Мне часто приходилось размышлять над марксовой трактовкой: “свобода — есть осознанная необходимость”. И каждый раз я восхищался поразительной казуистической точности этой формулировки и ее соответствию практически любой житейской ситуации.
Когда человек начинает ломиться к цели через все препоны и барьеры? Лишь когда доведен до последнего предела отчаяния и махнул рукой на условности, то есть ощутил себя свободным от прежних норм общежития, предписанных воспитанием и обществом, в котором живет. Если рассмотрим эту ситуацию на историческом уровне, то увидим: повсеместная ломка барьеров и устаревших устоев означает начало революционного отрицания неугодных норм бытия. То есть конечный смысл марксовой идеи неизменен: действовать начинают, когда отступать некуда и ждать по той или иной причине невозможно.
Эта безоглядность, безоговорочность, следовательно, и есть свобода. А затем, “отдействовав”, достигнув (или не достигнув) цели, индивид или общество вновь погрузятся в неподвижность и апатию. Короткий отрезок полной и слепой раскрепощенности, когда человек молотит по воздуху кулаками, не задумываясь о последствиях, и есть момент полной его “отвязанности”. Иначе я эту свободу представить не могу. Потому что, если действовать расчетливо и обдуманно, — какая же это свобода? Это все то же осторожное поползновение преодолеть связывающие путы, одна из разновидностей все той же зависимости — от кого-либо или чего-либо.
А может, подобное восприятие этой формулы продиктовано давним школьным воспоминанием? Историю и обществоведение нам преподавал замечательный педагог Роберт Яковлевич Моносзон. Седоватый, лысоватый, с живыми лукавыми глазами, всегда в накрахмаленной сорочке и при галстуке. Левой руки у Роберта Яковлевича не было, на правой сохранились большой крючковатый и средний пальцы, ими он держал указку или ручку, когда выводил оценки в журнале и дневниках. И вот когда стали обсуждать эту самую марксову формулу свободы и поднялся Сережа Валович и заявил, что не хочет идти в армию — а его ведь забреют, если не поступит в институт, где же тут свобода? — Роберт Яковлевич затараторил: “Что же противоречивого?” “А я не хочу в армию”, — уперся Валович. “Ну если осознаете такую необходимость…” — “Так могу я не ходить?” — “А вы осознали? Вы пока просто не хотите. А как осознаете…”
А что еще он мог сказать? Победно Роберт Яковлевич оглядывал класс, кажется, и сам теряясь и трепеща перед могуществом эквилибристической уловки. “Не хотеть — это одно. А осознать необходимость — совсем, совсем другое…” Тот школьный урок, преподанный сорок с лишним лет назад, я помню до сих пор.
* * *
Мне очень долго казалось (и сейчас кажется), что демонстрировать свое превосходство в чем-либо — это все равно что указать калеке на его ущербность. С глупыми я старался быть глупей, со злыми — прикидывался непонимающим, плохим писателям, когда они сами себя превозносили, стеснялся дать понять, что они бездарны. Ведь это могло обидеть. Я стеснялся даже своего роста, мне неловко было, что я высокий, я не хотел подавлять своими габаритами тех, кто ниже, меньше, кто совсем маленький — и потому, находясь рядом с ними, сутулился, опускал плечи. То есть опять-таки не позволял себе быть собой, подлаживался — из самых добрых побуждений. Так было до тех пор, пока я не понял, что жизнь проходит. А я не сделался собой настоящим. И только и успеваю угождать и жалеть. И я дал себе слово измениться.
И тут меня обсчитала кассирша. То есть меня и до этого обсчитывали, но в тот раз наглость была просто вопиющей. Однако боязнь уличить ее в нечестности, причинив этим боль, вновь не позволила мне возразить. Или дело было в настрое? Будь настроение понаглее — я бы все высказал? Прибавилась еще и всегдашняя неуверенность ни в чем: может, и обсчета не было, и тетка просто ошиблась? Но: если уверен, что человек честен и не подозреваешь его в обмане, так прямо и говоришь: вы ошиблись. Ничего зазорного в этом нет. Конечно, был обсчет. Утро, голова у кассирши не заморочена, увидела: перед ней — лох. Быстро пихнула полученные деньги в кассу. И я дал еще.
Поздравляю с наваром на чужом сочувствии, мадам!
…И все же мне до сих пор близки неуверенные в себе, которые сомневаются в правильности выбранной жизни, семьи, профессии, страны… В честности кассирш… Так ли много мы знаем о бытие, о самих себе, чтобы пребывать в убеждении: все действительное разумно? Если мы — часть этой непостижимой действительности, то, следовательно, и разумность наших поступков не подлежит сомнению?
Не уверен.
