ВАГОНЧИК ТРОНЕТСЯ, А ДОЖДЬ ОСТАНЕТСЯ

МК-ВОСКРЕСЕНЬЕ На станции метро “Домодедовская” я села в полупустой вагон и, как всегда, стала разглядывать людей. Напротив сидела женщина. И только через несколько минут я обратила внимание на то, что она совершенно безучастна к тому, что происходит вокруг. Сначала в вагон зашел парень, торговавший шариковыми ручками. Цена его товара была так непритязательна, что через минуту почти все полезли за кошельками. Женщина напротив не пошевелилась. Потом появилась женщина с грудным младенцем. В ее целлофановый пакет полетела мелочь. Моя визави не повела бровью. Через три станции в вагон вошла девочка, толкавшая перед собой инвалидную коляску с безногим стариком. Нет, все то же. Потом я поймала себя на том, что смотрю на нее вовсе не потому, что она ведет себя, точно вокруг никого нет. Мой взгляд притягивал сам вид этой женщины: хорошая, но суровая одежда, дорогой шарф свинцового цвета, сжатые руки. Смутное чувство, будто мы когда-то встречались, я отогнала прочь. Немного погодя оно вернулось. С ним я вышла на улицу. И там вспомнила. Лет десять назад знакомый следователь рассказал мне историю, которая показалась любопытной. Я приехала в районный суд, три дня там сидела, слушала дело, а после приговора убрала тетрадь в долгий ящик и сказала себе: бывает. Писать не о чем. И не написала. В памяти остался луч солнца, горевший на грязном полу зала суда, невероятный весенний воздух, врывавшийся в зал на редкие мгновения, когда секретарь открывал заклеенную пластырем форточку, а на полке — половина тетради. Куда делась вторая — не представляю. Сохранился даже старый проездной на метро за март 1991 года. Расскажу как сумею. Жила-была женщина. Работала, если не ошибаюсь, не то в бухгалтерии, не то в плановом отделе какого-то большого предприятия. К пятидесяти годам в ее сторону ни разу не посмотрел ни один мужчина. Умела шить, вязать, стряпать, на праздники приносила из дому пироги и салаты, ездила со всеми по профсоюзным туристическим путевкам в дома отдыха. И никогда. Никто. Нигде. К пятидесяти годам она была плотной, довольно высокой женщиной с незапоминающейся внешностью. Когда на работе отмечали "круглую" дату, ей дали участок. По-моему, где-то под Рузой. Думали, она откажется. А она не отказалась и построила на этом участке крошечный домик. Дело было не в домике. Ей понравилось работать на земле. Незаметно на ее участке начались чудеса. То вырастет серебряная голландская капуста, то клубника плодоносит до осени, за семенами огурцов к ней стали записываться в очередь, с гогошарами она ездила на какую-то садоводческую выставку и привезла приз. Были у нее большие ромашки. У всех тоже были, а у нее какие-то особенные. Была сладкая слива. У всех — обыкновенная, у нее сахарная. Была черная вишня. У всех кислая "владимирка", а у нее украинская и правда почти черная. Участок у нее был, как у всех, шесть соток. Но все жаловались, что им не хватает, а ей всего было впору. И почему-то только у нее одной на участке цвели настоящие садовые герани всех мыслимых цветов. Кто-то считает герань цветком Италии. Там одних алых оттенков не перечесть. И глубоких розовых. И настоящих сиреневых. А для кого-то герань — это цветок средней России, тихая, ничего не требующая взамен радость, приветливо глядящая из приземистых окошек. Вот герани у Нины — я не помню, как ее звали, пусть будет Ниной — были сказочные. Собственно, именно с герани и начинается история. Однажды к Нине в обеденный перерыв зашел мужчина из соседней комнаты. Назовем его Сашей. У меня в тетради остались только первые буквы имен. Этот Саша, с которым она много лет здоровалась кивком головы, сказал, что тоже недавно обзавелся участком, а все говорят, что у Нины на даче все такое красивое и вкусное, что нельзя ли к ней приехать поглядеть. Отчего же нельзя? Приехал. Потом еще раз. А у Нины был талант рассказывать про скучные огородные материи берущими за душу словами. Рассказывала она, видно, не для того, чтобы ее слушали, а потому что нравилось ей про это говорить. И названия она всякие диковинные запоминала, и историю их знала. У Саши была семья и двое взрослых детей. Человек он был спокойный, не пил, не гулял, когда-то увлекался машинами, теперь вот увлекся дачей. Несколько раз приезжал он к Нине с женой, с дочками. Потом стал наведываться один. Она ему — про голубой и розовый вереск, который с недавних пор рос у нее вдоль забора, а он ей этот забор чинил, потом крыльцо перебрал. И вдруг все заметили, что Нина изменилась. У меня в обрывке тетради так и значится: как в фильме "Служебный роман". Если как в фильме — значит, она стала одеваться не как существо среднего рода, а как женщина, у которой все хорошо. Женщина, которую допрашивали в суде, рассказала, что знакома с Ниной почти тридцать лет, и всегда, с молодости, Нина выглядела как существо без пола и возраста. А тут она начала одеваться, покупать кофточки с кружевными воротничками, туфли на каблуках. И не только это: она купила набор украшений с ростовской финифтью, настоящие французские духи и непрактичную белую сумочку. Эта сумка особенно удивила Нинину приятельницу. Но Нина объяснила: выходное платье у нее с белым воротником и манжетами, без такой сумки не обойтись. "Зачем тебе выходное платье?" — спросила потрясенная приятельница. — В театр ходить, — объяснила Нина. — И в ресторан. В ресторане представить ее нельзя было даже при очень богатой фантазии. Даже когда ходили в ресторан всем отделом, когда ходили все, Нины не было, и объясняла она это всегда одинаково: мне-то зачем? Однако и это было лишь началом волшебного превращения. Прошло всего несколько месяцев, и Нина из женщины, которая наконец-то стала за собой следить, преобразилась в женщину с загадкой, в женщину, которая не боится своего возраста и знает что-то, чего другие не знают и никогда не смогут понять. У нее изменилась походка. Вдруг все заметили, какие у нее красивые зубы. Ведь она никогда не улыбалась. А улыбка у нее оказалась светлая, кроткая, добрая. Начальник отдела, в котором работала Нина, рассказал притихшему судье, что Нинина история надолго заняла умы всех, кто работал с ней в одной комнате. И вначале людей не интересовало, почему это случилось, — было невероятно, что случилось именно с нею. К ней привыкли, как к старым обоям. А она зацвела, засветилась. Потом, конечно, стало известно, кто вызвал к жизни все эти превращения. Ну как кто? Конечно, Саша. Роман с Сашей не был романом в подлинном значении этого слова. Главным в нем было не то, что они вместе куда-то ходили, ночевали на даче и в ее городской квартире. Как выяснилось, на самом-то деле почти никто не видел, чтобы Саша оставался на даче, жил у нее дома, и даже старуха из квартиры напротив с недоумением сказала в суде, что да, Сашу она видела, приходил он к Нинке, картошку привозил, и ей, соседке, давали, но жил ли он у нее — нет, господи, какое жил, живут — это когда утром на работу вместе выходят, а он вот именно в гости ходил. В гости. С цветами. Главным было то, что она сумела оторваться от земли, на которой, как полагали простые смертные, растет еда, у кого какая. На клочке земли, который Нина получила наравне со всеми, взошли какие-то волшебные травы, и их тонкий аромат, их великолепная красота отобрали Нину у них, всех прочих, и она смело ушла. И, как теперь выяснилось, не ушла, а улетела. Разве такое можно простить? И Марина, с которой Нина привыкла делиться секретами, подумала: что-то тут не так. Я такая симпатичная, сижу одна, а Нина, такая простушка, крутит роман. Подумаешь, фея огородная, она и замужем-то не была, а Марина была, муж ее бросил за скверный характер, за то, что она никогда никому ничего не прощала. Подругами в привычном смысле слова они, конечно, не были. Нина была целомудренным человеком, которому не так-то просто достать из глубины даже самую малость. Она просто не умела выворачиваться наизнанку перед другими людьми. Но Марина как-то сумела расположить ее к неторопливым беседам, к вечерним звонкам, и мало-помалу Нина открылась ей настолько, насколько это вообще было возможно. Маринин дом стоял напротив. Отличный дом с резным балконом. И вот она стала звать Сашу: гвоздь забить, в погреб слазить. И Саша ходил. Почему же не пойти? Да и как не помочь соседке? Саша развелся с женой и Нинин дом считал своим, не в смысле купли-продажи, а потому, что все Нинино было и его. Так ему было лучше. Стало быть, Нинина соседка — его соседка, а с соседями надо дружить. Была ли измена? Была. Только изменил не Саша, который не мог и никогда бы не оторвался от Нины. В суде он произнес всего несколько слов. Тогда я их не оценила. Среди прочего он сказал: Нина неагрессивная и умеет радоваться. Она тихий и ясный человек, а вокруг встречались громкие и мутные. Вот ее и проглядели. Нина долго не могла понять, что же творится с Мариной, как некогда Марина не могла взять в толк, что происходит с Ниной. Но сердце все видит раньше, чем говорят уста. И она почувствовала, что Марина делает опасные шаги в сторону клочка земли, который теперь принадлежал им с Сашей. К нему нельзя было даже приближаться, а Марина уже вытоптала все вокруг. Один только Саша находился в неведении. Нина, наверное, отроду была человек прямых и ясных решений. Такие люди долго думают, но если принимают решение — никогда не откладывают его на потом. Думала она действительно долго. У меня в тетради осталась запись: "это — почти год", и слово "это" обведено кружком. Значит, целый долгий год Марина наносила ей невидимые удары, а она не смела поверить в то, что это возможно. Каплей, переполнившей чашу терпения, стал вечер 8 Марта, когда Марина приняла ответственное решение: начать открытое нападение. В тот вечер все они, и Нина с Сашей, и Марина, приехали на дачу. Когда Нина отпирала калитку, у Марины уже горел свет. Не успели затопить печь, как прибежала соседская девочка: тетя Нина, у тети Марины замыкание, пусть дядя Саша поглядит. Через час в дверях появился смущенный Саша: Марине надо срочно заменить газовый баллон. Вернулся он чуть не в полночь. Утром она вышла покормить синиц. Марина стояла на крыльце и улыбалась. Она вернулась в дом, накрыла стол к завтраку, и пока Саша смотрел последний и самый сладкий утренний сон, медленно перешла дорогу, медленно прошла по тропинке к ее дому, стукнула в окошко, и, когда Марина отворила дверь и из дому сладко пахнуло сухим березовым листом и мятой, развешанной в сенях, она ударила ее ножом в сердце. Потом, не торопясь, пошла к дому учительницы, у которой был телефон, и сказала: звоните в милицию. Я убила соседку. И села на Маринино крыльцо ждать, когда за ней приедут. Приехали быстро. А Саша все спал. Уголовное дело уместилось в одном тоненьком томе. Половину тома составили письма от людей, которые работали с Ниной. Люди просили разобраться. Они писали, что Нина не может убить человека. Так она и не убивала. Почему я тогда не поняла этого? В зале суда было так буднично. Шмыгал носом простуженный секретарь. За решеткой на жирной от грязи лавке сидело существо, с таким безразличием взиравшее на то, что происходит в зале, что я подумала: зачем я здесь? От адвоката она отказалась, а государственный защитник спит, и его никто не будит. У нее даже не было тетрадки, в которой подсудимые делают пометки по ходу слушания. Даже тоненькой, в двенадцать листов. О чем писать-то? Убийство из ревности? Химки-ховринский Шекспир? Она ли была в метро, я не знаю. Да какая разница. Я шла под дождем, и под дождем все встало на свои места. Ревность? Потому-то ей и было все равно. Кому она могла объяснить, что она не знала, как защитить свою единственную любовь, свой голубой вереск, и защитила, как сумела. Она спасалась от предательства — откуда ей было знать, что спасения от него нет. Но дождь-то остался...

Что еще почитать

В регионах

Новости

Самое читаемое

Реклама

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру