Указом Павла I по проекту Василия Стасова у Арбатских ворот появилась одна из типовых одиннадцати гостиниц Москвы. Подобные ей двухэтажные здания в стиле классицизма встречали приезжих и у других ворот-площадей на месте сломанного Белого города. До наших дней сохранились две бывшие гостиницы — у Сретенских и Покровских ворот.
На Арбатской площади гостиницу XVIII века сломали ради транспортного тоннеля, укоротившего бульвар, где росли деревья времен Александра I. В два ряда липы на аллее шириной около двадцати метров высадили после пожара 1812 года.
В наши дни, рекламируя выставленные на продажу квартиры, пишут, что бульвар “выделяется обилием зелени и лавочек, а под сенью лип здесь любили гулять Пушкин, Гоголь, Островский и Чайковский”. Так можно ли верить этой рекламе?
“План”, воспламенивший Чайковского
Да, Гоголь не миновал Никитский бульвар. Поселившись здесь, он читал актерам Малого театра “Ревизора”, у него бывали Аксаковы, Иван Тургенев. В особняк на бульваре напротив комнат Гоголя, когда там жил директор императорских театров Федор Кокошкин, наведывались постоянно все известные и начинающие актеры, литераторы и музыканты.
О прогулках Чайковского свидетельствует письмо Милия Балакирева, где тот советовал молодому композитору, прежде чем сочинять музыку, “воспламениться планом”. После чего предлагал: “Тогда вооружитесь мокроступами и палкой, отправляйтесь шествовать бульварами, начиная с Никитского, проникайтесь вашим планом, и я убежден, что, не доходя Сретенского бульвара, у вас уже будет какая-то тема или какой-нибудь эпизод”. Возможно, этим советом Петр Ильич воспользовался.
Подобно Гоголевскому, Никитский бульвар со стороны центра, Белого города, большей частью остался приземистым, каким выглядел в ХIХ веке. А с другой стороны стал многоэтажным, что видно с первого взгляда.
Церковь, поглощенная метро
Ворота и бульвар рушили в несколько приемов. В пятую годовщину советской власти, 5 октября 1922 года, при жизни Ленина вышло решение исполкома Московского совета “О сносе ц. Бориса и Глеба на Арбатской пл. как стесняющей движение и в связи с новой планировкой города”. Власти Хамовнического района этот акт вандализма лживо обосновывали интересами народа, утверждая, что “церковь расположена как бы на островке Арбатской площади, причем со всех сторон наблюдается усиленное и беспорядочное движение, грозящее жизни и безопасности проходящим гражданам”.
Приговор привели в исполнение в 1930 году, когда началась прокладка линий метро. Первое упоминание о церкви Бориса и Глеба относится к 28 июля 1493 года. Под этим днем летописец помянул о большом московском пожаре: “…и выгоре посад за Неглимною от Духа Святого по Черторыю и по Борис Глеб на Арбате”. Церковь Святого Духа стояла на месте наземного вестибюля станции метро “Кропоткинская”. Вблизи нее протекал ручей Черторый, упрятанный в XIX веке в трубу. Каменной взамен деревянной церковь стала при отце Ивана Грозного, великом князе Василии III. Второй раз ее возвел в камне много строивший при Екатерине II потомственный архитектор Карл Бланк. Ему императрица заказывала в Москве церкви, поручила составить проект Воспитательного дома, самого грандиозного здания города, рассчитанного на десять тысяч подкидышей и сирот, живших с воспитателями и врачами под его крышей до совершеннолетия.
Бориса и Глеба на месте обветшавшего храма Карл Бланк построил “в ярких формах барокко” благодаря щедрому вкладу Алексея Бестужева-Рюмина, неподкупного вельможи, испытавшего на себе превратности судьбы. Его, вице-канцлера и канцлера, ведавшего дипломатией России, “не запятнавшего себя никакими осязательными доказательствами милостивого расположения иностранных дворов”, дважды судили за мнимую государственную измену. Приговаривали к четвертованию и смертной казни. Из ссылки его вернула Екатерина II, пожаловавшая никогда не воевавшему дипломату звание генерал-фельдмаршала. На радостях семидесятилетний приверженец молодой царицы в память о случившемся чуде дал деньги на церковь.
Храм украшал Арбатскую площадь. Купол и шпиль колокольни поднимались над домами бульваров и улиц, окружавших площадь. Борис Пастернак, в молодости живший поблизости, незадолго до смерти помянул церковь в “Вакханалии”:
Город. Зимнее небо.
Тьма. Пролеты ворот.
У Бориса и Глеба
Свет и служба идет.
Это стихотворение-воспоминание он первоначально сочинил в другом размере, с деталями былой жизни, в которой участвовал и как стихотворец, и как прихожанин, ощущая при богослужении запах сосны от шушунов молящихся старух и любуясь золотом риз в “полутьме дымно-сизой”:
В городе хмурится зимнее небо,
Ветер врывается в арки ворот,
Тянутся люди к Борису и Глебу,
Слышится пенье и служба идет…
Зять вождя “архаровцев”
О доме на Никитском бульваре, 6, заговорили громко, когда его начали ломать, чтобы построить девятиэтажную гостиницу. Четырехэтажное здание с аркой во двор, декорированное карнизами и лепниной в стиле модерн, стали оплакивать под именем “Соловьиного дома”. В прошлом так его никто не звал. В XVIII веке владение принадлежало князю Шаховскому Алексею Ивановичу, жившему в 1690—1737 годах, одно время правившему Малороссией, то есть Украиной. Этот князь взял на воспитание осиротевшего племянника Якова, будущего обер-прокурора Синода и генерал-прокурора, автора “Записок”. Его признают одним из честнейших сановников своего времени, “примером добродетели”. Описывая его жизнь, Александр Радищев в качестве эпиграфа использовал строки Державина:
Закону Божьему послушен,
Чувствителен, великодушен,
Не горд, не подл и не труслив,
К себе строжее, чем к другому,
К поступкам хитрым не ревнив,
Идет лишь по пути прямому.
После пожара Москвы владение принадлежало Федору Федоровичу Кокошкину, драматургу, актеру, переводчику, ревнителю театра. Это имя не кануло в Лету. За молодого дворянина вышла замуж Варвара, дочь Ивана Петровича Архарова. В день коронации Павел Первый назначил его военным губернатором Москвы, командиром восьми батальонов московского гарнизона. Всего год управлял генерал Москвой, внезапно сосланный императором в деревню без права появления в столицах. Но в историю успели войти “архаровцы”, подчиненные губернатора, рьяно исполнявшие не только военные, но и полицейские обязанности. Дом генерала на Пречистенке, по описаниям современников, “был открыт для всех знакомых с утра до вечера. Каждый день у них обедало не менее сорока человек, а по воскресеньям давались балы”.
Прославился в Москве хлебосольством и дом зятя, Федора.
Известность принес ему перевод и переделка в стихах комедии Мольера “Мизантроп”. Действие заканчивалось словами героя: “Пойду искать по свету…”, предвосхитившие слова Чацкого в “Горе от ума”: “Пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок”.
Когда “Горе от ума”, считавшееся “пасквилем на Москву”, в театрах ставить запрещалось, Кокошкин читал комедию в присутствии автора и друзей. Его исполнение пользовалось успехом у самой взыскательной публики, включая членов императорской фамилии.
Записанный в четыре года в сержанты Преображенского полка, Кокошкин недолго числился в армии и вышел в отставку по болезни. Его страстью были литература и театр. Его большой гостеприимный дом, где проходили репетиции, ставились пьесы, шла азартная карточная игра, называли “храмом Талии и Мельпомены и вместе с тем богатою гастрономической отелью”. У Кокошкина до переезда в Петербург снимал квартиру Николай Карамзин в доме на Воздвиженке, где разросся сквер у “Художественного”. Дом на углу этой улицы и Никитском бульваре Кокошкин приобрел позднее, став директором императорских театров.
Вершина жизни пришлась на десять лет, когда Кокошкин руководил Большим и Малым театрами, “выказывая большую энергию и любовь к делу, которому служил”. При нем театральное искусство в Москве процветало.
Стараниями директора восстановили долго стоявший в руинах сгоревший в 1805 году Петровский театр. Однажды, услышав восторженные отзывы о певчем Новоспасского монастыря, которым оказался помощник приказчика лесного склада, директор императорских театров посетил службу. И уговорил певца учиться вокалу, поселил бедняка в своем доме. Спустя год публика рукоплескала новоявленному кумиру — Николаю Лаврову, исполнявшему баритональные и басовые партии.
Директор дружил с великими актерами Мочаловым, Живокини, Щепкиным, которого пригласил на сцену Малого театра. Занимался устройством театральной школы, существующей поныне, образованием и воспитанием актеров. Кокошкин пленился талантом молодой актрисы Марии Львовой–Синицкой, влюбился в нее, дал ей квартиру в своем доме, открыв путь на сцену. Она играла на редкость долго, свыше тридцати лет. Для ее бенефиса, первого выступления в Москве, Грибоедов и Вяземский написали по просьбе директора водевиль “Кто брат, кто сестра”, где Мария сыграла и женскую, и мужскую роли.
К неудовольствию генерал-губернатора Москвы и знати, говорившей и думавшей на французском языке, Кокошкин противился приезду на гастроли в Москву французских трупп. Всему иностранному в искусстве предпочитал, невзирая на веские доводы, отечественное, став в обществе героем анекдотов.
Так, Кокошкин заверял собеседников “своей честью”, что Вильям Шекспир ничего хорошего не написал, “хотя его не читал”. В других вариантах анекдотов фигурировали Фридрих Шиллер и Вальтер Скотт.
Разменяв седьмой десяток, Кокошкин женился на возлюбленной актрисе Потанчиковой, родившей ему сына и дочь. Спустя четыре года после брака разбитого параличом великого театрала в 65 лет похоронили в Донском монастыре.
Ценитель красного
Дом на Никитском бульваре, 6, выглядел невысоким, как все другие дворянские особняки в стиле ампир. В нем пролетели лучшие годы жизни композитора и певца, страстного игрока в карты Александра Варламова. Природа наградила сына титулярного советника, родившегося в Москве, голосом и страстью к музыке. Он сам научился играть на скрипке, виолончели, фортепиано и гитаре. В десять лет его взяли в придворную певческую капеллу.
После Петербурга в Гааге, где жила вышедшая за голландского кронпринца сестра Александра I, Варламов служил регентом придворной русской церкви.
Вращаясь в кругу оперных артистов, овладел “искусством пения”, стал автором первой методики по вокалу, “Полной школы пения”, последнее издание которой вышло век спустя после смерти автора, в 1953 году.
Живя в кругу богемы, Варламов заимел привычку, как писали в “Биографиях” Брокгауз и Эфрон, “к беспорядочной и рассеянной жизни”, там же его называют “известным композитором-дилетантом”. Иную оценку дал академик и композитор Асафьев, назвал композитора “выдающимся преобразователем романсной мелодики”, обладающим “глубоким дыханием, разнообразием и пластичностью”.
Все эти качества проявились, когда Варламову пришлось из Европы вернуться на родину, где состоялся бракоразводный процесс с беспутной матерью четверых его детей. В Москве новая жизнь началась в должности помощника капельмейстера императорских театров, актеры под его аккомпанемент разучивали оперные партии, учились петь.
В тридцать лет Варламов встретил Марию Львову–Синицкую и безнадежно влюбился. По ее совету сочинил музыку на стихи умершего поэта и друга Николая Цыганова. Так появился “Музыкальный альбом на 1833 год” из девяти романсов. Один из них со словами: “Не шей ты мне, матушка, красный сарафан”, — покорил Россию и Европу, исполнив роль, подобную той, какую сыграли “Подмосковные вечера” в ХХ веке.
По словам очевидца, романс “произвел фурор и пелся везде и всеми, словом, сделался общей песней. Он был певаем всеми сословиями — и в гостиной вельможи, и в курной избе мужика”. Пушкину “Красный сарафан” пела Наталья Гончарова, волнуя до слез. Гоголь в “Ревизоре” заставил напевать романс Хлестакова. Возлюбленная Тургенева, певица Полина Виардо, постоянно исполняла этот шедевр в концертах. В романе Голсуорси “Конец главы” неоднократная игра на фортепиано “Красного сарафана” заворожила мужа героини.
Вся Россия пела романсы “Что отуманилась зоренька ясная”, “На заре ты ее не буди” и многие другие. На музыку романса “Не бил барабан перед смутным полком” сочинили на другой текст, ставший траурной песней революционеров “Вы жертвою пали борьбы роковой”.
Из дома на Никитском бульваре Варламов уехал в Петербург, где умер за карточным столом. О нем, Львовой-Синицкой и Лаврове, живших в одном доме, писатель Нина Молева подробно рассказала в главе “Соловьиный дом” своей книги о Москве. Очевидно, с ее легкой руки этот образ овладел умами масс. Но я понять не могу, почему “Соловьиный дом”, а не “Сарафанный”. Ведь романс “Соловей” написал другой замечательный композитор.
И другой волнует меня вопрос: когда Россия снова запоет романсы?
