “Я очень благодарен Вам за Вашу статью обо мне, где Вы пишете, что признаете таких артистов, которые готовы продать право первенства в смысле участия в ведущих ролях Художественного Советского театра за чечевичную похлебку удобств и гонораров на службе у вырождающейся буржуазии. Я кланяюсь Вам за эти слова и хочу, чтобы Вы сказали всем, что скорей я брошу сцену, откажусь от дорогого мне искусства, чем продам себя за чечевичную похлебку”.
…Есть и такие работники Художественного театра, которые до сих пор прозябают на чужбине, без больших результатов для себя и для других, но Художественный театр в целом, несмотря на загадочность лица новой публики, остался верным нам. Не потому все остались здесь, что мы их не пускали, наоборот, театр сделал огромное турне по всему миру, был увенчан славой всего мира и вернулся назад исполнять дальше свою огромную работу, как бы загадочна для него, я бы сказал, как бы тревожна ни была для него обстановка его работы.
После Луначарского театру-юбиляру зачитывают бесконечные телеграммы и несут подношения, как то: синюю птицу в коробочке (скорее всего муляж. — М.Р.), портреты театральных деятелей и даже модель авиаматки. Сей загадочный предмет представляет из себя корабль, с борта которого взлетают студии.
Все длится долго. Под занавес с речью выступают отцы-основатели Станиславский и Немирович-Данченко. До сих пор неясно, как же они руководили Художественным и труппой, если годами не разговаривали и будто находились по разные стороны одного театра. Впрочем, на публичных мероприятиях типа подобного напоминали друзей-единомышленников, неразлейвода, голубков-супругов.
Константин Станиславский:
— …Конечно, все то, что мы сегодня получили от вас, огромно, это так велико, что даже нельзя сразу переварить, но мы это разделим между собою по-братски. Прежде всего я буду делить с моей дражайшей половиной — Владимиром Ивановичем Немировичем-Данченко.
Голоса: — Горько.
Константин Сергеевич и Владимир Иванович обнимаются и крепко целуются.
К.С.Станиславский: — Он скромная супруга, а я не сидящий дома муж, потому что я вечно на сцене, вечно перед публикой, в то время как Владимир Иванович сидит в кабинете наверху. Я разъезжаю с нашей общей труппой по всей России, Европе и Америке, а Владимир Иванович сидит здесь и караулит театр. Вот почему получилось, как это вы слышали не раз и сегодня, и всегда мы слышим, укоренившееся название “Театр Станиславского”. Конечно это не так, это театр мой, и Владимира Ивановича, и всех нас…
Эта речь Станиславского хорошо известна. А вот речь Немировича-Данченко до сих пор была лишь достоянием архивов.
“МК” впервые публикует фрагменты стенограммы речи Немировича.
— …Я постараюсь быть кратким, тем более что здесь — Константин Сергеевич, который считает себя моим супругом, а мы спорим: я думаю, что я супруг, а он супруга. (Хохот и аплодисменты.)
И я имею неопровержимое доказательство этого. (Хохот.)
Дело в том, что 14 октября 1898 года в сущности было крещением Художественного театра, а рождение его было 14 июня в селе Пушкино; я в это время был в Ялте, а Константин Сергеевич в Пушкине. Очевидно, что в отсутствие отца рождение могло произойти, а без матери никак. (Хохот и аплодисменты.)
…Я предрассудочно боюсь всяких юбилеев и не справлял ни одного своего личного юбилея (хотя бы мог справить уже два года тому назад 50-летний юбилей моего выступления в литературе), но так как, к счастью, сегодня не мой юбилей, а театра — я был в этом отношении довольно спокоен.
Призрак старости очень ярко стал передо мною в Октябрьскую революцию, или, вернее сказать, в следующие годы, в 1918 году. Не того я начал бояться, что борода из темной перешла в светлую, а потом перейдет в желтую, и не того, что я не смогу так быстро бегать по лесенке на репетициях, — не физической старости я испугался, а того, что меня не хватит на то огромное новое, что пришло в театр с теми великими событиями, которые происходили вне нашего театра.
Искусство коварно. Оно впускает свой яд в души зрителей незаметно, в красивой форме. Сколько раз до революции ставились пьесы революционные, по крайней мере для того времени, и публика, очень богатая, наполнявшая ложи и кресла Малого театра, говорила: “Ах, как замечателен Александр Иванович или Мария Николаевна” — когда они играли Дон Карлоса или Гюго. И революционные настроения назревали, даже через театры. Но когда революция пришла, настоящая, не сценическая, — то оказалось, что она совсем не так красива и прекрасна, как казалось на театре.
Оказалось, что она ведет к огромным страданиям, огромным перемещениям мыслей, что она создает нечто такое, чего не приходило в голову, когда смотрели эти великолепные, патетически сыгранные революционные пьесы. И вот тогда революция пришла, она ударила и по Художественному театру.
Между теми физическими ужасами, которые революция принесла, и теми громадными светлыми идеями, которые она принесла, между ними мы растерялись. Здесь я начал в себе сомневаться. И сколько бы мне ни говорили, что я выгляжу очень молодо, что я вообще молод душой, и как бы я с самой юности ни был проникнут самыми яркими либеральными идеями, как бы крепко ни сочувствовал я революционным идеям с гимназической скамьи — все-таки я не мог забыть, что на моей душе лежит густой слой 30-летней работы, в самой гуще жизни и в самых верхушках ее.
…Вообще, где начинается один из нас и начинается другой — не разберет сам мудрый Эдип. Так вот, если я организатор, то я думаю, что самый лучший мой поступок в Художественном театре — это именно организация новой труппы, курс на молодежь. В этом общении стариков с молодежью и создается молодой, огромный, сильный, новый Художественный театр. (Аплодисменты.)
* * *
