Бог и Писатель создают (или перевоссоздают) мир, заранее лишь вчерне зная, к чему в итоге придут и что у них в конце концов получится. Схожесть между творцами проясняет сущность Бога и снимает с Него упреки в невмешательстве в земную жизнь. Только и слышим со всех сторон: “Как Он мог допустить?!”, “Как позволил этому свершиться?!” Но любой Художник увлекается! Порой чересчур. Воплощая замысел, совершенно забывает, куда хотел привести своих персонажей и какой моралью собирался удовольствоваться и подытожить свой труд. Более того, зачастую Мастер, принимаясь за эксперимент, понятия не имеет, в каком направлении умчит его свободно развивающийся поток фантазии, куда двинутся герои, поначалу такие ясные и покорные. Они вдруг выходят из повиновения и начинают существовать самостоятельно. По своим собственным правилам и законам. (Мы много читали подобных признаний авторов — о своеволии придуманных, рожденных ими фигур.) Создателю остается лишь с удивлением и благоговением наблюдать за неожиданными, незапланированными фортелями и поворотами судеб новоиспеченных Адамов и Ев.
То, что Господь — азартная натура, в этом сомнений не возникает. Что у Него крутой нрав, в этом убеждаемся каждодневно. То, что Ему крайне интересно: каковы будут результаты, итоги Его придумки — это и есть объяснение Его вроде бы пассивной, сторонней позиции невмешательства, медлительности… Он до поры уточняет детали, сверяет подробности, прописывает диалоги, строит, перестраивает и меняет местами сюжетные схемы, иногда повторяется, отыскивая лучший из вариантов их осуществления. Не будем, однако, забывать: главенствующие бразды, направляющие ход запущенного механизма, Он прочно держит в Своих руках, не упускает из виду и задачу произведения в целом. Чересчур далеко от замысла не отклоняется. Или возвращается к заранее намеченному, проверяя конструкцию на прочность и соответствие высочайшему качеству и высшей пробе Небесных критериев.
Если Писатель создал живых персонажей, они останутся существовать среди людей, в человеческом обществе, если не сумел вдохнуть в них жизнь — им не выдюжить в споре с вечностью. Если все мы еще живем (и, говорят, будем жить вечно, в продолжающихся поколениях и небесных царствах, поменяв плоть на бесплотность), значит, произведение Господа удалось, значит, оно подлинно, настояще, не наскоро смастрачено, а основательно и долгосрочно осмыслено.
Кстати, и в повседневной жизни никогда не случается точно то, что вы планируете, заблаговременно намечаете и воображаете. Реализуется или прямо противоположное, или схожее с вашим мысленным наброском, но все же отличающееся от него. Верховный Художник таким образом дает понять, что оставляет за собой (и демонстрирует это) право последней, окончательной редактуры, завершающего штриха на полотне. Он, прежде всего Он, вершит, создает картину. Значит, и в построении собственных планов человеку нужно довериться Ему.
Что такое талант, его обаяние, его сила воздействия — если не пролившаяся свыше благодать? Мог ли молодой человек сам, без подсказки свыше, дать определение России: “Богаты мы, едва из колыбели, ошибками отцов и поздним их умом”. Это ведь о нас прошлых, и о нас нынешних…
Когда я мальчишкой читал “Мастера и Маргариту”, то не вполне понимал, о чем в этой книге речь, главы о римском наместнике Понтии Пилате и коварном синедрионе были туманны для детского сознания. Но я не мог оторваться от текста, ощущая нездешность его происхождения. Перечитывая Кафку, Камю, Бунина, да и “Затоваренную бочкотару” (думаю, и сам Аксенов не вполне понимал, о чем его странное произведение), я вновь и вновь переживал прелесть непостижимого, примыкал к обаянию рожденного в большей мере духом, чем плотью.
Бывает, смотришь фильм и сознаешь: он плох. Но почему тогда не можешь его забыть? Вновь и вновь в мыслях возвращаешься к увиденному? Причина — талант (пусть не полностью реализованный, воплотившийся) его создателя.
Что же это такое — этот самый талант, если не маркировка Всевышним своих земных коллег?
Живем в мире постоянных величин. Для материальных субстанций это со школьных времен известный закон: если где-то чего-то убудет, в другом месте столько же прибавится. А не для нематериальных?
Об этом сказал Александр Галич: “Возвращается ветер на круги своя, возвращается боль, потому что ей некуда деться”.
То есть в мире постоянное количество боли и радости, один и тот же неизменный объем и набор слез и улыбок.
Из чего следует: нам по силам управлять этими количествами, ориентировать и дозировать их. Если воплотим на сцене трагедию (искусственно, так сказать, привьем дичок к дереву), подлинной трагедии в реальности можно избежать. Почему не заняться такой профилактикой, не испытать, не опробовать ее? Древние это практиковали.
И книги для прочтения тоже посылает Господь, Он их выбирает и рекомендует, буквально подсовывает в руки бредущему наугад блудному Своему ребенку. Тем, кто не чуток, Он не станет навязывать Свой взгляд, ибо это бесполезно; тем, кто пытается разобраться в окружающем мире, предложит изысканные подсказки.
Господь взывает и подлаживается к человеку: к иудеям — через иудаизм, к мусульманам — через Магомета, к православным и католикам — через Христа. Он молит всех об одном: “Уверуйте в Меня. Я есть, Я — один, но такой разный”.
Писатель, художник, творец — это сама истина. Если он не истина, тогда ему незачем и противопоказано браться за перо, кисть, резец. Недалекие литературные критики твердили: в “Мертвых душах” нет положительного героя, а умный литературный критик возразил: такой герой есть, это автор романа и его смех.
В “Вишневом саде” (как и в повседневной жизни) нет стопроцентно положительных персонажей: Гаев и Раневская смешны и трогательны, Лопахин безжалостен и страшен. “Идеала нет!” — это хочет сказать автор? Но он сам и есть правда, зафиксировавшая неизменное несовершенство мира, он есть эталон истины и нравственного начала, воплощенных и запечатленных в слове.
Разговаривать на языке искусства (и понимать этот язык) гораздо сложнее, но и приятнее, чем изъясняться на обычном, бытовом, повседневном уровне. На каждодневном языке скажем: “Он болтун”, а на языке искусства нарисуем образ Хлестакова. На бытовом заявим: “У меня не сложилась судьба”, а в литературе прочтем о “Бедных людях” или “Анне Карениной”. В быту выразимся грубо: “Шлюха!” А в литературе это будет звучать как “Душечка”, “Гулящая”, “Ночи Кабирии”. Можно ли сравнить почти казенное: “Ко мне стала являться Муза” — с вечно прекрасным: “Являться Муза стала мне”?
О чем говорит Фауст, когда восклицает: “Остановись, мгновение!”? Как раз о вечном! Мечта любого художника: остановить, запечатлеть, сберечь прекрасное. Увековечить его.
Но может ли Творец позволить себе затормозить посреди дороги? Может ли остановить мир ради торжества неподвижного, замершего совершенства? Как жизнь тогда будет развиваться дальше? Методом проб и ошибок мы движемся к неясной нам, но ведомой Ему цели.