Год революционной жизни не прошел для москвичей даром. В злополучном феврале 1917 года Москва стояла на грани голодного бунта и требовала от властей решить проблемы с продовольствием и топливом. В ноябре 1917-го город увидел полномасштабную войну с применением артиллерии: хотя для Москвы это было не в первый раз (в 1905 году тоже стреляли), но для большинства стало ясно, что их локальные проблемы меркнут на фоне глобальных, которыми занята то и дело меняющаяся власть. Поэтому к марту 1918 года москвичи поняли, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Привыкли стоять в хвостах, знали, где и почем можно добыть товар черного рынка, где и что продать. Поскольку московские фабрики производили весьма полезные вещи — например мануфактуру или галоши, — сделанное своими руками всегда можно было обменять на что-то нужное. Летом и осенью 1917-го некоторые совершили «мешочные туры» в хлебные районы, привезя оттуда мешок-другой муки — на всякий случай.
«Москва прежде всего должна приспособиться к новому масштабу, приучиться и думать с той быстротой, с какой должна уметь это делать столица. Ей придется уметь проявлять необходимую инициативу. Одновременно нужно учитывать, что не так просто будет развенчать ореол Петрограда», — рассуждала в марте 1918 года газета «Наше время», когда стало известно о возвращении городу статуса столицы. Однако москвичей глобальные вопросы волновали мало — важнее было выжить.
Я еще не пожила свое в коммунальной квартире!
1918 год начался для москвичей с уплотнения — квартиры, которые прежде буржуи занимали в одиночестве, полагалось делить с простым людом. В городе, границы которого практически совпадали с контуром Московской окружной железной дороги — нынешнего МЦК, — началось переселение народов. Из бараков — в коммуналки. Эпизоды, подобные описанным в «Газете для всех», в марте 1918 года происходили на каждом шагу.
«По улицам Москвы с раннего утра и до позднего вечера тянутся воза с мебелью. Точно великое переселение народов! Для того чтобы переехать теперь из одной квартиры в другую, нужно истратить целое состояние. Поздно вечером в Волхонском переулке натолкнулся на такую сценку: застряли три воза с домашними вещами... Около дома №6 стоит группа людей. Какой-то высокий господин говорит:
— В 24 часа приказали очистить казенное помещение... Ну вот, добрые люди помогли найти комнату. Но у нас три воза вещей... Куда мы все это разместим?
— Ничего не поделаешь — уплотнение Москвы».
Квартирная плата, кстати, уплачивалась только «бывшими», то есть старыми квартиронанимателями. Подселяемые к ним красногвардейцы платить ничего не должны были: напротив, за попытку дать «хозяину» денег штрафовали.
«Согласно декрету о вселении рабочих в буржуазные квартиры на каждого члена семьи полагается не более одной комнаты. Дети моложе 10 лет приравниваются к одному взрослому. На семью, в которой 6 чел. взрослых, допускается одна столовая. Кухня и комната для прислуги в расчет не принимаются. Все квартиронаниматели, превышающие указанную норму, обязаны не позже 3 марта в 3 часа дня сообщить об этом в районный совет. Лишние комнаты должны быть немедленно освобождены для помещения в них семейств красногвардейцев, отправившихся на фронт, и семейств безработных. Квартирная плата уплачивается прежними квартиронанимателями», — бесстрастно сообщали газеты. А рядом — уже другое сообщение: «Все живущие в д. №10–12 по Доброй Слободке оштрафованы на 300 р. каждый за то, что платили квартирную плату домовладелице».
Внутригородское перераспределение жилплощади совпало и с сокращением населения: из Москвы уезжали и состоятельные горожане, и рабочие, потерявшие работу или собиравшиеся решать свой земельный вопрос в деревне.
Мы и в самом деле лучший дом выбрали!
«Обыкновенные люди… в общем, напоминают прежних… квартирный вопрос только испортил их…». Воланд рассуждал о москвичах спустя десяток лет, но самую суть ухватил: в Москве она никогда не менялась. В новой столице элитная недвижимость и тогда пользовалась повышенным спросом.
«Хорош во Введенском переулке особняк Морозова. Не дом, а архитектурная мечта! Пришлось хозяину с ним проститься. Прибывшие, как говорят, из Петрограда анархисты его облюбовали. Облюбовали — и пожалуйте! Заняли».
Речь, кстати, идет о спроектированном самим Федором Шехтелем шедевре русского модерна. Введенский переулок — нынешний Подсосенский. Там хранилась коллекция икон, которую (вместе с домом) сам Алексей Морозов хотел завещать в дар Москве, но не успел — анархисты опередили. Причем настоящий «интернационал»: как указывает историк Илья Ратьковский, в особняк вселилась латышская анархическая группа «Лиесма», русская «Коммуна». Они ждали товарищей из Харькова. При этом половину дома анархисты милостиво предоставили владельцу «с правом арендовать ее».
«Недурен также домик и графини Лобановой-Ростовской в Дурном переулке, жить можно. Туда явились 15 вооруженных и, осмотрев его, заявили, что он им нравится. Уехали. По справкам выяснилось, что ни от какой гвардии — ни черной, ни красной — туда не посылали. Кто вы, незнакомцы?»
В феврале-марте 1918 года московские анархисты и их гости заняли в Москве порядка 50 особняков. Через месяц проблема «недвижимости» встала настолько остро, что решать ее кое-где пришлось с применением артиллерии.
Чего у нас может не быть. У нас всего может не быть
Потребительский кризис, дефицит любых товаров, карточки и Сухаревка, где можно достать все — были бы деньги. Но горожане встречали кризис без паники. Рецепты «сделай сам» существовали на все случаи жизни.
Вновь напомнили о себе недостаток и дороговизна дров и угля: зима-весна 1918-го в этом плане практически не отличалась от 1917-го. Находчивые товарищи поспешили предложить хитрость: мол, уголь можно делать своими руками! Из газет.
«Франция переживает сейчас угольный голод, едва ли не более острый, чем тот, до которого дожили мы. Немцами занят район Лонгви, где находятся каменноугольные копи. Откуда взять уголь? Инженер Ортигони отвечает: «Из газет».
Далее москвичам предлагалась пошаговая инструкция приготовления угля: измять газеты, как следует намочить их, а затем мокрыми поместить под пресс. Придать мокрой бумаге форму кирпичиков и высушить на солнце. И все — мол, уголь готов!
Опять подорожали трамваи? «С 8 марта на всей сети трамваев, за исключением загородных линий, вводится однообразный тариф в 40 копеек за любой конец проезда в одном вагоне». Процедура езды на подножках, расплаты крупными купюрами — а сдачи нет! — отработана. Кризис мелких денег никуда не делся — и в Марьиной роще по-прежнему печатали «марки, имеющие хождение наравне», и они пользовались спросом — казна предпочитала выпускать купюры крупные.
Весна, осень — все равно мы пить не бросим!
Первую годовщину революции Москва по-прежнему встречала во власти сухого закона: раздобыть алкоголь можно, но доступным были только суррогаты сомнительного качества. «Казенная трезвость», по мнению Общества московских врачей, «уносит больше жертв, чем былое казенное пьянство».
Анализируя данные смертности от суррогатов с 1914 года, врачи были категоричны: «Денатурат не дает пощады его поклонникам.
В первый год принудительного воздержания «ханжа» была еще довольно милостивой. Умерло от нее в одной только Москве 172 человека. Все эти смерти произошли, безусловно, от отравления денатуратом.
На следующий год количество отравившихся поднялось до 478 человек. Чем ядовитее становился денатурат, тем больше он уносил жертв. Пьяницы не смущались. В 1917 году умерло от отравы 1132 человека.
Результаты особо злокачественного денатурата, выпущенного в 1918 году, будут, разумеется, еще страшнее. Только за январь зарегистрировано 230 смертельных случаев».
«Ханжу» фабрикуют, и люди от нее умирают как мухи… Нельзя отрезвить народ принудительно, помимо его желания. Цифры эти, повторяем, относятся только к Москве. А сколько умерло во всей трезвой России?.. А сколько искалеченных, ослепших от денатурата?»
Алкоголь не продается, но все пьют — эта картина касалась всех слоев населения. Борьба с продажей спиртного велась, но явление это было слишком масштабным. Да и в ноябрьские дни в Москве оказалось «перераспределено» значительное число частных винных погребов, о чем свидетельствует мартовское сообщение прессы: «У некоей Морозовой по Н.Басманной, 14, нашли 9000 «примусов» и несколько тысяч бутылок вина. Запасливая женщина арестована. Будут судить».
Жизнь моя жестянка!
Перебои с поставками продовольствия привели к тому, что шутка про суп в горшочке прямо из Парижа перестала быть смешной: львиная доля москвичей выживала исключительно благодаря консервам. Такое положение дел газетчики справедливо называли «не жизнь, а жестянка».
«Главное питание составляют овощные консервы по 3 р. 25 к. за коробку: «фаршированный перец сладкий, перец горький», «баклажаны в соусе», «помидоры с рисом» и т.п. Загляните теперь на каждый двор и увидите на помойках и в мусорных ящиках целые груды всевозможных жестяных банок и коробок из-под консервов… Обеденная порция бедного труженика теперь составляет: жидкий чай «вприглядку», четверть фунта черного хлеба и полбанки «сладкого перца». Разве такая жизнь не жестянка?» — задавали вопрос обозреватели газеты «Наше время». Для современного человека, впрочем, сложно понять, почему критерием бедности для наших предков оказались баклажаны в соусе или фаршированный перец... Одна из причин — их готовить не надо: керосин и уголь, которые требовались бы для варки или жарки, оказались в дефиците. Кроме того, консервы можно было купить впрок и хранить до востребования — что тоже нелишняя функция в марте 1918 года. Продавались они в городских лавках относительно свободно — скорее всего, были реквизированы с армейских складов, поэтому могли обеспечить жизнь города-двухмиллионника.
Раньше функцию еды на все случаи жизни выполнял хлеб — именно он составлял основу рациона горожан. Но в феврале-марте 1918-го с хлебом все было плохо: ¼ фунта, или 100 граммов хлеба на человека в день, — норма выдачи по карточкам с декабря 1917 года.
В феврале план подвоза муки был выполнен всего на 9%. Впервые в городской статистике в графе выдачи для выпечки хлеба наряду с пшеничной и ржаной появилась ячменная мука. Порядка 80% населения вынуждено было прибегать к услугам черного рынка: там покупали такие нормированные продукты, как хлеб и мясо.
Вот что сообщает «Газета для всех» в начале марта 1918 года: «Запасы муки в Москве окончательно истощились. Продовольственный комитет извещает, что в эти дни пекарни получат вместо муки сахар и галеты. На ст. Люблино, вблизи Москвы, прибыло 30 вагонов зерна для муки. Пока привезут, пока перемелют».
Ну а те самые французские булки, хруст которых для кого-то стал ироническим символом ушедшей России, превратились в отличное средство взаиморасчетов.
«Встретил знакомого молодого человека. Саботажника. Служил в управе, а нынче: жить нечем, дает уроки за две французские булки… Доехали? А все-таки чудно! Есть же у кого-то эти две лишние французские булки».
Однако ведь всего год назад, в марте 1917 года, как писали в «Утре России», рабочие отправлялись на Красную площадь поддерживать революцию только после того, как, отстояв в хвосте, получали по две французские булки в одни руки.
