Он как буря ворвался в литературный процесс — читатель голосует за него в Интернете, а издатели с удовольствием печатают его книжки. Роман “Матисс” принес Иличевскому звание лауреата “Русского Букера-2007”. Бывший физтеховец, математик, он поездил по миру: жил короткое время в Израиле, учился и работал в Калифорнии. Вернулся в Москву и, кажется, вполне счастлив.
Исследовательский, математически заостренный интеллект, всевидящее зрение и отменный слух придают прозе Иличевского второе дыхание. Букеровское лауреатство, подобно разряду молнии над высоковольтной линией, пронзило бурлящую лаву накопленных Иличевским впечатлений. И завулканировал Александр Викторович. “Пение известняка” уже имеет 20-тысячный тираж. А буквально следом, через три месяца, опубликован его “Мистер Нефть, друг”. Еще не обсохли нефтяные следы, как вышел “Дом в Мещере”. И вновь тираж — 20 тысяч.
У Иличевского психологически взвинченная, какая-то горячая, а иногда почти невменяемая, летучая манера письма. Автор вроде бы не придает значения своему премиальному успеху. В редких, очень сдержанных по тону интервью проскальзывает его раздражение по адресу рецензентов: дескать, не тот уровень анализа, нет в них равновеликого уровня мышления, чтобы обозначить ведущую линию творчества писателя. Не все сразу, Александр Викторович! Литературные академики еще напишут статьи и книжки, защитят диссертации, выстроят свои догадки по поводу того, что такое, по Иличевскому, тревожный мир, намекающий на совсем иное, давно минувшее время. Они оценят смелость и новизну восклицания героя: “Смерть наяву очаровала меня”.
Книга рассказов и повестей “Пение известняка” избыточно наполнена смертью: то повествователь, “хрипя”, навалится в волнах реки на своего “двойника”, пока этот “напарник” не упокоится и не всплывет, не обернется “искаженно-чуждым лицом”. Или пунктирно, скороговоркой в большом рассказе возникнет 29-летняя женщина, разбитая параличом при первых родах, а потом еще и отравившаяся. А то во время мойки автомашины рассказчика обслуга подсунет в багажник труп красавицы, хозяйки роскошного лимузина, поразившей героя невероятной красотой, а еще более бриллиантами. Свое впечатление он выскажет изысканно, огранивая слова: “…провалился в крохотную впадину на ее зрачке”. Краснопресненские мойщики, видать, большие лохи, усекли ослепленность одинокого автомобилиста и легко совершили грабеж и убийство.
Иные рассказы Иличевского построены на чередовании зрелищных сцен. По сути в них автор демонстрирует стилистику сценариста, увлекает быстрой сменой пестрых и ярких по видеоряду кадров. Путешествовать с Иличевским притягательно, как разглядывание самоцветов. Но экзотика его построений, метафорических ассоциаций часто бывает избыточна, чрезмерна и потому перестает напрягать, а иногда даже смешит: “Внезапная старость косматой старухи прыгнула на закорки, завыла, вцепилась в виски…” Очень мудреный выкрик! Но как удержать бешеный ритм раненого бедой воображения?
Иличевский — фантастически осведомленный человек. Он знает природу не хуже ботаника, а животный мир профессорски освоил и живописует его зоологический характер с превосходной выразительностью. У него есть несколько совершенно замечательных вещей. Спокойно рассказанная трагическая история гастарбайтерши Нади из Молдавии, нашедшей временный приют в Венеции, производит сильнейшее впечатление. Сюжет отлично выстроен, реальность чередуется с вещим сном, с мистикой, но мощный стержень характера держит наш интерес к яркой женщине, загнавшей себя в разрушительное одиночество и незащищенность. Во сне она попадает в плен чудовищного порыва: “Убить всех, остаться одной в городе”. А город этот — Венеция.
Его книги надо читать медленно, по глотку, смаковать метафорический нектар его фраз, хотя встречаются и переусложнения, заволакивающие смысл. В “Воробье” жерновами действия двигают исторически памятная продразверстка 30-х, голод и ползущая следом массовая смерть. В каждой фразе — сострадание раненого сердца. Непереносимо неутешное горе несчастной женщины, потерявшей почти всех: “Желание влиться в землю, отдаться целиком ее холоду было неодолимо; оно сливалось с тоской по мужу, муж был ее кровом, она чуяла его там, далеко, в земле”.
В каком-то полусгнившем зернохранилище, некогда укрывшем “стратегические” запасы, рассказчик обнаружил несколько зерен, привез эту драгоценность домой, посеял в горшке. Одно дало росток — и вырос колос: “А в этом году у меня на грядке наливаются уже 22 колоса” — память по погибшему от голода мальчонке Иване. И скоро повествователь угостит поселившегося в его памяти Ивана “лепешкой небольшой, не больше просфоры”. Она будет из того хлеба, что не достался умирающему. В хороший урожай Иличевского можно верить.
