“А палочки в руках рассыпаются”
— Ксения, вас мужчины всерьез воспринимают?
— Не первый год в этой профессии, но пока ощущаю себя в своей тарелке. Явного снобизма, женоненавистничества со стороны мужчин в свой адрес никогда не встречала.
— Сейчас — понятно, вы уже персона достаточно известная, но когда только встали за пульт — никто в душу не наплевал? Не сказал: боже, ну это еще кто?
— Плевать не плевали. Но когда сталкиваешься с сытым непрофессионализмом и творческим равнодушием — бывает грустно.
— Нет, будь мы в Америке, подобного вопроса даже не поняли бы, а если бы поняли — оскорбились. Там через одного: женщины и дирижеры, и барабанщики, и трубачи…
— И даже тубистки! Нет, если честно, мне интересно, когда в оркестре есть квалифицированные люди, с которыми можно поспорить, в чем-то их переубедить. А то как-то работала с японскими музыкантами, так там — полное подчинение, ты для них — сэнсэй, что бы ни сказал — всё свято. Мне слепое повиновение не по нутру. Люблю, когда истина рождается пусть не в боях, но как минимум в сотворчестве…
— Да-да-да, но у нас дама за пультом воспринимается и долго еще будет восприниматься напряжно.
— Разумеется, женщинам сложнее в дирижерстве. Если мужчина такой весь из себя “главный”, “тиран и деспот”, то это играет на его имидж, он может быть в этом красив. А если столь деспотичной становится женщина, то все сразу думают, что у нее “что-то не так” то ли в личном, то ли где, — такая Людмила Прокофьевна из “Служебного романа”, к которой сразу приклеиваются прозвища “стерва” или “наша мымра”.
— Прокофий Людмиловна…
— Ну да, она из-за своей требовательности к окружающим теряет в их глазах сексапильность и привлекательность. Отсюда и проблема. Трудно это…
— …быть дирижером, но не стать мужчиной.
— Я бы сказала, не потерять свою индивидуальность. Притом что иные женские достоинства, помогающие и в бизнесе, и в дирижерстве, очевидны: интуиция и лучшая социальная адаптация.
— Но к оркестру в строгом одеянии выходите?
— Да уж не в мини-юбке! Сообразно исполняемой музыке. У меня есть давнее черное бархатное платье без особых заморочек… Вот его и люблю. Дирижерши на Западе больше придерживаются мужского стиля — фраки, пиджачки, где спереди все зажато, чтобы при резких движениях ходуном не ходило. Но мне как раз так неудобно. И волосы коротко не стригу, они как у Самсона — уже часть меня, даже собирать их в пучок я не я буду. Что еще… Коготки? Привыкла без ногтей, я же на рояле играю — учу партитуру за инструментом, в меня музыка лучше входит через пальцы.
— Нет, правда, каково быть красивой? Стоять за пультом — и не пугать, а нравиться?
— Я-то к своей внешности отношусь весьма скептически. Просто знаю, что если лицо разобрать по фрагментам, там нос, губы etc., то всё здесь — сплошной брачок. А вот сборка… сборка удачная.
— Не китайская?
— Нет, отечественная.
— У вас и дирижерская манера несдержанная?
— Разве я могу быть сдержанной? Впрочем, не знаю. У меня никак не хватает времени подумать над собственным имиджем.
— А какая предельная степень ярости?
— Ну убить могу. Хотя в основном сдерживаюсь, страдают только дирижерские палочки, которые в руках просто рассыпаются.
— Так часто из себя выводят?
— Не надо путать темперамент с тем, что тебя реально доканывает. В пылу репетиции могу что-то крикнуть. Но цензурно. Палку обломать. Энергия-то бьет!
— А что раздражает? Тупость?
— Да не столько тупость, сколько равнодушие. Вот бывают среди оркестрантов люди творческие, пусть они и не настолько научены, но желание что-то делать у них велико — таким все что угодно простишь. А бывает… какая-то сытость и в глазах, и в мозгах, только и слышишь: “Когда перерыв? Когда перерыв?”. Хочешь найти союзников, что-то красивое создать, а сидят перед тобой такие… Противно.
— Мне и про Спивакова (а вы в его Национальном филармоническом — дирижер-стажер) рассказывали, что он может простить брак, но не прощает бездушия…
— Разумеется, ведь музыка — это прежде всего творчество и свобода. И я могу простить кикс трубе или валторне (это действительно капризные инструменты, которые не знаешь, как отзовутся), но если фраза сыграна с сердцем — оно того стоит!
— Да-а, фамилия, чую, на 100% совпадает с вашим… м-м… нутром.
— Конечно. Плюс она емкая, легко запомнить. Хотя мой дедушка со стороны папы родился Жерко-Валчецким (обрусевший поляк). Но в годы Гражданской войны ему сказали: фамилия у вас какая-то буржуазная, да и в списках долго писать! Давайте вы будете просто Жерко? Шло время, документы менялись, и вследствие какой-то ошибки дедушка стал зваться такой украинской, немножко пролетарской фамилией Жарко… Я не возражаю, когда в Украину приглашают, “кошу под свою”, они так и думают, что “я их”.
Да кто ж любит диктанты по сольфеджио писать!
— Вот скрипачка Алена Баева до 9-го месяца беременности выходила на сцену…
— А я до восьмого. Ненадолго отошла от пульта, родила и вернулась. И зрители-то не заметили: надела раз в жизни, как мужчина, какой-то пиджак, свободную рубашку, брюки, все подумали: ну и что? Девушка “в теле”. Причем энергично так продирижировала — ведь музыка захватывает, экономить не получается.
— Короче, и здесь своему женскому “я” не отказали.
— Да не в том дело, что это “продиктовано каким-то социумом”, “не родишь — останешься неполноценной”, нет. Просто материнство — это ни с чем не сравнимое счастье. Когда смотришь, как ребеночек развивается, черкает вовсю карандашом твои партитуры… Боюсь, и у него детство будет “испорчено”. Музыкой.
— А иные музыканты кричат: не пущу, не пущу!
— Ну как не пустить? Это в любом случае полезно: очень, знаете ли, дисциплинирует, учит мобилизации, собранности. Так что придется дитя помучить немножко.
— Вас, кажется, с шести лет мучили на фортепиано?
— Сначала на виолончели. И вот что хочу сказать, глядя на своих друзей: те, кому давалось все легко, кто занимался “в охотцу” по многу часов, до консерватории в итоге так и не дошли и жизнь свою с музыкой не связали. Когда человеку что-то без труда дается, он сам и не ценит. А те, кто мучился… Вот я иногда записывала себя на магнитофон (родители же следят: играю ли?), включала, а сама сидела и читала любимую книжку.
— О, технический прогресс: Башмет, чтобы усыпить бдительность родителей, просто бездумно смычком водил, читая с пюпитра “Трех мушкетеров”.
— Ну конечно, тут огромный соблазн у мальчишек и “Мушкетеров” читать, и в футбол играть. Ну кому ж нравится писать диктанты по сольфеджио? А меня мама осторожно уговаривала: “Ксенечка, давай дотянем с тобою до конца года”. “Давай этот класс доучимся — дальше, говорят, легче будет”. “Ну раз школу окончили, ну как не поступить в Мерзляковку?” Вот так и шла от занятия к занятию, а потом захватило так, что и жизни без этого не мыслю.
— Значит, всё — благодаря маме?
— Ну да, папа-то как раз говорил: “Да зачем нам эта музыка?” (Он у меня физик-оптик, предлагал идти в Бауманский.) А мама — драматург, сценарист, 500 фильмов сделала о классической музыке. Я с симфониями Шостаковича знакомилась еще в утробе: мама пока текст к фильму писала, с утра до ночи их слушала. А потом стала на концерты водить, так мне и полюбился фантастический по своим возможностям и тембровым краскам инструмент — большой оркестр! А однажды на отдыхе в Сочи я увидела Веронику Дударову, меня покорил образ красивой женщины, которая наполняет мир океаном чарующих звуков. Этот ее концерт под открытым небом был поистине захватывающим, правда.
— То есть фортепиано для вас “узко”? А то, знаете, как пианисты “прицепятся”: “Да она потому и пошла в дирижеры, что была посредственной пианисткой!”
— Знаете, можно много часов сидеть наедине с роялем, но в этом не будет созидания, сотворчества. А я хотела своей энергией заряжать людей (и заряжаться от них), вытаскивать из оркестрантов их нутро: ведь часто бывает, что человека и “жизнь заела”, и амбиции творческие ушли на третий план, — все это нужно вернуть. К этому сейчас и стремлюсь.
— Мы говорили про ребенка. А кто муж?
— Известный пианист Максим Пурыжинский. У них фортепианный дуэт с Ириной Силивановой, они являются лауреатами многих конкурсов, очень востребованы...
— То есть часто гастролируют, вдвоем.
— Выдающийся фигурист Игорь Бобрин вместе со своей супругой Натальей Бестемьяновой и ее партнером по фигурному катанию Андреем Букиным написали книгу “Пара, в которой трое”. Так и у нас. Мы с Максимом знакомы 15 лет, он мой самый близкий человек и моя кровинушка, мне такой родной… родная кровинушка.
Очень ласковый диктатор
— Вот вы по натуре карьеристка или все-таки как бог ведет?
— Я человек не тщеславный, но честолюбивый. По трупам не пойду. Для меня чистоплотные отношения между коллегами важнее какой-то сиюминутной личной выгоды. Хотя, безусловно, люблю, когда много работы, это комфортно.
— Не хочу никого обижать, но вы, Ксения, не из тех, кто становится “вторым дирижером”, оставаясь в тени при гении.
— Не знаю. Как вышло — так и вышло. Специально ничего не конструировала. По-разному бывает: что-то удается, а что-то нет… Но это мой путь.
— Кстати, если вспомнить Спивакова — он совсем не диктатор…
— Что вы, его репетиции всегда проходят очень тихо, спокойно, созидательно. Владимир Теодорович не просто интеллигентен — он самодостаточен настолько, что абсолютно не ревнив к чужим успехам. Не боится держать возле себя какую-то яркую личность (скажем, Курентзис с НФОРом работал). А это не само собой разумеющееся: не всякий дирижер возле себя знаменитость потерпит.
— Спивакову никому ничего доказывать не надо. И уже давно.
— И все равно он на голову выше, окружая всех своей заботой, человеческим теплом… Редчайший случай.
— Раз уж на то пошло — какие у вас среди дирижеров симпатии?
— Если говорить о технике — нравится Зубин Мета, жест очень явный, руки понятные. Что касается масштаба личности, огромного диапазона исполняемой музыки — Геннадий Рождественский. С точки зрения человеческих качеств — Кирилл Кондрашин (по рассказам людей, его знавших). Ведь очень многие дирижеры, пользуясь своей властью, избавляются от неудобных. Любят устроить показательную порку, уволить слабака, распять, чтобы другим неповадно было. А Кондрашин никогда не утверждался на слабых. Он горяч, но на первом плане всегда творчество…
— Вот дирижер где важнее — на репетиции или на концерте?
— И там, и там. Потому что встречаются дирижеры, которые изумительны в репетиционном процессе, над каждой фразкой работают, все оттачивают… а на концерте одухотворенности нет. А бывает на репетиции — человек скользящий, “халтурщик”, думаешь даже, что он некомпетентен, а вечером на концерте происходит чудо. Зрителю-то важно, чтобы музыка рождалась здесь и сейчас, сиюминутно, для того они и ходят в театр или консерваторию, а так ведь можно и компакт-диск купить…
А еще дирижер не должен отрываться от земли, витать в облаках; нужно, чтобы он оставался с коллективом, вплоть до знания частной жизни музыкантов.
— В Европе очень распространены оркестры без дирижера… А вы как относитесь к этой практике?
— Ну как? Мода на такие оркестры (начиная с нашего Персимфанса) время от времени всплывает. Тут несколько моментов. Во-первых, в любом коллективе — с дирижером он или без — все равно должен быть лидер, некий центр, вокруг которого все будет крутиться. Концертмейстер, композитор — кто-то, кто будет аккумулировать энергию. Во-вторых, музыку, которую ты исполняешь — допустим, “Карнавал животных” Сен-Санса, — можно играть без дирижера, но музыканты, беря на плечи всю ответственность, должны быть блестящими ансамблистами. Но будь они даже семи пядей во лбу, все равно есть тонкости, выявляющие необходимость в дирижере. Скажем, часто внутри оркестра возникают “звуковые ямы”, когда ты слышишь соседа-скрипача гораздо громче, чем валторну. Или такая вещь, что духовые инструменты отвечают с неким опозданием… Вот дирижер и помогает разным группам инструментов сосуществовать вместе.
И резюмируя: оркестры без дирижеров — это оркестры-времянки, нет примеров, чтобы подобный организм существовал по 50—70 лет.
— Имеет значение национальный состав оркестра?
— По большому счету нет, но какие-то особенности выделить можно. Ведь я работала с японцами, немцами, индусами. Японцы, как уже говорилось, ловят каждое твое слово, но при этом какая-то образная фраза, с ходу понятная нашим музыкантам (что-то вроде “сыграйте здесь бурно, как снежный вихрь”), моментально вводит их в ступор. Буквальное восприятие.
Или с индусами — целая “страна советов”: одному замечание сделаешь, так к нему подскакивает десяток товарищей и начинают расточать советы, как правильно исполнять. А тот, кто должен исполнить, качает головой, дескать, понимаю, и так качает и качает, пока не проспит свою очередь вступать.
Или немцы — они как на репетиции играют (пусть и добротно), так же сыграют и на концерте, их трудно сдвинуть, чтобы они творили, колдовали, добавляли что-то новое… с ними “полета” не ощутишь. А наши… часто бывает, что на репетиции никто ничего толком не делает, думаешь, все, безнадега, а на концерте в момент собираются — и быстро едут! Русские!
— Как-то вы говорили, что оркестрантов у нас учат как солистов, они не готовы к игре в ансамбле… А вот Башмет недавно сказал, что общий уровень оркестрантов по стране вырос.
— Может быть. Финансовый достаток, благодаря грантам, несомненно, играет роль. Хотя музыкант по своей натуре человек странствующий, ему сколько ни плати — все равно будет подхалтуривать по ночам…
— Вы играете и оперы, и оперетты, и симфоническую музыку. А к чему больше тяготеете?
— Ко всему. Это чисто психологически: есть люди, которые комфортно себя ощущают тогда, когда параллельно делают два-три дела. Я себя, упаси бог, не сравниваю, но жил же на свете Бородин, Александр Порфирьевич, бывший и блестящим композитором, и незаурядным химиком. “Могучая кучка” его тянула к себе: давай пиши “Князя Игоря”, а химики: нет, открывай фтористый бензоил! Так и мучился… То есть — наоборот — жил гармонически. Ведь одно оплодотворяет другое. Взять оперетту — это живой, пульсирующий жанр. Актеры — универсальные, и все такие труженики!
— А мюзикл вам не близок?
— Не очень. В оперетте костюм, облик, образ — все зависит от конкретного человека. У одного актера Генрих Айзенштайн (из “Летучей мыши”) — такой, у другого — другой, вплоть до появления новых реприз. Два актера — два разных спектакля. А мюзикл — как газон, все синхронно, идеально, выверено, под одну гребенку. Нет жизни.
— А современную музыку играете?
— Играю, но отношение к ней разное. Одно дело — великие шедевры, такие как “Воццек” Берга или “Огненный ангел” Прокофьева. Такое очарование, когда разложишь партитуру… Другое — когда видишь сложность ради сложности, без всякой эмоции, чувства. Этакий тупизм. И эта сложность — внешняя, учить, как ни странно, такие произведения гораздо легче, чем иную “легкую”, но глубокую классику.
— Все талантливые солисты подались в дирижеры. Но вам-то некуда деваться — вы уже дирижер. А если наскучит?
— Такой пульсирующий организм, как оркестр наскучить не может. Это тяжелый наркотик. И, к примеру, чтобы исполнять симфонии Брукнера, надо еще накопить жизненного опыта и мудрости, самому много лет прожить… Может быть, когда-нибудь появится желание и почувствую в себе силы создать собственный оркестр. Так что есть куда стремиться.
