Соловьев-разбойник

— Потому что первый фильм именно что несовершенный. Он очень чистый, светлый, но глупый. Почему? Потому что убивать людей, как это сделала наша героиня Алика, нехорошо. Говорить, что хотим перемен, не зная толком каких, тоже смешно. Чтобы не остаться в отечественной киноистории идиотом, я и снял вторую “Ассу”. А заодно чтобы разобраться с тем, чего стоят те или иные наши поступки, как за них расплачиваешься лично ты, люди вокруг тебя и в конечном счете общество.  

— А как появилась идея объединить “Ассу” с “Анной Карениной”?  

— Вторая “Асса” началась как раз с того, что я работал над “Анной Карениной”. И в очередной кризис съемок до меня дошло, что все перемены, к которым мы так призывали в первой части, завершились.  

— А как же общественные бурления, вызванные финансовым кризисом?  

— Когда в стакан опускаешь кипятильник, в нем поднимаются пузырьки, а как вынешь, тут же успокаиваются. Разве что становится чуть меньше воды. Финансовый кризис — то же бурление. На самом деле оно продолжается еще с 90-х годов. В этом тоже виновата наша дурость. Не надо было лезть сломя голову во весь этот капиталистический бред. У нас есть собственный вековой опыт, который нельзя не учитывать. Правильно говорил Сахаров: “Во всем нужна здравость”.  

— Вы от современного капитализма тоже страдаете?

— Ну конечно. Это же гадость какая-то. У меня полное ощущение, что нам просто ума не хватает думать собственной головой. Известно, что Лев Николаевич Толстой в детстве жаловался на отсутствие фантазии и поэтому все повторял за братом. Даже когда тот решил жениться на цыганке. Так и у нас — нет фантазии. Строили сначала коммунизм усиленно, а потом с той же энергией, с той же глупостью пустились возводить капитализм.  

— Но вам удавалось снимать кино и тогда, и сейчас…  

— Сейчас кино стыдно стало снимать. Раньше я понимал, что выгрыз каждую картину в честной борьбе. А если сейчас снимаешь, значит, удалось где-то удачно глазками стрельнуть, чтобы кто-то отсыпал своих денюжек. Мне говорят: “Дадим государственное финансирование, но вы сначала найдите денег у частных спонсоров”. Вот я иду, под ноги смотрю, под стол заглядываю — может, завалялись где-нибудь. А что еще остается? Стыдно… Но, как говорил Саша Абдулов: “Стыдно-то стыдно. А рюмочку выпил — и не стыдно!”

 
— Вы говорили, что кино для вас — способ общения. Что хотите сказать своей новой картиной “Одноклассники”?  

— Только двоечники, приступая к выполнению домашнего задания, сразу смотрят ответ и уже под него подгоняют решение. А я стараюсь доверяться обстоятельствам. Когда картина сложится сама по себе, тогда и пойму, что хотел сказать. Вообще началось все с того, что моя студентка Соня Карпунина написала первые десять страничек сценария, и в них был намечен характер, который мне страшно понравился. Это была история одной благополучной девочки. А наше время человеку с Марса действительно может показаться благополучным. (Смеется.) И правда: нефть бьет отовсюду, все сидят в ресторанах, считают баксы. Сто туда, сто сюда... Мы же единственная страна, где практически никто не знает, что есть бумажка в два доллара. Одни сотни перед глазами. Так вот, главная героиня фильма — обречена на счастье. Так же, как в советские времена были люди, обреченные на несчастье.  

Меня Соня как-то отвела на ВДНХ, когда там лучшие московские школы собрались на выпускной бал. То, что я там увидел, не забуду никогда. Какие-то девочки в золотых туфлях, немыслимых платьях, все перетянутые веревками, из-под которых выпирают подушечки тела… Совершеннейший, тотальный китч. Я понимаю, что это родители им дают деньги, а если их нет, то одалживают, чтобы каждая из них знала: ты рождена для того, чтобы сидеть в дорогом ресторане и считать доллары.

 Примерно в такой момент у главной героини и возникает сопротивление инерции этого баксового счастья. Инерции успеха. Школа постоянно учит нас быть успешным, не понимая, что это — очень стыдно.  

— Почему?  

— Недавно я сидел на передаче у Познера. Он нашел мою старую статью, спросил: “Как вы могли написать, что в нашей стране, чтобы быть успешным, нужно обязательно потерять совесть?” И тут же сказал удивительную вещь: “Посмотрите, я — успешный человек, но у меня ведь есть совесть!” Что я мог ему ответить?..  

— А себя считаете успешным?  

— Как я могу такое говорить, когда до меня довольно-таки успешными были Лев Николаевич Толстой, Анна Андреевна Ахматова, Солженицын, который один восстал против огромного и мощного государства. И победил! Я очень мало людей знаю, кто бы по-настоящему был успешным. Например, Гия Канчели. Конечно, он успешный человек — он же гениальный композитор! Или Исаак Иосифович Шварц. Это люди, у которых хватило ума и сил не отправить собственную жизнь на свалку, что нам регулярно предлагало под видом успеха социалистическое, а теперь капиталистическое общество.  

— Но они же, будучи успешными, совесть не потеряли.  

— Конечно, не потеряли. Так какой сумасшедший считает их успешными? Все знают Канчели по его “чита-дрита”. Но он же, вместо того чтобы развивать эту “дриту”, написал гениальные “Реки мертвых”. Успех, о котором мы чаще всего говорим, больше похож на публичную смерть в оперетте. Настоящий успех определяется десятилетиями, почти всегда после смерти человека.

 
— В новом фильме главные герои у вас снова подростки. Снимая молодежь, продлеваете собственную молодость?

— Я скажу банальность, но это так: молодость и старость — не паспортные категории. Я знаю столько 17-летних равнодушных пенсионеров среди своих студентов во ВГИКе… Не нужно быть подростком, чтобы понимать, что чувствует молодежь. Она вся одинаковая. Почитайте “Детство” — современная молодежь, если она нормальная, живет тем же, чем и герой Толстого. Меняется внешняя форма жизни. Если я сегодня с Соней Карпуниной разговариваю, она одновременно может набирать сообщение на телефоне, причем не глядя на него. Вот и вся разница.  

— Вы тоже так набирать умеете?  

— Печатать не глядя не могу, но шлю эсэмэски довольно бодро. Разницы между сотовой связью и телефонными автоматами опять же никакой. У меня был целый период жизни, когда я возил полиэтиленовый пакет с двухкопеечными монетами и знал наизусть, где стоят в городе автоматы, чтобы в любой момент можно было выйти и позвонить.  

— Но пользоваться мобильным гораздо удобней.  

— Согласен. Я свой покупал не потому, что он какой-то модный, просто в нем очень хорошая фотокамера. У меня целая выставка была в Венеции мобильных фотографий. А сейчас он мне нужен для работы над картиной.  

— Кстати, о съемочной площадке. В обычной жизни вы разговариваете на чистейшем литературном языке, но на площадке выражаетесь куда лаконичнее и жестче…

— На площадке есть свой сленг, который нужно уважать. Общение с Сергеем Шнуровым меня сильно обогатило в этом плане. Теперь я на съемки прихожу гораздо более подготовленным, чем раньше. (Улыбается.) Так устроено это ремесло, что если не двигать его вперед, порой даже очень грубым словом, все осядет. Кстати, я на этом языке эмоций и жестов запросто могу объясниться с любым иностранцем, хотя я совершенно не знаю английского. Моим детям в этом смысле повезло больше, они иностранными языками владеют в совершенстве. Аня с 15 лет, как поступила в мюнхенскую Высшую школу театра и исполнительского искусства, почти полностью живет в Германии и знает немецкий как родной. Митя сейчас говорил за меня на переговорах в Лос-Анджелесе, где мы готовим англоязычный вариант “Анны Карениной”.  

— У вас с детьми равные отношения?  

— Только равные. У меня воспитательный метод кончился лет в 6—7, когда они начали соображать, где находятся. Хотя, может, и стоило их пару раз поставить коленями на горох и в угол.  

— Это что, вас так воспитывали?  

— Нет. Но у меня была бабушка — Лукерия Николаевна, которая пережила всю блокаду, похоронила четырех детей, съела все обои со стен… Когда я вернулся в Ленинград после войны из Карелии, где мы жили в эвакуации в большом японском домике, то попал к ней в тесную коммуналку. За обедом нас собиралось по 12 человек за одним столом. Моя бабушка спокойно ела щи алюминиевой ложкой, пока я умничал, вставлял свои комментарии во взрослый разговор. Потом молча вынула ложку из тарелки, облизала и как дала мне по лбу! Я сразу понял, что старших перебивать не стоит.  

Но своих детей я ни словом, ни ремнем не воспитывал. Только делом. И Аня, и Митя — дети съемочной площадки. Постоянно рядом со мной болтались. Митя паровозы гонял лет в 9—10 на “Чужой Белой и Рябой”…  

— Поэтому вы сняли их в своих картинах?  

— Я снимаю тех, кого знаю и люблю.

 
— Читая ваши воспоминания, я поймал себя на мысли, что это готовый сценарий…  

— По мне, это больше похоже на пьесу. Бывает, собственная жизнь представляется тебе статьей Уголовного кодекса или финансовым отчетом, а иногда смотришь на нее со стороны и думаешь: какой поразительный спектакль! Когда я увидел вместе все три тома (а появились они совершенно случайно, как внебрачные дети, потому что ничего подобного я писать не собирался), я испытал похожие ощущения. Это все — спектакль моей жизни. С офигенными героями и драматическими ситуациями, возникающими среди них.  

— В предисловии вы назвали себя конформистом. С руководством Госкино вам удалось найти общий язык, а с современной властью договариваться приходится?  

— Очень сложно и неправильно искать контакты с людьми, у которых есть деньги, а сейчас они и составляют реальную власть. Когда я общался с министром кинематографии СССР Ермашом, я разговаривал с обезличенным представителем обезличенной власти. А сейчас я вынужден приставать к конкретному человеку, дергать его за карман, просить: “Дай три рубля”. У нас нет закона о спонсорстве, и это ужасно. Для продюсера сегодня нет никакой проблемы в том, чтобы переделать все по своему усмотрению. Ермаш мог годами уговаривать Тарковского вырезать двадцать метров. Хотя чего проще — зайти в монтажную и убрать. Сейчас это стало возможным. Но я не жалуюсь, нет. Даже когда все совсем несладко, нельзя впадать в уныние. Пока есть такие люди, как Сережа Шнуров, как Юра Башмет, еще ничего не потеряно.  

— А в конфликте в Союзе кинематографистов вы как конформист на чьей стороне?  

— На своей. Я Марлена Хуциева знаю с 1968 года, с тех пор, как пришел к нему на практику на “Мосфильм”. Никиту Михалкова — тоже примерно с этого времени. Они мне интересны совсем не как члены СК. Союз хорошее дело, правда, мне больше нравится союз Федерико Феллини и Джульетты Мазины. Или Микеланджело Антониони и Моники Витти. У меня тоже есть творческий союз, в котором состоят Юра Башмет, Сережа Шнуров, Саша Баширов, Таня Друбич. Я его ценю и стараюсь, чтобы меня из него не вышибли.  

— Одна из самых проникновенных глав в книге посвящена как раз Татьяне Друбич…  

— Она мой, наверное, самый важный и главный партнер по жизни. Нет ничего хуже одиночества. Гумилев однажды написал матери, когда она добилась его освобождения из тюрьмы: “Я дико боюсь выходить на волю. Там все места уже заняты”. Но когда у тебя есть надежный партнер, причем это необязательно должно выражаться в штампе в паспорте, тебя наполняет особое чувство. И тебе больше не кажется, что все места на свете заняты.  

— 25 августа вам исполнится 65. Уже начали готовиться к юбилею?  

— Вообще, все эти даты для меня не имеют никакого значения. Но меня каждый раз начинают доставать сильно заранее, поэтому приходится что-то придумывать. Ненавижу все праздники, в которых в центре внимания нахожусь я. В этом есть какая-то утомительная безвкусица. Я ценю настоящие праздники. Они случаются редко, у меня их было и есть совсем немного. Но есть.  

— В этом году еще исполняется 35 лет вашему сыну Дмитрию, 50 — Татьяне Друбич, а вашей с нею дочери Анне — 25…  

— Да, красиво получилось. По-театральному. Причем никто ничего не придумывал. Все произошло само собой.  

— Вы ставите перед собой какую-то цель: “Что я должен успеть до своего 65-летия”?  

— Целей нет никаких. Я веду абсолютно бесцельное существование. (Улыбается.)