Есть противоречие, которое не вдруг удается преодолеть: погибшая в метро террористка работала в школе, была педагогом. То есть воспитывала детей.
А старенькая учительница физкультуры, избиваемая учениками, — за что получила от своих воспитуемых то, что посеяло в их душах государство?
О чем эти непохожие случаи свидетельствуют? О тенденциях и путях, а может быть, и векторе развития общества?
* * *
Худые длинношеие мальчики в милицейской форме, которая им велика, ходят по вестибюлям метро. Дежурят. Высматривают возможных преступников. Ничего в жизни не повидавшие, не натасканные, вряд ли владеющие приемами боевых искусств. Сумеют ли эти пацаны, дети, вчерашние школьники различать военную, вражескую, террористическую хитрость?
Возле турникета на станции “Чистые пруды” монументом стоит боец с овчаркой, по-видимому, натренированной на обнаружение взрывчатки. Пес устал, то и дело норовит лечь на пол. Боец вздергивает его за ошейник и заставляет сидеть прямо, а сам снова каменеет.
Возможно, если бандит-смертник захочет войти в подземку именно на этой станции, он призадумается, испугается, захочет жить, пустится наутек. Психологически вид собаки и неподвижного воина действуют мобилизующе, дисциплинируют сознание.
Те милиционеры, что опытнее, стоят в мраморных вестибюлях группами, общаются, зубоскалят, смеются. Жизнь продолжается! Эти повидали и насмотрелись всякого. Взгляд их остр, пронзителен, наметан. Выхватывает, вылавливает из толпы… Кого? Ощупывает и пронизывает до костей, до рентгеновского откровения.
Но не оставляет мысль: что ж они тех-то, кого надо было, не угадали, не вычислили своим шестым чувством?
И следующая мысль: кто кого защищает? Милиционеры и власть — граждан или граждане — милиционеров и власть, закрывая этот нерасторжимый монолит своими телами?
* * *
Я шел по Пречистенке и удивлялся: все было оцеплено, не пускали ни машины, ни людей. Женщина билась в падучей: “Болен ребенок!”. Не пускали. Я свернул во двор, навстречу шагнули двое молодцев в камуфляже и с автоматами: “Нет прохода!”. Я объяснял: “Мне только переулок перебежать”. Куда там! Тотчас возникли еще двое в камуфляже и тоже вооруженные: “Не успеешь, машина собьет”. — “Да почему она должна сбить? Они что, слепые?”. Очень вежливо: “Вам придется подождать”. Тут я смикитил — в соседнем переулке ожидают важную персону, постовые и охранники натыканы всюду. Хотелось им сказать: “Вы бы так охраняли нас в метро”. Но бессмысленно это говорить. Они берегут друг друга: стража — начальство, а начальство — охраняющую его стражу.
* * *
На “Лубянке” и “Парке культуры” — долго стояли столы со снопами цветов. Вряд ли цветы были принесены только родственниками и друзьями погибших, объемы говорили: память убитых чтили совершенно посторонние люди. Многие сдали кровь для выживших пострадавших.
Вот бы провести опрос, составить социальный и психологический портрет этих приносящих цветы и сдающих кровь людей. Кто они? Чем занимаются? Чем дышат? В чем видят смысл жизни?
Получилось бы серьезное исследование. Потому что толика лиц, не утративших дар сопереживать и сочувствовать, сеет надежду: не все общество очерствело и оказенилось.
Очень многое делается в нашей стране, чтобы опошлить, исказить, уничтожить благое. Чтобы стало невмоготу и противно, чтобы не хотелось, например, отмечать юбилей Великой Победы, чтобы люди перестали уважать себя и других, чтобы оболгать ветеранов, которые, оказывается, все до одного сталинисты, чтобы дать повод посмеяться над идеей единения и равенства (да и партнерства тоже), чтобы высмеять саму мысль о возможности любви к Родине.
Все наперекосяк, все наоборот. Если создавать детские площадки, то непременно устроить на них еще и распивочные. Если обновлять лицо города, то так, чтобы невозможно стало в нем жить. На улице — диктат беззакония, а не правопорядка. Главенствуют дикари, не понимающие, как можно не пристать к вашей жене, а если вы заступитесь за нее — они вам вышибут глаз из травматического пистолета.
Но, выходит, среди этой мерзости, этого головотяпства, цинизма, вакханалии, наперекор идиотизму и подлости существуют те, кто ощущает себя не униженным и обозленным рабом, а человеком, прежде всего — человеком, единым со страной и согражданами.
Эти люди, приносящие цветы, — ценнейший стратегический потенциал, резерв, надежда: с них, возможно, начнется общее исцеление, выздоровление.
Наивное мечтание? Но из наивности рождаются не только дети, а и святые свершения, проистекают открытия и откровения. Только наивный мальчик мог крикнуть: “Король голый!”. И только наивный мечтатель мог взойти на Голгофу, надеясь изменить человечество. Но в итоге чудо произошло: в мыслях и быту многие учитывают опыт Распятого за чужие грехи.
Погибшие во время теракта в метро искупили наши общие просчеты, равнодушие, отлынивание, воровство. Кто-то недоглядел, недоделал, недосберег, а они расплатились.
Пожертвовали собой? Или мы пожертвовали ими?
* * *
Смерть всегда символична. Жертвы теракта в метро (а вместе с ними и жертвы предыдущих терактов) мало-помалу превращаются — в нашем сознании и помимо нашей воли — в фигуры аллегорического масштаба. Принесенные им цветы — это демонстрация, протест. Вы согласны? Протест и осуждение тех, которые уносят, отбирают жизни других… Речь не только о террористках-смертницах, о бесноватых фюрерах, об усатых генералиссимусах, а и о самодовольных негодяях, питающихся чужими живительными силами и благодаря этому живущих по существу на чужой счет.
