Раскол между «народом» и интеллигенцией — явление в России давнее и типичное не только для нее. Свежий пример — США, где Дональд Трамп победил именно как представитель условного «народа» в противовес вашингтонской «интеллигенции» (ну или назовем ее «либеральным истеблишментом»).
Однако, как бы ни презирали Трампа голливудские организаторы «женских маршей», они, как и все американцы, верят в свою конституцию и слово «народ» произносят с уважением, как в преамбуле к основному закону — «Мы, народ Соединенных Штатов…»
Соответственно, в победе Трампа они не винят рядовых избирателей или неправильные законы. Все эти звезды кино и эстрады, майклы муры и мерил стрипы — вовсе не антисистемные игроки. Они так же истово верят в американскую демократию, как и обитатели Белого дома, просто считают, что элиты либо популисты типа Трампа ставят ее под угрозу.
И вот здесь проходит водораздел между нашей и «ихней» прогрессивной общественностью. В Америке нет биологического презрения ни к народу вообще, ни к отдельным этническим общностям в частности. В России же и на постсоветском пространстве, говоря шире, среди «образованщины» — по Солженицыну — бытует самая свирепая ксенофобия, помноженная на элитизм и социальный снобизм. Но только в этой фобии в роли «чужих» («ксено») выступают не пришельцы, а аборигены. Интеллектуал ужасается соотечественников и отрекается от них.
В Украине эта этнокультурная неприязнь и вовсе получила статус почти официальной идеологии. И распространяется она не только на русских. «Буряты» стали в тамошних СМИ и соцсетях вполне себе эрзацем расистских прозвищ. Правда, с чеченцами вышла промашка — они должны были бы сражаться с «Ордой» (синоним России в современном киевском дискурсе), но каким-то образом оказались на неправильной стороне истории, в передовом стане «рюського мира», заслужив совсем уж неприличные прозвища.
Апофеозом стала реплика в Фейсбуке некогда известного журналиста Виталия Портникова, предложившего изучать Пушкина исключительно в… переводе на украинский. В противном случае, видимо, школьники окажутся жертвой российской пропаганды. Кстати, неприязнь к Пушкину — это четкий маркер национальной ограниченности. Приписывание его поэтическому наследию имперской зловредности точно диагностирует эстетическую глухоту и этическую несостоятельность. А представим себе Гоголя в переводе на украинский, ведь это же было бы еще логичней, чем с Пушкиным. Вот до какого абсурда можно дойти, утопая в этнической неприязни.
Любопытно сравнить в этом смысле Украину с Финляндией. Все те, кто относится к ее национальной гордости, имели родным языком шведский: художник Галлен-Каллела, поэт Рунеберг, композитор Сибелиус, полководец Маннергейм. Вообразите себе возможную реакцию на то, если бы некий финский журналист предложил запретить шведский язык и читать того же Рунеберга в переводе!
Множество украинских авторов без конца пишут тексты о неминуемом распаде России, закате «Русского мира», биологической и генетической несостоятельности русского человека. Это и понятно: творить в жанре ненаучной фантастики легче, чем заниматься анализом актуальных проблем украинской экономики и политики.
Но вернемся в Россию.
Чувство отчуждения от своих земляков давно известно в истории отечественной мысли — Чаадаев, его младший современник Печерин (автор знаменитых строк «Как сладостно отчизну ненавидеть! И жадно ждать ее уничтожения!», считавший Россию «Некрополисом» — городом мертвых). Пушкин подобным настроениям активно оппонировал. Но до 1917 года они все-таки оставались уделом маргиналов. Никому из властителей умов не приходило в голову основывать на комплексе неполноценности свою философию. Чехов, автор «Палаты №6» (в трактовке Ленина — «вся Россия — это «Палата №6»), в то же время писал про современных ему чаадаевых: «Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется».
Резкий количественный скачок по части самоуничижения и отчуждения произошел в советское время, причем в вегетарианский его период — после смерти Сталина. Тут совпало сразу много факторов: частичное открытие заграницы, которая за минувшие десятилетия ушла недосягаемо вперед; реакция на сталинский патриотизм из серии «Россия — родина слонов»; острое недовольство существующей ситуацией без возможности как-то на нее повлиять. Осмысливая то положение, в котором оказалась страна, для многих соблазнительно было считать, что виновато «вечно русское».
В перестройку и в последующие годы настроение только усиливалось на фоне развала, как бы доказывающего генетическую неполноценность и историческую обреченность страны проживания. Когда же начался «подъем с колен», то чувство отчужденности уже базировалось на страхе перед усилением государства, также вечно враждебного. Сейчас, после Крыма, Донбасса и Сирии, опасения только увеличились, а экономический кризис подкидывает питательный материал.
Позицию этой части интеллигенции, вздыхающей, что ей не повезло с народом, можно сравнить с отношением к собственным одноклассникам. У меня есть знакомый — вполне образованный человек, который говорит, что абсолютно не интересуется судьбой тех, с кем вместе сидел в одном классе, мол, они сугубо случайно попали в его жизнь, ничего общего, несмотря на проведенные десять лет вместе, у него с ними нет, они абсолютно чужие для него люди. Такая же философия характерна для многих, для кого Россия — всего лишь место рождения и вынужденного проживания.
Насильно мил не будешь: если у человека торжествует именно такое отношение к стране, то он вряд ли переменится. Радует, однако, то, что для молодого поколения такое настроение менее свойственно. Большинство зацикленных на комплексе неполноценности — а его обратная сторона именно активное отрицание источника недовольства — порождение позднесоветского периода. Нынешняя молодежь в массе своей чужда пороков родителей и чувствует себя абсолютно свободно и раскованно по отношению и к Западу и к родной истории. «Не повезло родиться» в России — это не про нее.
