“Альпинисткой я бы быть не смогла”
— Наверное, не любите, когда с вами фамильярничают?
— Конечно, я амикошонства не терплю.
— Но вы же понимаете, что к вам не просто обратиться по имени-отчеству, так и хочется сказать — Анастасия.
— Я привыкла, что люди называют меня Анастасия, но фамильярность здесь ни при чем. Хотя отчество у меня знаменитое. Если молодые люди называют меня по имени, это неплохо. Главное, чтобы не на “ты”.
— Ну а хамство? Когда его видите вокруг себя, что чувствуете?
— Человеческие отношения заминированы хамством. Но Бог милостив, я стараюсь не возбуждаться, когда всё это вижу и слышу. Ничто так не принижает, как разговор с тобой хама. Это один из самых болезненных ударов. Здесь я всегда привожу историю с Чеховым. Он однажды пришел, сел обедать, а суп был холодный. Он стал кричать: “Да что же это такое? Я зарабатываю на всю семью, неужели трудно дать мне горячий суп?” Накричал на всех, хлопнул дверью и пошел писать рассказ про хама. Так что нужно самому в это хамство не скатиться.
— Вы преподавали в Оксфорде, в Париже, в Швейцарии. Когда оттуда возвращаетесь сюда, чувствуете разницу?
— В Европе я много хожу пешком, а тут езжу на машине. В Париже вообще пользуюсь метро, которое невероятно удобно, с короткими станциями. Там сталкиваюсь с простыми французами, которые куда-то спешат. Так вот у них в крови пропускать женщин, куда бы ты ни входила. Но во французском метро тоже много грубости, исходящей в основном от африканцев. Ну а когда приезжаешь в Москву и в аэропорту мне наступают на ногу, сразу же говоришь: здравствуй, Родина. Только я нечасто здесь посещаю публичные места такого типа. Например, не хожу по оптовым рынкам. Ой, а недавно, когда были жуткие пробки, я спустилась в метро. Это была станция “Сухаревская”. Пыталась доехать до своей Малой Дмитровки, пришлось сделать огромный круг.
— И что почувствовали?
— Мне показалось, что это Оруэлл. Последний раз в метро ехала лет двадцать назад. Я как бы окунулась в сталинское время. Осталась вся эта эстетика с гербами, с серпом и молотом. Очень мрачно, и какой-то голос объявляет: “Следующая станция…” Идет напряженная толпа… Я долго рассматривала каждую станцию, эскалаторы, пыталась вспомнить что-то из детства. Но так ничего и не вспомнила. В детстве метро мне казалось светлой мечтой.
— А потом вышли наружу, вздохнули: слава богу, свобода!
— Да, кончился страх. На мой взгляд, поезда у нас мчат с недопустимой скоростью. После всех этих катастроф я просто держалась за поручень и думала: все, конец.
— У вас клаустрофобия?
— Бывает, когда мне делают МРТ. Ты ложишься, и тебе сканируют сосуды, кости. Я периодически провожу эту профилактику. И когда на меня опускается доска, становится страшно. И еще я не могу смотреть вниз с балкона, сразу начинает подташнивать. То есть альпинистской я бы быть не смогла.
— Значит, на фильм с Высоцким “Вертикаль” вас приглашать было бесполезно?
— С Владимиром Семеновичем мы были, конечно же, хорошо знакомы. Он любил исполнять романсы моего отца, просто обожал их петь. Делал это, на мой вкус, замечательно. У него даже хрипота исчезала. Он играл на рояле… А когда Володя видел нас с Марианной, то всегда говорил: “Девочки, нас с вами тут грабят”. Это он к тому, что никто в то время авторские не получал…
— Не переживаете, что сейчас не востребованы ни в кино, ни в театре?
— Меня это не радует. Но желать того, чего ты не можешь получить, совершенно неплодотворное занятие. Я не отношусь к людям, которые остаток жизни будут сидеть в мизансцене консьержки. Я очень активный человек, все время что-то для себя придумываю. У меня нет ни минуты свободного времени. Так сложилось. А невостребованность вообще произошла с актрисами моего поколения. Я не единственная. На экране почти нет ни Неёловой, ни Кореневой. И это очень жалко. Последнее, что родила земля, — Чулпан Хаматова.
— Но считается, раз вас нет на экране и на ТВ, то вы на обочине, аутсайдер.
— Глупо без конца бежать за поездом, который от тебя ушел, и равняться на мнение попсы. Я человек совершенно другого поколения. И не просто актриса, а еще отношу себя к интеллигенции. Существуют вещи, которые для меня недопустимы. Но главное, что я живу абсолютно комфортно и гармонично.
“Какая-то воровка крадет у меня мелочь”
— Когда ваш знаменитый папа ушел из жизни, вам было всего 12. Какие остались о нем воспоминания?
— Он очень много концертировал, редко бывал дома. А когда приезжал, для всех был праздник. К его появлению все готовились — бабушка что-то готовила, она же потрясающей кулинаркой была. Перед тем как папа должен был приехать, он посылал письма. Мы уже знали, что вот-вот его увидим, и сладостно предвкушали его появление. Папа был невероятно щедрым человеком, никогда не ругал нас за плохие оценки. Он был в восторге от “двоек”. “Они, как я, учатся”, — говорил он. Ему достаточно было двух наших с сестрой “пятерок” по пению. Когда папа был в доме, нас не наказывали. Знаете, я воровала у него деньги. Обходила скрипучие половицы и залезала к папе в карман пальто. У него всегда там была мелочь, я ее перед школой выгребала, сыпала к себе в фартук, потом покупала конфеты, кормила одноклассников, и мы всё это запивали томатным соком с солью. Приходила из школы вся бледная, говорила, что обедать не хочу. Бабушка нервничала, родители думали, что у меня глисты. Однажды папа разозлился и спросил меня: “Не понимаю, чем тебя кормить, жар-р-реными стор-р-рублевками, что ли? Какая-то вор-р-ровка, — продолжал он, — крадет у меня мелочь из кар-р-рмана. Не знаешь, кто это?”. Я, глядя на него честнейшими глазами, отвечала: “Конечно, нет”. — “Может, тебе больше денег в школу давать?” — добавил папа. Он все про меня понимал, но у него хватало мудрости не устраивать из этого скандал. Он не хотел своей жестокостью разрушать нашу любовь. И я после тоже никогда не наказывала своего сына Степана, если он что-то брал у меня без спроса.
— Помните последние дни отца?
— Я предчувствовала, что скоро потеряю папу, и у меня было желание вобрать в себя его как можно больше, чтобы он принадлежал только мне. Последние дни папа провел на гастролях в Ленинграде. Мама ждала звонка. Позвонили. Помню, я вбежала, выпалила: “Что? Папа умер?” Мама закричала: “Что ты говоришь? Какие глупости. Уйди сейчас же отсюда…” Его привезли из Ленинграда в цинковом гробу. Гроб поставили на Маяковке в старом здании Театра сатиры. Потом, уже через много лет, когда этот дом снесли, на третьем этаже обнаружили этот гроб.
“Терпеть не могу коллектив!”
— В школе вы плохо учились?
— Хуже некуда. Даже по литературе. Ну не воспринимала я почему-то советских писателей. А особенно, конечно, алгебру, геометрию. Да и в классе была зажата, неактивна.
— Почему, как думаете?
— Мне кажется, у меня существует комплекс публичности. И у папы было то же самое. Он же надел маску Пьеро, потому что боялся на сцене быть таким, какой он есть. А я лучше всегда играла роли несегодняшнего дня, в основном классические. Люблю держаться от зрителей на дистанции и свободно себя чувствую только в ближнем кругу.
— Но вы, наверное, всегда хотели это в себе преодолеть?
— Выйти и ответить в школе четко урок мне что-то всегда мешало. Я смущалась и понимала, что неполноценна. Это ужасно.
— А может, вы вообще неуютно чувствуете себя в коллективе?
— Терпеть не могу коллектив! Но я долгое время пыталась под всех подстроиться. Помню, папа, внимательно глядя на нас с сестрой, сказал маме: “Лиля, по-моему, мы их воспитываем не как советских гр-р-раждан”. И мы отправились в пионерский лагерь.
— Знаю, что вы там матом научились ругаться.
— Еще как! Как назло, период моего актерского формирования пришелся на то время, когда слово “коллектив” было самым главным. Это были 60-е. Театр “Современник”, где я первые два года выходила в массовке. Каждый раз все время что-то с собой делала: то нос подтяну, то вату куда-нибудь засуну, веснушки наляпаю, парик напялю. Экспериментировала бесконечно.
— Но до этого был дебют в кино, когда в 16 лет вы сыграли в “Алых парусах” и в “Человеке-амфибии”. Сейчас любите смотреть эти картины?
— Вот именно их не люблю. К тому же Ассоль за меня озвучила Нина Гуляева. Вообще, я отношу эти свои работы к периоду бессознательного творчества. Просто не вижу там своей заслуги, только внешние данные. По натуре у меня нет ничего общего с романтической героиней. Ни тогда, ни сейчас. Я никогда принца не ждала, и алые паруса ко мне не приплывали. Уже тогда все преодолевала: закрепощенность свою, клеймо “дочка Вертинского” и то, что природа на детях отдыхает. А когда, показывая на меня, говорили: ой, какая девочка красивая, я просто бесилась. Понимала, что это не моя заслуга, и хотелось, чтобы говорили: как вы хорошо играли! А по-настоящему стать актрисой я захотела лишь после того, как Козинцев снял меня в “Гамлете”. Но были у меня и неудачные роли. Например, в картине “В городе Сочи темные ночи” я играла мать-алкоголичку. Видела, как Фэй Данауэй играет в фильме “Пьянь”, и решила тоже что-то такое попробовать. Надела себе металлические зубы, но ничего хорошего, конечно же, не вышло. Хотя я помню, как мой знакомый посмотрел на меня на экране и сказал: “Вот и Вертинская спилась”.
“По-моему, я похожа на Маргариту”
— Вы играли во многих театрах. Нашли своего режиссера?
— Эфрос — такой режиссер, за которым пойдешь на край света. Он сделал революцию в моем сознании. Эфрос не учитель, он маэстро, когда от взмаха палочки дирижера начинаешь почему-то божественно играть. Ты просто понимаешь, что летаешь, и даже не помнишь, что сейчас делал на репетиции. Эфрос заряжал артиста своей любовью, он любил всех, пока с нами работал.
— А разве Ефремов не был вашим режиссером?
— С ним было интересно пройтись по Чехову. Он был человековед, он правду знал. Часто говорил: “Ты тут играешь, а в жизни не так”. Но с Эфросом все было по-другому.
— Десять лет назад вы снялись в “Бременских музыкантах” в роли Атаманши. И на этом поставили в кино точку. Почему вы пошли к Абдулову?
— Между актерами существует цеховая солидарность. Если актер вдруг начал что-то снимать и обращается к тебе за помощью, отказать ты ему не можешь. Хотя уже в процессе съемок “Бременских музыкантов” я поняла, что шедевра не будет. Саша фонтанировал, врывался ко мне утром рано, будил: “Насть, Насть!” — “Что?” — “Я придумал! Ты выходишь, а у тебя удав на плече”. Я говорю: “Иди спать, я не выйду ни с каким удавом, Саша”. Потом он опять подбегает, глаза горят: “Придумал, с тобой будет орел”. Я говорю: “Тебя что, мама в зоопарк не водила в детстве? Что ты мне все то удава, то орла, то лилипутов подсовываешь!” Но так оно и вышло — орел там сидит в кадре. В фильме животных участвовало больше, чем актеров. Но Саша был таким открытым человеком, так был этим фильмом заражен, что отказать ему было невозможно.
— Давайте про личную жизнь. Первым вашим мужем был Никита Михалков. Как вы познакомились?
— Моя сестра тогда была увлечена его старшим братом Андроном и сказала мне: “Пошли, там у него есть брат, такой смешной. У него зубы неровные. Ему мама надевает бархатную кофту и завязывает шелковый бант. Такой шкодливый!” Я пришла и именно таким Никиту увидела. Это было настолько обаятельное существо, веселое, ну просто луч солнца. Он без конца острил, шутил. Его всегда окружала целая гоп-компания друзей. Не влюбиться в него было невозможно.
— Сразу оформили отношения?
— Нет, долгое время бурлили в разных компаниях, перезванивались. В какой-то момент эти отношения стали более серьезными. Знаете, все это молодость…
— Не жалеете?
— Нет, конечно. У меня же потрясающий сын, которого я обожаю. А Никита как был, так и остался в моей душе, в сердце. Он один из немногих, кто входит в мой ближний круг. Я в церкви молюсь за него, за благополучие его семьи, и не только потому, что он отец моего сына. Конечно, у нас были обиды. Но сейчас я смотрю на все это мудро.
— Вам понятны некоторые поступки Михалкова как главы Союза кинематографистов, например? Наверное, смотрели тот спектакль на съезде и вспоминали моменты из своей жизни с ним?
— Когда мы поженились, он дрался со всеми. Если кто на меня посмотрит не так, он его сразу бил в рожу. Мы с ним все время сидели в ментовке, а Сергей Владимирович, его папа, нас оттуда вызволял. Никита был такой драчун. Но вместе нам жить было тяжело, я маниакально хотела стать актрисой — это была моя суперцель. И он стремился к самореализации. Все были озабочены своей карьерой. Есть мало браков, которые сохраняются между крупными личностями, — один, два, не больше.
— Простите, но у вас было четыре брака?
— Это поразительно! Об этом пишут в интернете, в журнале, где редактором работает Светлана Бондарчук. Кому, как не ей, знать, что у меня не было четырех браков. Я не отрицаю своих романов, но если бы знала, что людей так интересуют мои мужья, может быть, еще пару раз вышла замуж. Официально у меня был мужем Никита Михалков и несколько месяцев Александр Градский.
— А зачем вам нужны были все эти романы с творческими людьми? Не хотели найти себе спокойного, незаметного мужчину и тихо с ним жить?
— Я очень рано поняла, что меня не вынесет никто. И что брак — это просто не моя участь.
— Недавно отмечали юбилей Градского. Вы его поздравили?
— Он не входит в мой ближний круг.
— Он написал оперу “Мастер и Маргарита”. Когда вам Юрий Кара предложил сыграть в своем фильме Маргариту, сразу согласились?
— Конечно, нет, это же огромная ответственность. К тому же по тем фильмам, которые до этого снял Кара, было тяжело представить, что он сможет замахнуться на “Мастера”… Но меня выбрал не он, а продюсеры. Очень грустно, что эта картина так и не вышла. Может, это мистика? Наверное, когда-нибудь ее посмотрят, но меня тогда уже не будет на свете.
— Как оцениваете свою игру в фильме?
— По-моему, я похожа на Маргариту. Но я не играла ведьму. Если вы скажете актрисе сыграть ведьму, то все они будут делать одно и то же: пучить глаза, скалить зубы и дико хохотать. Ведьма — это периодическое состояние души каждой женщины. Каждая женщина порой хочет расколошматить что-то, выбить стекла, выдернуть кому-то волосы. Маргарита кричит: “Свободна!” Ее больше ничто не держит — ни условности, ни мораль.
— Вы тоже такая?
— Я тоже свободна… оттого что нигде не снимаюсь и не играю. Я — актриса с 15 лет, я несла на этот алтарь все. Когда у меня был разрыв с любимым человеком, я была на грани истерики, но вот плакала и думала: как хорошо — сегодня Нину Заречную именно так и сыграю! И получалось! Такая вот уродливая профессия. В какой-то момент я поняла, что по-настоящему еще так и не жила. Остановилась, перестала сниматься и полетела жить. Мне сейчас все интересно. Выпускаю книгу стихов отца, реставрирую его голос. У меня благотворительный фонд, у меня внуки, которые нуждаются, чтобы я приезжала к ним хотя бы на выходные. У меня ресторанный бизнес, который ведет Степан, а я в нем участвую.
— Что-то я ни разу вас не видел ни в одной кулинарной передаче.
— Меня туда не приглашали, и слава богу. Я вообще не появляюсь на ТВ. У меня была программа “Другие берега”. Вот это мое. Наверное, кому-то хочется что-то готовить по телевизору, чтобы его не забыли. Мне это не нужно. Актерствую я только тогда, когда играю с внуками. Когда они были совсем маленькие, я с ними сидела под столом, мы играли в джунгли. Проходя мимо, сын мне говорил: “Мам, ты опять под столом”. — “Я не мама, я Багира”, — отвечала я.
