Судьба одного французского кинорежиссера не дает покоя и время от времени занимает мысли. Кто этот режиссер? Не знаю. Ни его имени, ни списка его работ, то есть фильмографии. Не помню и названия той ленты, которая была показана на одном из Московских кинофестивалей в давние, доперестроечные годы. Как проходили тогдашние кинофестивали? Чем они были для киноманов и рядовых зрителей? Трудно передать. Люди ломились в залы. В стране не было видеомагнитофонов, а репертуар кинотеатров строжайше регламентировался, западные ленты поступали в прокат сверхдозированно, подвергались цензурной коррекции, а на телеэкраны выходили и вовсе кастрированными и прилизанными и должны были прежде всего соответствовать идеологическим установкам и канонам. Поэтому смотр мировых кинодостижений на кинофестивалях был отдушиной — и не только для эстетов и фанатов важнейшего из искусств (определение Ленина), но и для тех, кто просто хотел хоть на пару часов глотнуть вольности и соприкоснуться с отвязанным от лобовой пропаганды творчеством (тем самым, которое мы сегодня полной мерой хлебаем в его наихудшем, наидешевейшем проявлении).
Особо следует сказать о кинофестивалях в ЦДЛ. Сюда, в закрытый писательский клуб, мечтали попасть на просмотр самые искушенные — потому что фильмы для показа в Большом и Малом залах отбирались с еще большими послаблениями, с пониманием: смотреть их будут писатели. Инженеры человеческих душ. Передовой, избалованный отряд интеллигенции. Если, скажем, в “Ударнике” или “Мире” сеансы могли включать общеупотребительные, среднего уровня поделки, то мастерам слова поставляли сливки. Пропуска и билеты на цэдээльские просмотры котировались чрезвычайно высоко. Сеансы шли в три смены: утром, днем и вечером оба зала были битком.
И вот на один из вечерних показов приехал тот самый французский режиссер, о котором я веду речь, он привез свой новый фильм. Который решено было показать сверх программы. Дополнительно. В придачу и в нагрузку (и бесплатно) к предусмотренным и заранее утвержденным двум шедеврам. (Кажется, один из них был с Бельмондо.) Режиссер предварил демонстрацию своей картины кратким вежливым вступительным словом, сказал, что волнуется, поскольку в зале — писатели, требовательная и строгая публика. После чего замелькали кадры. Фильм, прямо скажу, был не из лучших. Мастер задался целью буквально показать жизнь крестьянской семьи: старик встает утром и идет в туалет, потом в огород, его жена доит корову… Киношный эксперимент, возможно, заслуживал внимания и оценки специалистов. Но в зале сидели не только киногурманы. И не только представители свободных профессий. Напомню, сеанс начался в восемь вечера. Следовательно, фильм с Бельмондо отсрочивался на два часа. А следующий фильм и вовсе грозил начаться в полночь. Как же прикажете добираться до дома? Напомню: видеомагнитофонами и иномарками тогда располагали далеко не все. А утром — на работу! Одним словом, поднявшийся ропот все усиливался и перерос в гвалт и крики недовольства, а затем в топот и свист. Будто бежало стадо слонов, а его сопровождали загонщики. Все требовали остановить, прервать показ.
Я вышел в фойе. И почти сразу вслед за мной сюда выбежал тот самый режиссер. В сопровождении каких-то, по-видимому, сотрудников Госкино и переводчика. Лицо режиссера было абсолютно бескровным. То есть на нем вообще не было лица. Глаза — безумно расширены. Он, возможно, не ждал особых похвал за свой труд. Но, конечно, столь оглушительного провала предвидеть не мог. И, о ужас, в какой аудитории! Не среди ничего не понимающего быдла, а среди деятелей культуры! Значит, и впрямь его искания ничего не стоили. Ведь писатели, даже если произведение коллеги им не по душе, надо полагать, умеют себя вести и сдерживать эмоции. Неужели созданное было непереносимо чудовищно?
Возможно, следовало подойти к бедняге и объяснить, что причина вовсе не в его бездарности. Если бы его полотно было включено в обязательный, регламентированный перечень картин, то, я уверен, у него даже нашлись бы сторонники и почитатели. Тонкие ценители. Ничего никогда не могущие толком понять и объяснить снобы-критики даже потолковали бы о новаторстве и плодотворном развитии французского кинематографа... Но произошел не связанный непосредственно с фильмом казус: зрители хотели Бельмондо и намеревались вовремя вернуться домой.
Надо, конечно, надо было сказать и объяснить все это растерянному, нет, раздавленному человеку. Гостю. А я постеснялся.
С тех пор нет-нет да и возвращаюсь мыслью к тому по сей день коробящему душу эпизоду: как пережил художник дичайший миг своей биографии? Оправился ли после него? Смог ли продолжать творить и оставаться на съемочной площадке?
И еще: какие воспоминания и впечатления сохранил он о поездке в Москву? О советских писателях? Об их клубе?
