“Проезжал мимо Большого театра — 5 февраля 97-го. Вырублен яблоневый садик перед ним. Наверное, по плану реконструкции так нужно. Так задумано. Наверное, посадят другие деревья. Но это будет уже не тот прежний сквер, где собирались 9 мая ветераны, где сидели обалдевшие от вида столицы приезжие, где, судя по анекдотам, встречались сексуальные меньшинства.” Так я записал в блокноте, который недавно случайно обнаружил в завалах своих бумаг.
И дальше: “Я сказал: “Может ли в стране, где выкорчевывают все и ничего не жалко, вырасти, произойти что-нибудь путное?”
Ехавший вместе со мной в машине приятель произнес:
— У нас нет страны…”
* * *
Эта запись вспомнилась, когда (уже в нынешние дни) проходил мимо упомянутого скверика. Страшненькие, словно обглоданные, так и не прижившиеся на газоне деревца торчали во все стороны голыми сучьями.
Неужели не ясно, что трогать прежние яблони не следовало? Они крепли вместе с приростом потока машин, медленно привыкали ко всему новому — тому, что губительно для свежих насаждений. К выхлопам, к посыпанию солью улиц… Но никто не хочет об этом задуматься…
* * *
Памятники архитектуры жмутся к церквам, к дипломатическим представительствам — тут их не уродуют, не разрушают, хранят в первозданности. Деревья жмутся к памятникам архитектуры. Но их — не щадят. Не милуют горе-озеленители нашей столицы. Да что деревья…
* * *
Вот еще запись из прошлого: “Наивно и глупо, сидя за столом, опрокидывая в себя рюмку за рюмкой, травить анекдоты и при этом гнать от себя мысль о том, что происходило здесь, в этих территориальных пределах, несколько десятилетий назад. По ночам подъезжали “воронки”, забирали неблагонадежных, над этими несчастными вершили скорый суд — и даже не в том дело, что монстры убивали кристальных, нет, монстры убивали себе подобных, но оказавшихся слабее и нерасторопнее. Естественный отбор осуществлял себя на всю катушку — и сколько при этом было захвачено слабаков из тех, кто вообще стоял в стороне! Как можем существовать — будто ничего этого не было, будто живем на безгрешной безмятежной земле, где благородство и честность давно стали нормой? Но и еще чуть дальше географически, в Европе, во времена инквизиции и фашистских концлагерей уничтожали столь же энергично, планомерно, гноили за колючей проволокой, сжигали, а кости перемалывали на удобрение. И что при этом чувствовали? Не укладывается в голове. Одни должны были восстать, другие — застрелиться, сойти с ума. Нет, ни того, ни второго, как правило, не происходило. Это и есть тот пунктик, зацикливание, которое мучит — соседство вот с такими, которым все равно кого резать, кого бить, с кем спать, не различающими и не чувствующими ничего. Или они ненормальны — или я. Одно из двух, того и другого одновременно быть не может. А ведь соседствуем с ними и за столами, и в транспорте, и в театре.
Только они никак не проявляют себя. Пока не сложатся подходящие обстоятельства. Как цветок не расцветет, пока не станет тепло.
А те, кто может думать и понимать — как же после этого шутят, веселятся — ради самих себя, чтобы не свихнуться? Или чтобы ублажить, усыпить потенциальных убийц — тупых и сытых? Чтобы они подольше дремали и не взялись за нас?”
* * *
Запись — от 21 апреля 77-го:
“Тучи заходили явно грозовые. Но обрушился на землю не дождь, а град, причем град необычный — не льдинками, а эдакая крупная снежная крупа. И сыпал он довольно долго — минут десять. Непривычно и красиво: газон свежей молоденькой травки, которая будто прорастает через разваренный рис”.
* * *
