24 января знаменитому, признанному во всем мире музыканту Юрию Башмету исполняется 50 лет. В этот день издательство “Вагриус” выпускает в свет его книгу “Вокзал мечты”.
— Это не биография и не мемуары, — говорит автор. — Скорее это мои впечатления об интересных людях и интересных встречах, которых в моей жизни было очень много...
“Вокзал мечты” раскрутил мое имя. Долгое время я был более известен за границей, чем дома. Сейчас этот дисбаланс выравнивается — физиономия, видимо, примелькалась. Спасибо “ящику”. А еще спасибо благотворительному фонду.
Идея “Международного Благотворительного Фонда Юрия Башмета” принадлежит не мне. Его придумал мой старый друг Александр Митрошенков — в прошлом журналист, а сегодня успешный бизнесмен. На телевидении ему принадлежит более пятидесяти программ. Он оказался очень талантливым человеком в сфере рекламы и медиабизнеса, оставаясь преданным изначальной идее просветительства, в том числе и музыкального. Тут, естественно, мы оказались единомышленниками. И когда он предложил создать “фонд имени меня”, я недолго сопротивлялся. Он взял на себя всю финансовую и организационную часть деятельности фонда. Мне же досталась почетная роль президента и нелегкая роль координатора, отвечающего за принятие решений в определении стипендиатов фонда и лауреатов премии им. Д.Шостаковича.
Премия была учреждена в 1994 году и тогда же получила имя Дмитрия Шостаковича. Ирина Шостакович, вдова великого композитора, писала мне тогда: “Я с большой радостью откликаюсь на Вашу просьбу — дать имя Дмитрия Шостаковича премии международного благотворительного Фонда. Хочу выразить уверенность в том, что учреждение Международной премии имени Дмитрия Шостаковича будет служить сохранению духовных ценностей и укреплению национальных традиций отечественной национальной культуры”.
При выборе претендента на получение премии критерием являются не только высокопрофессиональные качества и международное признание, но и адекватное постижение духа музыки Шостаковича.
Первым нашим лауреатом стал скрипач Гидон Кремер, через год — певец Томас Квастхофф, в 96-м году — дирижер Валерий Гергиев, в 97-м — скрипач Виктор Третьяков, в 98-м — скрипачка Анна-Софи Муттер, в 2000-м — певица Ольга Бородина. В первом году третьего тысячелетия в честь Декабрьских вечеров и огромных собственных заслуг в популяризации классической музыки, в том числе и музыки Д.Д.Шостаковича, я вручил премию Ирине Александровне Антоновой, директору Государственного музея изобразительных искусств имени Пушкина. В прошлом году премии Шостаковича была удостоена Наташа Гутман.
“Международный фонд” возник не случайно и не по воле моды — чего-чего, а всевозможных фондов сейчас очень много. Чаще всего они возникают во имя финансовой поддержки самых разных социальных и профессиональных групп. Мы тоже помогаем музыкантам: и начинающим — особо одаренным детям, и нуждающимся — например, Долли Александровне Борисовской — вдове моего учителя. Но это не единственное и не главное.
Главное, безусловно, музыкальное просветительство, пропаганда классической музыки путем устройства высочайшего уровня концертов с билетами по самым низким ценам, доступным малоимущим любителям музыки. Скажем, на один-единственный концерт Анны-Софи Муттер самый дорогой билет стоил сто пятьдесят рублей.
На этом концерте в зале зааплодировали после первой части сонаты Бетховена, и, вручая ей премию, я сказал:
— Если смотреть на жизнь оптимистически, то, быть может, это совсем неплохо, значит, к нам приходит новая публика.
Музыканты всего мира часто жалуются на то, что аудитория классических концертов стареет, и если ничего не предпринимать, сегодняшняя публика рано или поздно, увы, перейдет в лучший мир, а артисты останутся без работы. Однако, похоже, что, по крайней мере, проблемы такого рода России сегодня не угрожают.
Недавно я испытал “прилив патриотического восторга” — меня пригласили встретиться с учениками музыкальной школы Галины Вишневской, о существовании которой я и не подозревал.
Вышли тридцать детей от пяти до одиннадцати лет, “белый верх, черный низ”, синхронно поклонились, потом начался маленький концерт. Их превосходно учат, я это вижу по постановке рук. И из этих тридцати — двое, мальчик десяти лет и пятилетняя девочка-виолончелистка, — просто потрясающие. Их педагоги нуждаются, я отлично знаю, сколько им платят. Но понимаете, удивительное ощущение, что, несмотря на все происходящее, это искусство живо!
И вот после всего я — в приподнятом настроении — спрашиваю:
— Чем я могу вам помочь, в чем была идея нашей встречи?
И знаете, что они мне ответили?
— Мы хотели вам сыграть. Показать наш уровень. Вот и все. У нас была цель, и мы ее исполнили. Теперь мы счастливы!
Вот уже много лет с Гией Канчели — замечательным грузинским композитором — меня связывает и человеческая дружба, и какие-то общие представления о музыкальных ценностях.
Он нашел свой, совершенно неподражаемый язык. У меня нет смелости и фантазии как-то определить его, я только могу сказать, что это и есть язык Гии Канчели. Та глубина, красота, скорбь, тот юмор грузинский, который лишь усиливает трагедию, — вот качества, которые, по-видимому, и составляют его неповторимость.
Мы знакомы давно. Мне повезло, потому что он написал для меня несколько сочинений. Началась дружба с работы над его литургией “Оплаканный ветром”. Невероятной красоты музыка, невероятной глубины. Я часто слушаю это произведение и, несмотря на то что знаю его неплохо, поскольку сам там солирую на альте, забываюсь, слушаю с удовольствием, и возникают серьезные мысли, какие-то ассоциации.
В Амстердаме на премьере “Стикса” Гии Канчели со мной приключилась чудная история. Незадолго до этого Гия позвонил: “Слушай, не могу коду придумать. Тебе посвящается. Помогай”. Ну как музыкант может помочь композитору? На репетициях в Амстердаме, которые проходили очень сложно, как всегда бывает, когда готовишь мировую премьеру, мне встретился режиссер документального фильма о Гии Канчели... Между нами сразу возникла антипатия — он с самого начала стал наезжать: вот вы, музыканты, в детстве в футбол не играли, реальной жизни не знаете. И я ему предложил на спор, на бутылку коньяка “Хеннеси”, проехать на велосипеде задним ходом, сидя на руле. Я в своей львовской молодости столько выиграл пари, исполняя этот трюк, что в успехе был уверен полностью. Обычно при езде задом наперед все сразу падают. Но я знаю фокус, при котором поворачиваешь правильно. Он стал отговариваться: мол, упаду и сломаю руку, премьера сорвется. Договорились сразу после премьеры. За пять минут до выхода Гия приносит мне в артистическую три варианта окончания “Стикса”. Мы решаем, какой из них исполнить сегодня, а в зале — весь Амстердам.
После премьеры, невероятно счастливый, я вышел с охапкой цветов на улицу и увидел серую физиономию этого режиссера. “Коньяк?” — спросил я. “Велосипед?” — спросил он. Голландия — велосипедная страна. Я бросаюсь к симпатичной девушке, вывозящей свой велосипед из парковочных прутьев: “Дайте мне велосипед на одну минуту! Все цветы — ваши! Мы только что концерт сыграли. У нас тут спор”.
Он поставил коньяк, я поехал, с шиком развернулся, отдал велосипед. Так она и уехала с цветами, обалдевшая. А мы пошли праздновать в ресторан.
Что такое счастье? Подумалось — вот уже несколько лет я не мог прямо сказать себе: счастлив. А в тот вечер я был счастлив дважды: этим подарком — премьерой “Стикса” и — не менее — тем, что проехал на велосипеде и выиграл спор. И я понял: счастье не имеет размеров. Я пребывал в потрясающем настроении. А наутро позвонил Гия из Антверпена: “Юра, я тридцать пять минут слушал эту ерунду, чтобы узнать, правильно ли мы с тобой решили коду. И вот вместо коды ты едешь задом на велосипеде!” Оказалось, этот режиссер записал на видеокамеру мой чемпионский проезд, стерев при этом последние такты концерта. Все как в грузинской короткометражке!
У Гии вся жизнь состоит из таких историй. Однажды он оказался со своей очаровательной женой Люлей в ресторане. Они ужинали, и он слышит: “Чита гврито, чита Маргарита...” Он доволен. Его музыка к “Мимино”. Через десять минут другая песня, потом опять “Чита гврито...”. Короче говоря, исполнена была эта песня, пока они ужинали, восемь раз. Он уже к тому времени написал несколько симфоний, крупных произведений. И вообще он, конечно, композитор больше серьезный, нежели песенный. Но Гия был в хорошем настроении, они пили вино, смеялись, и он сказал Люле: “Представляешь, какая популярная песня? Значит, так. Сколько ресторанов в Тбилиси? А сколько ресторанов во всей Грузии, а сколько во всем Советском Союзе? Мы с тобой наконец богатые”. Они чокнулись бокалами, и он быстрым шагом подошел к оркестру: “Скажите-ка, чью это вы песню восемь раз сегодня сыграли?”. Солист говорит: “У нас бригадир саксофонист. Он записывает, у него спросите”. Гия подошел к саксофонисту. “Как чью? — удивился саксофонист. — Насидзе, конечно”.
Фокус в чем? В рапортичку они записывали фамилию автора слов, и отчисления шли по этой фамилии.
“Стикс”, написанный к концу 1999 года, к концу века, — просто фантастический подарок. Должен чистосердечно признаться, я сразу решил, что сделаю все возможное, чтобы произведение прозвучало как можно быстрее. До 2000 года. Я хотел поделиться им с московскими любителями музыки, с Большим залом консерватории. И это получилось. Прекрасно был подготовлен хор консерватории под управлением Бориса Тевлина, очень ответственно отнесся оркестр, встретившись с таким изумительным дирижером, как Джансуг Кахидзе. В общем, все как-то удачно совпало.
Мне кажется, что на сегодняшний день Гия достиг какой-то опасной черты. Потому что если человек достигает такой гармонии, то ему дальше ничего не остается делать, как начинать где-то опять ее разрушать, чтобы снова творить и дальше фантазировать. Дело в том, что мастерство его, человеческий опыт, мелодический талант и такой бешеный сегодня взлет популярности (и на Западе тоже) — все сейчас в полном соответствии. Может быть, я немножко преувеличиваю, но думаю, что все ему удается с легкостью Моцарта и Пушкина.
В “Стиксе” много очень интересных находок. Например, когда альт в унисон с хором, но при этом флажолетами “насвистывает” ту же красивую мелодию. Это что-то заоблачное, нигде раньше такого не слышал.
Образом Стикса, реки, разделяющей в греческой мифологии царство живых и царство мертвых, Гия дал ключ к ясному построению своего сочинения: хор поет о прошлом, обратившемся в незыблемую вечность, оркестр вторгается буйными звуками земного настоящего, а альт непрестанно поет голосом души о страдании и трепете живущего на неизбежном пересечении двух миров. В своей небольшой аннотации автор сообщил, что тексты, исполняемые хором, — это “молитвы, названия грузинских храмов и имена ушедших друзей, а затем монолог о времени из “Зимней сказки” Шекспира”. В финале виброфон имитирует плеск воды, эхом от альта к оркестру проходит отзвук земного веселья (автоцитата песенки из кинофильма “Мимино”), и альт-душа в изнеможении затихает. Все завершается взрывом этой трехсторонней напряженной связи, за которым полное небытие.
По сути, это был заказ, его просили сочинить реквием. Но он не стал его так называть…
Мне очень легко было запомнить год рождения Миши Мунтяна, просто переставить цифры — и все. Я вот 53-го, а он 35-го. Услышал я эту фамилию в начале 70-х годов. Вот, дескать, есть такой пианист, который неоднократно выступал с альтистами, а также выезжал на международные конкурсы.
Как-то я оказался на концерте моего учителя Федора Дружинина в Малом зале консерватории. Исполнялась соната Гуммеля. В ней есть несколько эпизодов, где пианист должен быть виртуозом по самому большому счету. Тогда я и услышал совершенно блестящие пассажи Миши Мунтяна и подумал: вот бы мне когда-нибудь с ним выступить, совместно сделать программу. Набравшись смелости, я спросил у Дружинина, можно ли мне обратиться к Мунтяну для того, чтобы поехать с ним на конкурс в Мюнхен. Дружинин согласился, я подошел во дворе консерватории к Михаилу Владимировичу и предложил. Он сказал: “С удовольствием”.
Было лето, конкурс — в сентябре. Михаил Владимирович все это время был где-то занят. Я очень волновался, что мы не репетируем, не готовимся, и когда наконец за десять дней до конкурса была назначена первая репетиция, выяснилось, что он серьезно поранил палец — указательный! — и играть сейчас не может. Ну что делать! Пришлось пережить еще несколько нервных дней — неизвестно было, сможет ли он вообще играть в ближайшее время.
И вот первая репетиция. Шуберт, “Соната Арпеджионе”. Миша играет тему изумительно, я вступаю, и мы с ним проигрываем первую часть. Смотрим друг на друга, и — сказать нечего, ну практически нечего. Как будто всю жизнь вместе играли и играли. Этот “ключ совпадения” работает и по сегодняшний день. Конечно, бывали и нервные репетиции, бывали и взлеты, и огорчения, поскольку все-таки двадцать пять лет совместной деятельности на сцене и вообще дружбы — солидный срок. 25 лет — это серебряная свадьба.
Для того чтобы выдержать друг друга столько, нужно особое мастерство и человеческий талант.
Миша — удивительный человек. Он невероятно остроумен, стремительно соображает, очень лаконично и точно выражает мысль.
Не могу опять не вспомнить тот мюнхенский конкурс! По дороге в Мюнхен в поезде я сильно заболел, у меня поднялась очень высокая температура, и Миша пытался меня лечить. И таблетками, и коньяком. Всем, что только было под рукой. Я приехал в Мюнхен почти в невменяемом состоянии, даже не мог принять участие в жеребьевке — достать свой номер из кувшина. За меня его достал мой коллега. И это был 13-й номер...
Было ясно, что в конкурсе участвовать не сумею — температура 39. И вот уже три дня идет конкурс, а я в забытьи каком-то, сплю не сплю.
Как-то я очнулся, посмотрел на часы и подумал: а ведь сегодня последний шанс — меня ведь из-за болезни отодвинули на заключительный день.
Я взял альт и пошел в Хох Шуле. Спрашивал у прохожих, как туда пройти, ведь я там еще не был. Когда добрался, Миша страшно удивился, удивился и Юра Гандельсман — хороший альтист, участвовавший в конкурсе. Все удивились, потому как три дня в глаза не видели.
Мы с Мишей вышли на сцену, и он сказал свою знаменитую фразу: “Ну что? Сыграем что-нибудь?” Представьте мое состояние: слабость невероятная, неуверенность. На конкурсе человек должен ведь сконцентрироваться, собраться с мыслями и выдать свой максимум. В конце концов, это ж соревнование! И вот я стою, весь никакой, и слышу за спиной: “Ну, так сказать, сыграем что-нибудь?” Фраза-бальзам мгновенно сняла все напряжение...
Нас с Мишей связывает множество забавных случаев, особенно на гастролях, это ведь вообще особая жизнь. Один из самых знаменитых произошел с первым составом оркестра “Солисты Москвы” в Берлине, который тогда еще был разделен на две части Берлинской стеной. Нас поселили в Западном Берлине. Первый концерт был в Восточном, и только на следующий день — в Западном. Один из музыкантов коллекционировал оружие. Официально, так сказать, с паспортом покупал пистолеты, ружья. Но он же был и нашим нотным библиотекарем. Прилетели мы в Западный Берлин. В аэропорту на экране монитора таможенники увидели пистолеты. Весь багаж оркестра был задержан. Мы вышли из аэропорта на два с половиной часа позже, потом добирались до отеля, потом на границе между Западным и Восточным нас вновь задержали. Видимо, туда сообщили из аэропорта, что где-то там у музыкантов пистолет, и нас еще раз чистили как следует. На этом пропускном пункте мы потеряли еще час и соответственно без отдыха, голодные и небритые, отправились в Шаушпильхаус на наш концерт. С опозданием ровно на час.
Приезжаем. Первый номер — Концерт Телемана для альта и струнного оркестра. Там нужен клавесин. В зале стоит огромный концертный клавесин ярко-малинового цвета. Хорошо. Но тут выясняется, что чемодан с пистолетом нашему музыканту-библиотекарю не вернули, а в чемодане ноты!.. стало быть, я должен играть концерт наизусть. Мы подумали, а что, если поставить клавесин на авансцену, я буду стоять за Мишиной спиной и смотреть в его ноты.
Так и сделали. Клавесин занял практически всю сцену. Я извинился перед публикой за то, что мы начинаем концерт на час позже, объяснил ситуацию, но лица немцев оставались непроницаемыми, строгими и недовольными. Я повернулся к оркестру, дал ауфтакт, и тут вместо чистого соль мажора раздался катастрофически фальшивый аккорд! В суматохе мы не успели проверить клавесин, а он оказался совершенно расстроенным. Далее — представьте себе: Миша сидит на авансцене как солист-пианист, я стою за его спиной, оркестр — за нами. Миша снова берет соль-мажорный аккорд, опять ужасная фальшь, он резко забирает руки. Через один такт вторая попытка. Я слышу такое “ква-ква” в клавесине на полтона. Дело в том, что мы с клавесином расходились в настройке примерно в четверть тона, и Миша никак не мог найти тональность. Через два такта он сделал последнюю вялую попытку, я услышал одну ноту “ква” — какую-то совсем уж запредельно фальшивую, и после этого Миша солидно опустил руки на колени — дальше бороться с инструментом было невозможно. Он продолжает очень фотогенично сидеть, а я играю. Оркестр уже весь в слезах и истерике. Я тоже отворачиваюсь, тоже смеюсь. Невероятная ситуация: уйти-то он не может — я играю по его нотам. Когда я доигрываю страницу, он переворачивает ноты и руки опять опускает на колени. Вот такая история, и их было сотни. И за рубежом и в Союзе.
Кстати, очень трудно было включить альт в гастрольный план Союзконцерта, поскольку раньше этого не было никогда. Я приложил немало усилий, и наконец-то — свершилось. В гастрольную поездку входили такие города, как Бугульма и Альметьевск. Мы с Мишей встретились в Москве на перроне перед поездом, и он сказал: “Так, Юрик. Единственное, что я хочу тебе сказать, — без чувства юмора туда на гастроли ехать нельзя”.
Я вспомнил его слова, когда мы оказались в Альметьевске и нас, естественно, никто не встретил. Мы сели в “газик” и поехали: грязные мартовские поля, грязные нефтяные вышки на горизонте и ничего больше. Едем уже два часа, замерзли — печка в “газике” не работает. В конце концов приехали в город. Шофер говорит: “Все. Выходите”. Я наивно спрашиваю: “А скажите, пожалуйста, где отель, куда селят артистов? Вы не знаете?” Он отвечает: “Так вот он”. На обшарпанном доме перед нами написано: “Гостиница”. Я говорю: “Может, есть другая гостиница?” Он: “Не понимаю, гостиница и есть гостиница!” То есть там нет названия гостиницы, потому что она одна. В номере кран, который должен быть над умывальником, почему-то на полметра правее. Приходилось действовать очень энергично, чтобы вода попадала не на пол, а в раковину. В общем, там много было таких прелестей. Но самую замечательную мы обнаружили вечером. Оказалось, организаторам выгоднее было просто ставить печать, что концерт состоялся, а не проводить его: не платить осветителям, за аренду зала и так далее. Просто поставить печать и заплатить артисту, чтобы он молчал. Это малоприятно, но что делать, ведь не выберешься оттуда до окончания срока гастролей. Короче говоря, мы с Мишей за эту поездку от невероятной скуки вынуждены были восемь раз посетить кинотеатр и восемь раз посмотреть фильм “Женщина, которая поет” с Аллой Борисовной Пугачевой. С третьего раза это вызывало у нас истерику, мы уже могли цитировать его наизусть, петь. После поездки у нас с Мишей появился позывной: “О любви не говори, у-у-у!”
Бывали, конечно, в наших разъездах и какие-то приятные моменты. Но ужас в том, что ездишь-то десять дней, из которых семь — холостые. И уже начинаешь к этому относиться халтурно.
Вдруг мы оказались недалеко от Красноярска, в городе без названия, под каким-то номером. Концерт должен был состояться в школе, и мы, памятуя прошлые впечатления, заменили программу. Там стояла Соната Шостаковича, а мы решили сыграть все в одном отделении и какую-то более легкую, доступную музыку. “Колыбельную” Брамса, “Павану” Равеля и тому подобное.
И что же оказалось! Это была музыкальная школа, а один из педагогов — абсолютный фанат Шостаковича. Он месяц обучал своих учеников, знакомил с Сонатой Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, и они знали ее и ждали, когда мы ее исполним. А мы-то думали, что это никому не нужно! Приняли нас все равно очень хорошо, но педагог нам потом говорил: “Что же вы натворили?!” Оказывается, он учился когда-то в Москве и знал Мишу лично. Потом мы были у него в гостях. Смешно и грустно...
Считается, что я вошел в историю потому, что был первым альтистом, который дал сольные концерты чуть не во всех культурных столицах мира. До меня этого никто не делал. В Амстердаме, Токио, в Милане в театре Ла Скала, в Карнеги-холле в Нью-Йорке, в Мюзикферайн в Вене, в Париже, в Лондоне и, конечно, в Москве и Петербурге.
Все то, что я сейчас перечислил, и то, чего я еще не назвал, мы проходили вместе с Мишей. Мы стояли с ним на сценах всех этих знаменитых залов, мы действительно очень дружим. Так случилось, что два раза он ездил со мной в роддом забирать моих детей: сначала дочь, через несколько лет — сына. Когда нам с Мишей выдавали мою дочь Ксюшу, я ее чуть не уронил, потому что врач сказала: “Ой, какой молодой у вас дедушка!” Дети мои его очень любят и считают членом нашей семьи.
Сейчас мы меньше стали гастролировать вместе, меньше видимся, но это никак не сказывается на наших отношениях. В ответственные моменты он всегда рядом.
Для Миши самое большое счастье — быть по жизни нужным и знать, что впереди концерт и нужно к нему готовиться. Он очень любит работать, и для него важно и необходимо само “состояние сцены”.
Уже несколько лет я играю смычком, когда-то привезенным мне еще из ГДР, из города Дрездена. Смычок был купен в музыкальном магазине и стоил двенадцать восточных немецких марок. Конечно, я встречал смычки и получше, у меня самого есть и лучше, и дороже, но играть продолжаю все-таки этим старым смычком. Он весь уже поломанный, но я так к нему привык! Он для меня как живой.
Я уже говорил, что инструмент должен не просто подходить исполнителю, его характер должен соответствовать характеру исполнителя — и наоборот. Мой альт, например, очень ревнив. Для поездок я купил двойной футляр, и альт привык к тому, что рядом с ним может лежать еще и скрипка, но, если я играю на скрипке (а делаю я это очень редко), он действительно обижается. Я знаю, в чем это проявляется. Он начинает немножко шипеть, дескать, нет в нем силы. В общем, противный становится.
Если я неважно себя чувствую, устал, не выспался, я достаю альт, позанимаюсь — и мне лучше. Мой альт доставляет мне радость, он отзывчив. Если я ищу звук, который мне хочется услышать, я его тут же получаю. Альт меня очень хорошо понимает. Знаменитый ныне живущий в Париже скрипичный мастер Этьен Ватло сказал: “Конечно, есть лучше альты на земном шаре. Но нет лучшего альянса между инструментом и исполнителем, чем у тебя с твоим альтом. Вы невероятно друг другу подходите. Никогда ни на что его не меняй”. Я вполне серьезно отношусь к этим словам, потому что мне приходилось играть и на абсолютно фантастическом инструменте работы мастера Страдивари.
Это был концерт памяти погибшей принцессы Дианы в Лондоне. Играть на этом альте было очень сложно. Я потом болел дней десять, у меня болели руки, плечо. Но если удавалось вынуть из него этот звук, то эффект был феноменальный.
После концерта ко мне подошла королева Англии Елизавета II со свитой и спросила:
— Скажите, как вам игралось? Вам понравился инструмент?
Поскольку мне выдали его из коллекции Королевской музыкальной академии музыки в Лондоне, я сказал:
— Да, это потрясающий инструмент, но мне было очень трудно.
— Почему?
— На нем давно никто не играл, он неразыгранный.
— А конкретнее вы можете объяснить мне, что именно, какие были проблемы?
Ну я и говорю:
— Не знаю, как точно выразиться, но попытаюсь слово в слово перевести: получается так, как с молодой лошадью, которая никогда еще не была под седлом.
Королева рассмеялась. Ей это очень понравилось, свита продолжила свое движение, и женщина, шедшая последней, видимо из королевской семьи, вдруг спрашивает:
— Простите, пожалуйста, скажите, вы долго готовились к встрече с королевой?
— Я готовился к исполнению Моцарта на альте знаменитого Страдивари, — сказал я.
— То есть вы не готовились к встрече с королевой?
— Нет.
— А вы знаете, единственное, что любит наша королева, — это лошади...
Вот такая история.
