МК В ВОСКРЕСЕНЬЕ Из всех наших бывших политических лидеров, управлявших страной, пожалуй, больше других на роль Деда Мороза подходил Никита Сергеевич Хрущев. С легендарным “зимовиком” его роднили кряжистая мужицкая фигура, круглое лицо, крепкая поступь, а также хитрая усмешка, скрытая в уголках губ. Не было только большой белой бороды из ваты. Но это было уже не важно. Все искупало то, что, как и Дед Мороз он мог исполнить самые заветные желания человека... И люди от него этого ждали, стремились к нему попасть, чтобы вымолить чудо. Мало кто знает, что однажды в положении Снегурочек оказались те, кто на это никак не рассчитывал, — многие известные деятели советской культуры. Историю об этом я услышал от ее непосредственных участников, которые, несмотря на прошедшее время, донесли до меня аромат неповторимого события. Виной всему, безусловно, было декабрьское предпраздничное застолье. Именно тогда, когда водка льется рекой, а рты раскрываются, как послеаппендицитный шов, плохо сшитый пьяными хирургами, перед человеческим сознанием открывается такая правда-матка, которая не сравнится ни с одной медицинской язвой. То давнее предновогоднее застолье, как мне кажется, оказалось судьбоносным не только для советского государства, но и для судеб многих людей, метивших до этого в Большую Советскую энциклопедию, а потом вдруг раздумавших туда попадать. Началась история в декабре 1962 года, когда было объявлено о встрече Первого секретаря ЦК КПСС Никиты Хрущева с наиболее видными представителями творческой интеллигенции. Поводом послужило настойчивое желание Ильичева, курировавшего в то время отдел культуры ЦК партии, провести ряд показательных мероприятий, выражаясь современным языком, по "зачистке" авангардной культуры, начавшей расцветать в советском государстве. Хотя истинная причина этих "зачисток" была гораздо пошлее и циничнее. Партфункционер Ильичев хотел стать членом Политбюро, а для этого надо было совершить пару былинных подвигов на идеологическом фронте. Я поясню подноготную того фарса — или той трагедии, которая разыгралась за предновогодними столами в декабре 1962 года в правительственном Доме приемов на Ленинских горах. Потенциальных противников партии на культурной ниве тогда было двое - художники и кинематографисты. Дело в том, что к концу 1962 года Никита Хрущев задумал разогнать их союз, а творческие Союзы писателей, художников и ВТО (театральных деятелей) — слить воедино. Членов партии из Союза писателей было решено прикрепить к партийной организации Московского зоопарка — благо территориально зоопарк располагался неподалеку от административного здания Союза писателей. Именно тогда Ильичев подговорил Хрущева потолковать с творческим народом, чтобы, так сказать, достойно отметить итоги уходящего года и преподнести либеральной интеллигенции "подарки". И вот в декабре 62-го года во многие квартиры московской интеллигенции пришли правительственные депеши с приглашением на праздничный стол в особняк на Ленинских горах, где обычно собиралась для гульбы верхушка Политбюро. Многие деятели культуры восприняли это как самый лучший новогодний подарок: у них появился шанс лично встретиться "с Самим". Встреча была назначена на 12 часов дня. В тот день между станцией метро "Киевская" и Ленинскими горами было специально пущено "штатное" такси, с гебистом-водителем, который должен был подвозить "безлошадных" деятелей культуры до Дома приемов. То, что водитель "подсадной", открылось совершенно случайно, но об этом ниже. Всех прибывших оставляли болтаться в довольно большом "предбаннике". Известные по газетным передовицам деятели культуры тихо томились в ожидании выхода Никиты Сергеевича. Людские головы напоминали свежее ржаное поле: лица-лица-лица. Среди них можно было узнать Сергея Михалкова, скульптора Вучетича, писателей Шолохова, Грибачева, Софронова, Федина, Эренбурга, Твардовского, знаменитого создателя "Кубанских Казаков" кинорежиссера Ивана Пырьева — и многих других матерых и именитых, разбавленных молодыми и неиспитыми лицами начинающих художников или литераторов в свитерах и потрескавшихся ботинках. Неожиданно среди этого людского моря образовалась трещина, которая стремительно разрасталась до самой двери. Это вышел Хрущев — и люди перед ним расступались. А так как он был гораздо ниже окружающих, то выглядело это со стороны довольно комично. Более настырные норовили поймать Никиту Сергеевича за руку и потрясти. Многие промахивались и пожимали руки друг другу либо ловили пустоту. А Никита Сергеевич, довольный, пробирался к парадному залу. За ним, как павлиний хвост, волочилась толпа членов и кандидатов в члены Президиума. Клубясь и тихо переговариваясь, толпа интеллигентов засосалась за Никитой Сергеевичем в Зал приемов. Надо сказать два слова о месте встречи. Это было огромное, массивное помещение, "утыканное" столами. Главный из них, похожий на букву П, предназначался для "хозяев". Напротив стояли маленькие столики для "артистов". Вот здесь-то и сработал эффект "встречи с сказкой" — или, лучше сказать, с самим Дедом Морозом. Многие, очень многие пришли на этот пир с единственным желанием: попросить Никиту Сергеевича исполнить их самую заветную просьбу. Ну точно дети и добрый волшебник. Просьбы у всех были разные. Кому-то хотелось получить квартиру, кому-то — устроить тещу на работу... Только кинематографисты пришли с одной мыслью: попытаться уговорить Никиту не разгонять Союз кино. Для этого надо было добраться до "красного" Деда Мороза. И вот, как только открылись двери Большого Зала, все эти интеллигенты — люди в обычной жизни тихие и порядочные — вдруг преобразились. Отпихивая и отталкивая друг друга локтями, они лавиной устремились к ближайшим к барскому столикам, норовя занять места поближе к Никите-Волшебнику. Неистовый Иван Пырьев одним из первых влетел в зал и бросился к первому ряду. Но так как он был один, а места ему нужно было занять еще для своей группы поддержки — режиссеров Алова и Наумова, то он пустил в ход огромную суковатую палку. Выглядело это впечатляюще. На стуле слева лежала его трость, а на стул справа он положил локоть. В таком странном полулежачем положении, как купеческая содержанка, он и ожидал начала банкета, умудряясь при этом отпихивать ногой писателя Федина, который тоже зарился на его места. Все знали, что у Федина пошаливает сердчишко и он нуждается в хорошем заграничном курорте. Пырьев сердито, как удав, шипел и беззвучно матерился, призывая молодого кинорежиссера Владимира Наумова прийти к нему на помощь. Наконец все уселись и огляделись в "боевой обстановке". Было на что посмотреть. Столы буквально ломились от яств: на огромных тарелках вповалку валялась сверкающая холодным матовым светом осетрина, на огромных овальных блюдах нежилась семга, в вазочках пучилась икра красная и черная, и все это было разбавлено какими-то невообразимыми бутербродами с огромными кусками мяса. Никита не стал томить голодную интеллигенцию и сразу взял быка за рога. — Я знаю, вы люди веселые, — обратился он к народу, — поэтому водки не будет. А то мы с вами тогда совсем не справимся. Мы тут посовещались и решили предложить вам вино, хорошее, грузинское — "Хванчкара"! В этот момент прозвучал звоночек, и все начали есть. Да, надо отметить еще одну немаловажную деталь. На каждом столе стояло по узорному графинчику с родниковой водой. Точно такие же графины стояли перед Хрущевым с Брежневым. Хрущев налил себе из графина, и... его рука машинально двинулась в сторону сидящего рядом Брежнева, как бы желая чокнуться... но вовремя одумался, вспомнив, что водки нет. Сидящий к нему ближе всех молодой режиссер Наумов насторожился... Что за странный жест у генсека? Может, какой подвох с графинами?.. Понюхал из своего графинчика — никакого запаха: вода как вода. Налил, глотнул — тот же эффект. Тем временем Никита Сергеевич поднес стаканчик ко рту и залпом выпил. Все дальнейшее Наумов мне прокомментировал в лицах. Никита Сергеевич удовлетворенно замер и стал как бы прислушиваться к тому, что происходило в его организме. И на лице его отразилось удовольствие, которое нельзя подделать: удовольствие от попавшего по адресу "горючего". Именно тогда Владимир Наумов понял, что налито в графине у Хрущева. Но заметили эту разницу немногие... Пока гости жевали семгу и запивали ее грузинским вином, Хрущев поднялся из-за стола и пошел обходить самых дорогих гостей. Видимо, он почувствовал, что гости ждут от него "того самого" — исполнения своих желаний, — и решил сыграть в волшебника. Он оглядел собравшихся и пошел меж столиков. Все моментально прекратили есть и стали следить за тем, к кому подойдет Дед Мороз с партийным билетом. Первым Никита подошел к скульптору Коненкову, который сидел вместе со своим ассистентом. У Коненкова в руках была огромная трость — почти царский посох. Видимо, из-за этой палки Хрущеву показалось, что Коненков — самый главный. О чем он спрашивал знаменитого скульптора, никто не слышал. Длилось это буквально минуту. Никита что-то пообещал и перешел к следующему. Так он обошел многих. Но к Пырьеву — не подошел. И вообще ни к кому из кинематографистов. Когда все поели, Хрущев говорит: "Ну что же, сделаем небольшой перерывчик, а потом поговорим о современном состоянии искусства". Все, конечно, сразу же повалили в уборную. Туалетов в Доме приемов было два: один, маленький, — на втором этаже, для правительства; другой, большой, — для гостей, внизу. Пырьев тут же встал, подошел к Алову и Наумову, взял под локоток и куда-то повлек. Как рассказывал мне Владимир Владимирович Наумов, это и была настоящая провокация. Пырьев поднял своих друзей на второй этаж и почти втолкнул в правительственный туалет. Первой реакцией Наумова был шок. Прямо перед писсуарами стояли огромные, пятиметровые портреты всех членов Президиума. Они стояли в ряд, друг за дружкой, как арестанты, глядя в затылок и безмолвно ожидая своего часа, когда их бережно поднимут чужие руки и понесут над головами "навстречу солнцу". Эти "святые" лица как будто сами удивлялись месту, в которое их засунули. Впрочем, самих "владельцев" лиц это ничуть не смущало. Они стояли рядом, образовав как бы альтернативную своим портретам очередь к писсуарам, и справляли свою нужду. В некотором смущении Алов с Наумовым тоже встали в очередь и принялись ждать. Ближе всех к дверям оказался Алов. Вдруг он слышит: сзади раздался шорох, скрипнула дверь — и разные голоса наперебой зашептали: "Никита Сергеевич, проходите! Проходите, Никита Сергеевич!" — впечатление было такое, как будто кто-то маслом смазывает тарелку... Режиссер оглянулся: Боже мой, за ним встал Первый секретарь! А перед Аловым еще двое. Правда, они моментально ретировались, освобождая место для начальника, как бы говоря: "Пожалуйста, батюшка, пожалуйста!". А Хрущев уставился в спину молодого человека и не двигается. В голове Алова вихрем проносятся самые разные мысли, типа: "Отойду — сочтут подхалимом. Не отойду — некрасиво получится. Ах, будь что будет! Сначала сделаю свое дело — и только потом уступлю". И он решительно, как Матросов на амбразуру, бросился к освободившемуся писсуару и застыл у него. И тут, видимо, на почве нервного перенапряжения, с ним произошло нечто странное: его организм начал работать на усиленное выделение жидкости. Как будто он по капле, в соответствии с чеховским указом, "выдавливал из себя раба" и все никак не мог до конца его выдавить. Проходит минута, вторая. Хрущев стоит красный, сопит так, что слышно на весь туалет. Алов — перед ним, не отходит от писсуара, как будто нарочно, и тоже сопит. А из него все льется и льется. Люди вокруг замерли. Наблюдают за этим немым поединком. Кажется, что длится это бесконечно. Около пяти минут. Вопреки всем законам биологии. И вдруг Никита Сергеевич не выдержал: смутился, почувствовал, что больше не может стоять вот так, за спиной неизвестного ему молодого человека, и ждать, когда он весь изойдется на воду, и, осторожно сделав шаг в сторону, перешел к соседнему "очку". И тут же у Алова "все" закончилось. Он, весь красный от смущения, выскочил из туалета. Первый, с кем он столкнулся в фойе, был Иван Пырьев. Тот бросился к нему с криком: "Ну что, сделали свое дело?!" — Какое дело? — спрашивает опешивший Алов. — Ну как какое?! — орет Пырьев. — Вы сказали Хрущеву, чтобы не закрывал Союз кино? — Да мы вроде другим делом занимались, — отвечает режиссер. Пырьев аж подпрыгнул от возмущения: — Каким другим? Быть с Хрущевым в таком месте — это как выпить с ним на брудершафт: он бы вам после этого ни в чем не отказал... Вы упустили свой главный шанс, голубчик! Казалось, Пырьев сейчас разрыдается от обиды. И тут прозвучал звоночек, возвещавший, что собрание продолжается. Все устремились обратно в зал. После перерыва слово взял Евтушенко. Мне довелось и держать в руках, и слышать секретную аудиозапись, сделанную во время того предновогоднего банкета. На пленке, как селедки в консервной банке, оказались "запертые" и в силу этого сохраненные все звуки, изданные в тот день в Большом Зале приемов: хруст скатерти, позвякиванье стаканов, постукивание вилок и ножей, а главное — речи выступавших, нахваливавших вождя. И за всеми речами практически каждого из выступавших сквозила только одна мысль: "Исполните мое желание, Никита Сергеевич, ИСПОЛНИТЕ!!!" Когда слово предоставили Евтушенко, тот, немного заикаясь от партийного волнения, в первых же словах похвастался всем собравшимся, что совсем недавно имел честь часа четыре говорить с Фиделем Кастро по-испански. А потом Евтушенко рассказал про водителя, который подвозил его к Дому приемов, и по мере его рассказа выяснилось, что этот же водитель подвозил и многих других. И помимо своей воли многие вдруг задумались не о том, что говорит Евтушенко (а говорил он об ответственности поэта перед рядовым представителем народа, которого олицетворял этот самый водитель), а о том, что ГБ поскупилось на водителей-стукачей и выделило в такой день всего только одного водителя для подвоза приглашенных. А потом пошли разные прения, и Хрущев сидел миролюбивый и вовсе не собирался "зачищать" интеллигенцию. Видимо, "родниковая водичка" в хрустальном графинчике сделала свое дело. А каждый из выступавших в конце речи намекал на что-то свое, личное, и застывал в ожидании, что сейчас волшебник Никита все исполнит. А параллельно этому в зале происходили свои таинственные события, свершались драмы человеческих судеб. Никита Сергеевич вдруг перешел к литературной теме и стал громко хвалить повесть Солженицына "Один день Ивана Денисовича". Как рассказывал мне художник Павел Никонов, среди всех присутствовавших более всего его внимание привлек мрачный, хмурый человек в сереньком потертом костюме, который все время молчал. Самым необычным в его облике были башмаки: вместо подошв — привязанная ниточками красная резина; и это было единственное яркое пятно в его сером облике. И вдруг Никита Сергеевич спрашивает: "А Солженицын здесь?" — и встает и смущенно оглядывает зал этот самый человек с красной пластиночкой резины вместо подошвы — Солженицын. А дальше Никита Хрущев стал говорить вещи вовсе несуразные, но, впрочем, все еще добрым голосом. Он вдруг вспомнил, что надо было пожурить художников-абстракционистов, и решил по этому поводу высказаться. — Что это за фамилия такая — Неизвестный? — начал он. — С чего это он себе такой псевдоним выбрал? Может быть, этот художник хочет, чтобы никто ничего про него не знал? Так мы ему поможем! — Затем Хрущев начал удивленно спрашивать собравшихся, откуда Неизвестный берет столько металла на свои скульптуры — может быть, он его крадет? — и даже предложил товарищу Шелепину, председателю Комитета партгосконтроля, выяснить этот вопрос. Потом Никита Сергеевич мимоходом, вскользь, сравнил себя с Наполеоном, а современное авангардное искусство — с дерьмом, которое плывет по реке. И, видимо, так это ему понравилось, что он еще больше развеселился и стал говорить о том, что ничего страшного он в работе художников не видит, но им стоит помнить, что он им еще покажет кузькину мать и то, как им надо творить на самом деле. И стало понятно, что Дед Мороз свои подарки выдал и больше ничего и никому давать не будет. Словом, закончилась та предновогодняя встреча на Ленинских горах вполне мирно: никого не посадили, ни на кого особенно не наорали, Союз кино не разогнали, художников пожурили. Только что Никита пообещал на следующий год, 8 Марта, встретиться с интеллигенцией в Кремле, если она не образумится, — и уже поговорить без "Хванчкары" и "родниковой воды" в хрустальных графинчиках. В общем, вполне мирным оказалось это предновогоднее застолье. А самым ярким и запоминающимся, по общему мнению, событием стало то, как кинорежиссер Алов упустил случай попросить Главного Деда Мороза Страны Советов исполнить заветное желание всех кинематографистов. Вот и получается, что мало иметь новогоднее желание — надо еще изловчиться уговорить Деда Мороза его исполнить, а это не у каждого выходит. Р.S. Самое смешное, что "уринальная тема" на этом не закончилась. На следующей, мартовской, встрече интеллигенции и Хрущева почти аналогичный конфуз произошел с Наумовым. С той единственной разницей, что Никита Сергеевич был настроен по-другому и сразу начал встречу с угроз. Безо всякого перехода он вдруг заорал прямо в зал, ни к кому конкретно не обращаясь: "Добровольные осведомители иностранных агентств, выйдите отсюда!" Все сразу притихли. Хрущев еще строже повторил: "Добровольные осведомители иностранных агентств, выйдите отсюда". В зале вообще повисла тишина — стало слышно, как люди дышат. И в этот момент Наумов и еще один режиссер тихонько встают со своих мест и бочком-бочком пробираются к выходу. Так получилось, что до начала встречи они не успели сходить в туалет... Хрущев, как вспоминал кинорежиссер Ромм, в третий раз кричит в зал: "Нам холуев не нужно! Я предупреждаю: добровольные осведомители иностранных агентств, уйдите из зала!" И все видят, как со своих кресел поднимаются Наумов и с ним еще один товарищ — и на цыпочках, в полуприседе пробираются к выходу, как будто они и есть эти самые осведомители. Наумов, как только эти взгляды уловил, тут же обратно на свое место бросился и уже до самого перерыва с места не вставал. А на трибуне стоял ор! Но это уже другая история. Не новогодняя.
