Для наблюдателя со стороны, возможно, ситуация кажется простой — империя рухнула, но прежняя колониальная держава хочет обратно получить свою колонию. Однако в том-то и дело, что все обстоит не так просто. И поможет нам разобраться в сложности ситуации… Франция. Как известно, эта страна делится на север и юг, последний называется Окситанией. И разница между ними не просто географическая. По сути, это два разных мира. И Окситания в известном смысле и является тамошней Украиной.
Начнем с языка. Окситанский (его еще называют провансальским), т.н. langue d’oc, до начала XX века являлся разговорным языком юга страны. С французским (langue d’oil) он расходится больше, чем украинский с русским. Но только в отличие от украинского он являлся письменным с XI века, и на нем была создана в Средние века богатейшая литература, в первую очередь поэзия трубадуров. Oc и oil означают «да» соответственно в провансальском и старофранцузском, соответствуя «да» и «так» в русском и украинском.
До конца XVIII века радикально различалась юридическая система Севера и Юга, Окситания была «краем писаного права» (pays de droit écrit), остальная Франция — «краем обычного права» (pays de droit coutumier). Это чем-то напоминает Магдебургское право на Украине, противопоставляемое тамошними патриотами российскому отсутствию оного. И даже судебные чиновники назывались по-разному — сенешали на юге и бальи на севере. В большей части Окситании вплоть до революции 1789 года сохранялись провинциальные штаты, ведавшие сбором налогов, тогда как на севере налоги собирали королевские чиновники (за исключением Бретани — еще одной особой части Франции).
Национальное сознание во Франции было до XIX века развито слабо, сильна была привязанность к родной местности. Не случайно д’Артаньяна все зовут «гасконцем» — по одной из провинций Окситании. Выходцы из последней — любимые типажи у многих французских классиков, которые не забывают подчеркивать их забавный акцент и наделяют яркими чертами приписываемого им национального характера, точно так же, как русские писатели любили выводить украинцев («хохлов», «малороссов») с соответствующими слабостями и достоинствами.
Немало выходцев с юга стали видными французскими писателями, например, Альфонс Доде с его окситанцем Тартареном из Тараскона, так же как выходец с Украины Николай Гоголь — русским классиком с его Тарасом Бульбой. И примерно в одно время с украинским национальным возрождением началось и окситанское возрождение, Кирилло-Мефодиевскому братству соответствовало движение фелибров. И как у украинцев появился национальный поэт Тарас Шевченко, так у окситанцев возник Фредерик Мистраль, удостоенный Нобелевской премии.
Но на этом сходство заканчивается. Революция 1789 года ознаменовала для национальных меньшинств Франции наступление темной поры. Их языкам (презрительно называемым «патуа») и обычаям была объявлена война не на жизнь, а на смерть. Детей в школах сурово наказывали за разговор на родном языке, говорящих по-окситански травили как неграмотную деревенщину, всеми силами побуждая стесняться родного языка. Разумеется, и речи не могло идти ни о какой политической автономии. Культурный и языковой геноцид французского государства привел к тому, что сегодня в Окситании родным языком практически никто уже не владеет и не разговаривает на нем, за исключением кучки энтузиастов. Однако почему-то правительство Франции активно защищает украинскую независимость, не думая вводить таковую для собственных угнетенных меньшинств.
То есть, рассматривая российско-украинский конфликт, необходимо понимать исторический контекст всего происходящего. Украина — это не Алжир и не Индокитай, которые Франция покинула в свое время, проиграв жестокие войны. (Кстати, почему-то она не спешит покидать Гвиану в Южной Америке, Мартинику, Гваделупу или Таити, а ведь они бы тоже «самоопределились», случись во Франции хаос в 1990-1991 гг.). Украина — это именно Окситания в чистом виде.
Вся разница только в том, что России, в отличие от Франции, не повезло, ее большевики нарезали на лоскуты союзных республик, а Горбачев позволил им расползтись. Во Франции, в том числе среди революционеров, XIX — начала XX веков существовал консенсус, что нацменьшинства надо поскорее ассимилировать, лишить их языка и культуры, в России, напротив, революции происходили под лозунгом сохранения и подчеркивания разнообразия. Представим, что после 1945 года во Франции пришли к власти коммунисты во главе с Морисом Торезой и нарезали страну на союзные республики — Бретань, Окситанию, Эльзас, Корсику и т.д. И в 1991-м они бы все покинули Францию — сильно бы радовались такому исходу парижане? А ведь это именно то, что произошло с Россией в 1991 году.
Что следует из сравнения судеб Украины и Окситании?
Во-первых, то, что российский опыт унификации близкородственных народов не уникален. Когда в Киеве поднимают крики об имперском многовековом угнетении, ассимиляции, подавлении культуры, стоит посмотреть в сторону Европы, куда они стремятся. Там проводилась точно такая же политика, и Франция лишь самый наглядный пример. Испания или Великобритания действовали ничуть не лучше. Никакой особой русской угнетательской политики не существовало.
Во-вторых, из несправедливостей, мнимых или реальных, прошлого не следует, что в настоящем стоит на них спекулировать. Никто же сегодня не раскалывает Францию, почему надо было разваливать Россию? А если уж развалили, то зачем сыпать соль на раны и всячески стараться сделать еще горше, еще больнее?
В-третьих, Западу необходимо понимать, что Украина — это не просто одна из составных частей «империи», которую как деталь головоломки можно вынуть или переставить. Это глубоко укорененная в русскую жизнь территория, и Киев, и Одесса, и Харьков такие же русские города, как французскими являются Марсель, Тулуза и Ницца, несмотря на всю их окситанскую специфику.
В-четвертых, разрезание по живому всегда болезненно и кроваво. Те, кто берет на себя за это ответственность, должны понимать цену. Расхождение Чехии и Словакии потому произошло мирно и безболезненно, поскольку между ними была четкая этнографическая граница, а сама Чехословакия являлась искусственной конструкцией никогда не живших вместе народов. Чехи были тысячу лет под доминированием немцев, словаки — венгров.
Россия-Украина — совсем иная история, и пренебрегать этим, делать вид, что житель Полтавы имеет больше общего с жителем Лиссабона, а не Белгорода, значит, вести страну к катастрофе. Люди, как по отдельности, так и объединенные в страны и народы, не являются листом чистой бумаги, на котором можно писать, что угодно политикам. За ними стоит история. Тридцать лет, прошедших после 1991 года, доказали это.
