Проработав всю жизнь в “почтовом ящике”, в лаборатории, где она была единственной, и к тому же очень привлекательной женщиной, она не только никогда не была замужем, но даже и не помышляла об этом.
То есть что значит “не помышляла”?
Очень даже помышляла, просто никто никогда не делал ей предложения, а жить с мужчиной под одной крышей просто так, в гражданском браке, ей не приходило в голову. А почему не приходило — потому что она считала, что без взаимной ответственности отношения людей не имеют смысла, а ответственность эта возникает после оформления соответствующих бумаг.
Само собой, жизнь едва ли не каждый день опровергала этот сомнительный тезис, но всякий раз Евгения Алексеевна приходила к выводу, что имеет дело с исключением из правил. И терпеливо ждала. Чего? Ну как чего, встречи с будущим мужем.
Встреча не состоялась...
К тридцати пяти годам она стала хозяйкой отличной двухкомнатной квартиры в Кунцеве. Родители умерли, и на свете не осталось ни одного человека, кого бы интересовало, что она делает, как себя чувствует и о чем думает. В молодости она была темной шатенкой с глазами цвета табачного листа, а небольшой рост и всегдашняя подтянутость делали ее не только привлекательной, но и чуть таинственной, как всегда бывает таинственно всякое совершенное творение природы. При этом у нее был легкий характер.
Но ни табачный лист, ни таинственность, ни легкость ничего не меняли в ее однообразной жизни. Утром она шла на работу, вечером — домой, время от времени — в гости к замужним одноклассницам и дальним родственникам. Отдыхать ездила в Прибалтику, а когда это стало невозможно — под Ленинград или в Карелию. Привозила оттуда грибы и клюкву, милые, похожие друг на друга фотографии. С удовольствием сидела с детьми своих знакомых, пока те ходили в театр или в гости. При этом никогда никому не завидовала и не жаловалась на судьбу, не досаждала капризами. Просто потихоньку гасла. И знала об этом.
Встречались мы с ней не чаще раза-двух в год, иногда мне удавалось выудить ее на какую-нибудь редкую выставку. От встреч оставался горьковатый дымок смирения и с ним какое-то тепло и едва различимая мелодия.
И вдруг она звонит и просит приехать, прямо вот сегодня, и лучше — сейчас. Была суббота, сейчас так сейчас.
Приехала.
Она открыла дверь, мы посмотрели друг на друга, и я поняла, что никогда раньше не видела этого человека.
Передо мной стояла женщина во всем великолепии поздней красоты, как будто выше ростом и с какими-то новыми движениями, имеющими отдаленное сходство с линиями античной керамики.
Пока она заваривала чай, резала дыню и раскладывала на блюде виноград, я не могла от нее оторваться, как трудно отвести глаза от огня в камине.
Потом она села в кресло и заплакала.
Человек спал на лавочке, подложив под голову аккуратно сложенный пиджак. Именно этот пиджак и то, как он был вычищен и сложен, остановили ее взгляд на человеке, который, казалось, потерялся в незнакомом месте и уснул там, где застали его поиски дороги.
Она без колебаний тронула его за плечо, разбудила и пригласила в дом.
Что это было, сказать трудно, но то, что произошло все на одном дыхании, заставляет предположить, что она сделала именно и только то, что должна была сделать.
Довершило первую картину пьесы то, что звали его Алексей Евгеньевич. Полное зеркальное отражение в природе встречается редко, а тем более на лавке у подъезда. Нет, там было много знаков судьбы, и когда-то же надо присмотреться к ним повнимательней.
Она накормила его котлетами, он сказал, что котлет не только не ел, но и не видел года три, а может, и все четыре, и сообщил ей, что он бомж.
То есть как бомж?
А очень просто.
История Алексея Евгеньевича оказалась такой незамысловатой, что поверить в нее сразу было не так просто.
В прежней жизни Алексей Евгеньевич был учителем физики и жил с женой и дочкой в Клину. У них была собака, дача, лодка с мотором. У них было все, не хватило какого-то пустяка. Именно из-за него жена подружилась с мастеровым человеком, который ставил им забор на даче, потом она стала с ним жить, а потом этому специалисту по заборам захотелось переехать с возлюбленной в ее клинскую квартиру. А то, что при этом там жил ее муж, совершенно его не смутило. Сложная комбинация из многократных обменов квартиры и вызовов милиции, которая должна была за деньги честно засвидетельствовать, что Алексей Евгеньевич бьет свою жену, завершилась тем, что он собрал вещи и переехал к другу. Когда через полгода он приехал домой, чтобы поговорить с женой, оказалось, что в квартире живут незнакомые люди.
Нет, он, конечно, нашел жену и поговорил с ней, но ему как-то очень быстро стало понятно, что этот новый член его развалившейся семьи все на свете делал лучше, чем он, учитель физики, все знавший только про скорость света и звука.
Что его удивило больше всего — так это то, что он много лет прожил с женщиной, которая оказалась способной расцарапать себе лицо, чтобы милиции было проще зафиксировать в протоколе вранье про драку с мужем.
Он мог обратиться в суд и сделать еще много чего, но он сломался.
Просто сломался, а в этом случае помочь не может никто.
Он и не искал помощи.
Скитаться по подъездам и подвалам оказалось гораздо проще, чем он думал. Водка же разводит любые краски и делает их приятными для глаз, а он, конечно, начал пить. Без водки ему было бы трудно забыть, что когда-то он приходил в школу в синем костюме и ругал мальчишек за то, что они курят под лестницей. А теперь он под лестницей жил. Его дочь ни разу к нему не подошла, хотя он много раз поджидал ее у школы. Он стоял и думал о том, что этот ребенок любил держать его за палец во времена младенческих бессонниц и с этим ребенком он ездил в Москву, в Малый театр, на постановки пьес Островского. Ах, как они смеялись, сидя не дальше десятого ряда партера — он любил покупать хорошие билеты, в этом чувствовалась солидность и основательность. Кто бы мог подумать, что пьесы Островского не устарели и что на всякого мудреца и по сей день довольно простоты.
Все это Алексей Евгеньевич рассказал Евгении Алексеевне, сидя за ее кухонным столом, и там же, за этим самым столом, она приняла решение помочь этому человеку, о чем говорить ему, правда, сразу не стала, но он и так все понял.
В тот день он ушел и стал приходить по вечерам, когда она возвращалась с работы. Потом она стала время от времени оставлять его на ночлег, стелила на диване в гостиной. А потом — потом она поняла, что влюбилась. Да, в бомжа.
Для нее этот человек с первой минуты был бывшим учителем, и не более того. Если мы не хотим видеть того, что лежит посреди дороги, мы и не видим, разве вы этого не знаете?
Она купила себе новую одежду, стала красить губы и ресницы, дошло дело и до высоких каблуков. Ей, конечно, говорили, что она очень изменилась, но только она знала, как именно. И может быть, больше всего она дорожила именно новыми чувствами, незнакомыми ощущениями, красками, запахами, как путник, оказавшийся на неведомой земле.
Жалела ли она о том, что все это произошло так поздно?
Похоже, что нет.
Кто же может судить о том, что было бы, если бы... Никто. Никто ведь не знает, как нальется яблоко следующей осенью, и будет ли вообще урожай, тоже никто не ведает.
Евгения Алексеевна поехала в Клин, кого-то нашла, с кем-то встретилась, начала собирать бумаги. Она стала вести себя как жена обессилевшего человека, а женой ему она не была. По привычной непритязательности она не могла допустить, что в жизни Алексея Евгеньевича она была видением, грезой, и ей не полагалось делать того, что делает жена. Ведь жена у него была, и, очевидно, ему не хотелось, чтобы эта женщина имела с ней что-нибудь общее.
Но она этого не знала.
Она просто чувствовала, что с каждым днем становится все краше и моложе, и ей хотелось отблагодарить судьбу.
На свой, разумеется, вкус.
А судьба, она же тоже не имеет ничего общего с женой, и поди дознайся, как ей угодить.
Именно в этом месте и треснуло. Но Евгения Алексеевна не могла этого заметить. Могла, правда, почувствовать, но не почувствовала. Так ей хотелось всего и сразу, такой пленительной стала ее улыбка, так сияли глаза.
А внешне это выглядело так.
Они вставали, завтракали, и она уходила на работу.
Он шел в магазин, который располагался в соседнем доме, помогал разгружать машины, мыл там полы, получал за это небольшие, но приятные на ощупь деньги и возвращался домой. Иногда он сидел с книжкой, а когда и стряпал, если Женя накануне ничего не успевала приготовить. Еще он любил смотреть телевизор, а в последнее время все возился на балконе, никак не мог решить, с чего начать его преобразование в зимний сад. Но как только Женя заговаривала о том, что ей надо снова ехать в Клин или встречаться с каким-нибудь нужным человеком, он под любым предлогом уходил в другую комнату или ложился спать. Было ясно, что он не хочет об этом даже говорить. Ему было хорошо и так, и, возможно, он боялся спугнуть присевшую ему на плечо жар-птицу.
Продолжалось все это чуть больше года.
И однажды она рассказала ему, что видела его дочь, разговаривала с ней и постаралась заинтересовать... Да что же это за слово такое гнусное — заинтересовать. Девочке шел пятнадцатый год, и она не могла не помнить, как они катались на лодке, ловили рыбу, ездили в Москву. Не могла, нет. Значит, так ей было лучше, значит, и сама она станет со временем такой же женой, какая была ее мать, и не надо было Жене лезть во все это, в старую боль, которая никогда не утихнет, а просто умеет принимать другое обличье.
В пятницу Женя вернулась с работы и увидела в коридоре его домашние туфли. Обычно он сбрасывал их как попало, а сейчас они стояли друг с дружкой, как бережно вынесенные на помойку ненужные игрушки.
И она поняла, что он ушел.
Куда, почему?
Она выскочила на улицу, побежала в магазин. Нет, там о нем ничего не знали. Нет, сегодня он не появлялся.
До ночи она сидела на лавочке.
Когда вернулась, обнаружила, что он забрал деньги и старинные часы с кукушкой. Кукушка была серебряной, это были дедовские часы.
Из пятидесяти тюсяч он взял две. Да и в доме было много столового серебра и золотых украшений. Да что с того? Пусть бы всего рубль, как же так? Зачем?
Нет, не может быть. На другой день она снова пошла его искать, и всю неделю ждала его дома, сидела в кресле и смотрела на дверь, ждала звонка. Ключи он оставил. Кукушку забрал, а ключи оставил.
Она рассказывала долго, может, три часа, а может, больше.
Я не проронила ни слова.
Когда она замолчала, я сказала приблизительно следующее:
— Часы и деньги он не украл. Украл, конечно, но он взял их, чтобы как-нибудь дотянуть до зимы. Наверное, ему самому это было неприятно.
Ушел он не потому, что разлюбил, а потому, что испугался. Имел право.
А смотрела ли ты, Евгения Алексеевна, в зеркало? Видела ли, как стала хороша? И не говорил ли тебе об этом всякий встречный-поперечный? Теперь скажи, отчего все это с тобой сделалось? Просто так, из-за нового пальто или по другой причине? Знаешь, я думаю, что пальто тут ни при чем. Судьба прислала к твоей двери дорогой подарок, ты его взяла, да не сумела удержать. Кто в этом виноват? Никто.
Положим, стоит еще подумать, подарок или не подарок — человек без определенного места жительства. С одной стороны, ясно, что это ужас, а с другой — разве от ужаса так хорошеют? Глаза или светятся, или нет — у тебя они стали светиться. Не споришь? Нет. Можно отдать за это кукушку?
Тут она подняла на меня глаза. Те самые, о которых я только что говорила. Они и сейчас светились.
Я продолжала.
— Думаю, он не вернется, но это неважно. Важно, что ты не испугалась, хотя твое счастье приняло чудное обличье. И между прочим, имей в виду, только ты одна знаешь, было ли это в самом деле счастье или...
Тут она опять подняла на меня глаза.
Там было написано: “Да, было”.
И причем большими буквами.
— Тогда улыбнись, — сказала я. — Сейчас же улыбнись.
И она улыбнулась.
P.S. “Любовь — это все. И это все, что мы знаем о ней ”
Эмили Дикинсон.
