Через несколько минут мой телефон вновь зазвонил.
— Здравствуйте. С вами говорит майор госбезопасности такой-то. Вас, надеюсь, уже предупредили?
— Да.
— Я жду вас в проходной “Известий” со стороны Пушкинского сквера.
— Уже?
— Да, уже.
Я стал лихорадочно собираться. Мелькнула мысль позвонить жене, но тут же погасла.
В проходной меня ждал мужчина в темном пальто. Мы поздоровались и вышли на улицу. Вплотную к подъезду была припаркована черная “Волга”. Темное пальто пригласило меня сесть в нее и даже отворило передо мной дверцу заднего сиденья. Сам каменный гость с Лубянки сел рядом с водителем.
Ехали с нарушением Правил уличного движения.
— В чем дело?
— Там узнаете.
Наступило молчание, которое больше не нарушалось. Так мы доехали до знакомого до боли здания. Вошли в него с бокового подъезда. Нас ждали. Темное пальто передало меня, как эстафету, темному костюму. Мы сели в лифт и поехали наверх. Вышли в бесконечный, как мне показалось, коридор. Темный костюм конвоировал меня. Таким он был дан мне “в ощущении”. Наконец мы остановились перед высокой дверью, и конвой открыл ее передо мной. Я вошел. Он за мной не последовал.
Я очутился в довольно просторной — почти зал — комнате, напоминавшей комнату ожидания перед кабинетом очень большой шишки. Комната постепенно наполнялась людьми, которых тоже приводили темные костюмы. Большинство из них были хорошо знакомы мне. Алла Тарасова и Кторов из МХАТа, Зеркалова и Зубов из Малого, Эмиль Гилельс, Аркадий Райкин… Мы тревожно переглядывались, говорили шепотом. Все находились в таком же неведении, как и я. Кторов попытался сострить:
— По-видимому, назрело дело об антисоветской деятельности группы творческой интеллигенции.
Никто не улыбнулся. Шутка прозвучала слишком убедительно.
Наконец дверь вновь отворилась, но на сей раз в комнату вместо очередного члена группы творческих антисоветчиков вошел генерал-лейтенант КГБ в парадном мундире и весь в орденах. Генерал светился безграничным радушием и распространял запах дорогого одеколона.
— Мы очень рады, что вы без промедления откликнулись на нашу просьбу, — начал генерал. Наши лица вытянулись от удивления.
Из выступления генерала мы поняли, что приглашены принять участие в новогоднем концерте, почему-то организованном экспромтом, в последнюю минуту.
— Вы прочтете небольшую вступительную лекцию о международном положении, так, примерно минут на двадцать, а затем начнется концерт, — сказал мне генерал.
Нервное напряжение требовало разрядки. Выматерившись, естественно, про себя, я спросил генерала:
— Так бы и сказали нам сразу. Зачем понадобилось все это таинственное молчание? Вы ведь хорошо знаете, как реагируют нормальные люди, когда их вызывают на Лубянку, а тем более везут.
— Конечно, знаю. И именно на этом держалась наша затея. Если бы мы сказали вам, что приглашаем выступить у нас в новогоднем концерте, то многие из вас отказались бы. А так... Сами видите!
— Неужели отказались бы? — удивился я.
— Сейчас да.
Дело было после смерти Сталина и расстрела Берии.
Концерт прошел “на высоком уровне”. Я отбарабанил свою лекцию, выстроенную по общепринятому стандарту “Два мира — два итога”. Один мир на всех парах шел к сияющим вершинам коммунизма, другой — безнадежно загнивал.
Гонорар нам не заплатили, но накормили изысканно и напоили напитками загнивающего мира. И назад доставили на тех же самых черных “Волгах” те же самые темные пальто. В полной целости и сохранности.
Когда я доложился заму главного, тот, сгорая от любопытства, спросил:
— Ну что?
— Да ничего. Прочел им лекцию на тему “Два мира — два итога”, — ответил я с напускным равнодушием.
Зам обиделся.
— Если не хочешь говорить, не говори, — сказал он ворчливым тоном.
— Вы же сами понимаете.
— Конечно, понимаю. Не вчера родился…
Как принято завершать подобные рассказы: “А за окном шумела предновогодняя Москва, залитая светом иллюминаций…”
Миннеаполис
