Пошлость прет из всех дыр и щелей ни в чем не виновного Альберт-холла. Она прет уже с первого же предложения официального анонса, которое звучит так: «Русский бал в Лондоне пройдет в Королевском зале Альберт-холл, который объединит в себе европейскую изысканность и русский размах». Кто объединит — Русский бал иль Альберт-холл? Но Бог с ней, с грамматикой. Весь смак в другом. Знаете ли вы, с какого оригинала скопированы слова об европейской изысканности и русском размахе? Его первоисточник — Иосиф Сталин. Описывая стиль работы Ленина, Сталин писал, что он объединял в себе американскую деловитость и русский революционный размах. Через много лет эту же формулу озвучит с трибуны Генассамблеи ООН Вышинский…
Ленин, Сталин, Вышинский… Неплохая затравка для чествования 400-летия Дома Романовых. Та ещё «изысканность»!
На балу будут присутствовать 1200 человек, обещает анонс. Перечисление открывают «крупные бизнесмены». Оно и понятно — кто платит, тот и музыку заказывает. Все остальные — шушера. Потомки Романовых (подлинные и «дети лейтенанта Шмидта») даже не упоминаются. Они не причина, а повод. Но вот романовская карусель не только повод. Мещане современной России рвутся во дворяне, а ее олигархи — в их светлости.
Пытаясь сделать рекламу Русскому балу в Лондоне, автор анонса пишет: «Русские балы всегда славились своей пышностью, роскошным убранством, изысканными нарядами и угощениями. Бал императора Александра Первого во время Венского конгресса 1814-1815 поразил всех участников небывалым размахом и неповторимым шармом». Неповторимым шармом? Это вы о принципе легитимизма? О попытке Меттерниха и Талейрана вернуть феодализм и его монархов? Об Александре, при котором Россия стала «жандармом Европы»? Неповторимый шарм, который Россия пытается сейчас вновь применить на евразийской площадке? Недаром в канун Русского бала Москва не пустила Киев с истинно русским размахом в объятия именно «европейской изысканности». Хохлы до этого еще не доросли.
Бал Александра I в Вене был не вальсом Штрауса, а стенаниям просвещенной Европы и российских крепостных. Русские балы тех времен оплачивали еще не олигархи, а именно крепостные. Вальсы Штрауса, которые так расписываются в анонсе? А, быть может, некрасовское «Выдь на Волгу. Чей стон раздается под великою русской рекой? Этот стон у нас песней зовется…» Такие вот сказки «Венского леса» и «Голубого Дуная».
От Кремля до Альберт-холла довольно далеко, а вот до Манежа рукой подать. В Манеже провели выставку «Православная Русь. Романовы». Она, как и «Русский бал» в Лондоне посвящена 400-летию Дома Романовых. Выставка называется «интерактивной». По-видимому, этот английский неологизм означает по-русски пресловутую «духовную скрепу», которую власть ищет, но никак не может найти. («Столыпинские галстуки» для этого не подходят, как и виселицы, на которые вздернули декабристов, имевших «наглость» тянуться к «европейской изысканности» Вольтера и Руссо.)
Организаторы «интерактивной» выставки пишут, что ее «главная задача — это выражение благодарности всей династии Романовых (подчеркнуто мною. — М.С.), которая правила нашей страной в течение трех столетий и укрепляла ее». Доукреплялась! Всей династии — от Михаила Федоровича через Николая Палкина до «Ники». Династии, отменившей крепостное право, когда вся (почти вся!) «изысканная Европа» уже находилась по локоть в мазуте капитализма.
Устроители выставки попытались «присобачить», иначе не скажешь, к Романовым… Пушкина! Великого поэта, который в мрачные времена Романовых славил свободу и милость к падшим призывал, который в лицо сказал своему монарху, что будь он в тот день в Петербурге, он стал бы плечом к плечу со своими друзьями-декабристами на Сенатской площади. Да именно этого великого поэта устроители выставки попытались сделать скрепой Романовых.
Впрочем, Пушкин мог присутствовать на этой выставке, как и на открытии в Александровском саду восстановленного Романовского обелиска. И там, и там следовало бы вывесить на самом видном месте эти пушкинские строки:
Самовластительный злодей!
Тебя, твой род я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Читают на твоем челе
Печать проклятия народы,
Ты ужас мира, стыд природы,
Упрек ты Богу на земле.
Упрек Богу. Вы слышите, господа обитатели храма Христа Спасителя! Да, давно на Руси так не разговоривали с царями и теми, кто тайно примиряет шапку Мономаха!
А, может, в этих восьми пушкинских строках и скрывается подлинная духовная скрепа? Та самая, перед которой оковы тяжкие падут и рухнут темницы. И всех нас радостно встретит Свобода. Но не у входа в лондонский Альберт-холл и московский Манеж, как когда-то, не у входа в нью-йоркский отель «Плаза».
***
Здесь говорят так: если отель «Стивенс» самый большой в Америке, а «Уолдорф-Астория» — самый великий, то «Плаза», безусловно, самый элегантный.
Расположенный в наиболее фешенебельном скрещении Пятой авеню и Центрального парка, этот отель, ажурный, как брюссельские кружева, и одновременно массивный, как шотландские замки, был и остается главной цитаделью скороспелой американской аристократии. В нем жили поколения Асторов, Вандербильтов, Гульдов и прочих некоронованных королей Нового света. В нем коротали затяжные уик-энды чистокровки Гарварда, Йеля и Принстона... Да, «Плазу» ничем нельзя было удивить или застать врасплох. Удивлять мир и его окрестности было ее привилегией.
И вот в один из предновогодних вечеров «Плаза» вновь удивила весь мир, удивила столь сильно, что заставила позабыть своих летописцев и о французском пуделе Эллсворта, и об игрушечном автомобиле наследника Фуллера. Я имею в виду костюмированный зимний бал, устроенный клубом «Девять часов» в «Гранд-зале» этого отеля.
На одну ночь, сказочную и феерическую «Плаза» была превращена в Зимний дворец императорского Санкт-Петербурга начала века и конца (бесславного) династии Романовых. Раблезианских размеров пурпурный ковер был разостлан по всему «Двору пальм». Через широко распахнутые зеркальные «Французские двери» ковер поднимался по мраморной лестнице на «Террасу», а затем еще выше и, наконец, вползал кровавым потоком в «Гранд-залу». Стены ее были украшены царскими штандартами и знаменами.
Когда часы пробили девять часов вечера, по пурпурному ковру заструилась вереница гостей. Вышагивали обнищавшая европейская знать и раззолоченные американские парвеню, короли без престолов и банкиры без совести, владетельные князья и совладельцы акционерных компаний, тени прошлого и тюремщики будущего, люди с длинной родословной и короткой памятью, с текущим счетом и застойным мышлением. Гости двигались вдоль стены почетного караула — бродвейского миманса, выряженного на манер императорских кавалергардов. На кавалергардах с Бродвея были мундиры цвета бутылочного стекла, гигантские меховые шапки и ладно скроенные лакированные сапоги. Оркестр скрипачей истово выпиливал «Очи черные», «Две гитары», «Старинный вальс» и «Уж давно отцвели хризантемы в саду» (последний романс был особенно к месту). Если кавалергарды представляли Бродвей, то от скрипачей отдавало чем-то голливудским — не то клюквой, не то «Доктором Живаго». Оркестром несостоявшихся менухиных и стернов дирижировал некто Мейер Дэвис, утверждающий, что его прапрадед получил награды «За доблесть» сразу от целых двух русских венценосцев. («Две гитары»?)
У самого входа в «Гранд-залу» был расположен бар, в котором подавали исключительно водку, не «Столичную», разумеется, а «Смирновскую» и «Романовскую». Подкрепившись чарочкой, гости двигались дальше навстречу радушным хозяевам — президенту клуба «Девять часов» Эрлу Блэквеллу и «известной филантропистке» госпоже Ласкер (ее супруг — бывший председатель совета управляющих нью-йоркской фондовой биржи, так что филантропия у мадам Ласкер в крови). Рядом с хозяевами стоял главный виновник торжества — его сиятельство князь Сергей («Серж») Оболенский. На князе была роскошная казачья черкеска — красная с золотыми газырями, небесного цвета шаровары, заправленные в мягкие кавказские сапоги, кинжал, усыпанный драгоценными камнями. Утверждают (поди проверь!), что именно в этом наряде князь танцевал на балу в Зимнем дворце в 1910 году, когда ему было всего двадцать лет.
Сейчас князь стукнуло восемьдесят. Вот почему свой ежегодный зимний бал клуб «Девять часов» решил посвятить ему и обставить на мотивы петербургских сказок. Члены клуба пришли в восторг от этой идеи. Одним она давала повод тряхнуть стариной, другим — новыми нарядами. Для европейской знати бал стал вечером воспоминаний о том, что у нее отобрали, для американской — о том, что она не смогла приобрести. «Пропасть между поколениями», между Старым и Новым светом, заполняли костюмы, бриллианты, икра, водка, шампанское и воображение. Последнее у тех, у кого его хватало. (Все прочее было в избытке.)
К балу готовились долго и самозабвенно. Были поставлены на ноги ведущие модельеры обоих континентов; подверглось скрупулезному изучению содержимое гардеробов крупнейших кинокомпаний и театров; началась беготня (в «кадиллаках» и «роллс-ройсах») по ювелирным фирмам и антикварным лавкам; извлекались из нафталина в качестве экспертов и консультантов «обломки империи» — представители старой русской эмиграции.
Серж Оболенский был нарасхват. Именно благодаря его своевременному вмешательству удалось предупредить великое святотатство, которое чуть было не совершила по недомыслию чета испанских аристократов — князь и княгиня Романонес. Созвучность фамилий — Романонес и Романовы — натолкнула их на идею нарядиться под императора Николая II и императрицу Александру Федоровну. Знаменитый модельер Антонио Кастелло приготовил для них соответствующие костюмы, взяв за основу реквизит из голливудского фильма «Николай и Александра», который вскоре должен был выйти на экран. Когда весь об этом дошла до слуха Оболенского, последние жалкие остатки некогда буйной огненно-рыжей шевелюры князя встали дыбом на его лысеющей голове. Начались долгие международно-междугородные телефонно-дипломатические переговоры между Нью-Йорком и Мадридом. В конце концов Сержу удалось убедить чету Романонес отказаться от их маскарадной затеи «на высшем уровне».
Но, разоблачив тайны мадридского двора, Оболенский проглядел то, что происходило у него под самым носом. Госпожа Уэйтт Купер, известная больше под именем Глории Вандербильт, заказала своему постоянному портному Адольфо (великие портные и парикмахеры, подобно царствующим особам, в фамилиях не нуждаются) бальное платье — копию того, в котором последний раз появилась в свете последняя хозяйка Зимнего дворца. Адольфо, после секретных консультаций с костюмерами все того же фильма-вампуки «Николай и Александра», сшил несравненной Глории Вандербильт фантастическое платье из белого бархата и лебяжьего пуха, усыпанное жемчугами. Парикмахер Глории сделал ей высокую прическу, на которую была насажена бриллиантовая тиара. Но, к монархическому ужасу Оболенского и чисто женскому — Глории Вандербильт, она оказалась не единственной. Модельер Аронольд Скааси (он еще не настолько велик, чтобы называться просто Арнольдом) сшил целых шесть аналогичных ансамблей для участниц зимнего бала в «Плазе»!
Однако, несмотря на эти «отдельные неувязки», вечер в общем удался. Бродвейские кавалергарды доподлинно звенели шпорами, надрывались в плаче голливудские скрипки, светские хроникеры охотились за знаменитостями, а частные детективы охраняли их. Так, госпожу Лин Ревсон сыщики не отпускали ни на шаг даже во время танцев. В ушах, на шее и на голове госпожи Лин Ревсон бриллиантов и изумрудов было на целых два миллиона долларов. Ну просто не дама, а ходячий сундук с драгоценностями».
Всеобщее восхищение вызывал туалет госпожи Корнелиус Вандербильт Уйтни. Он назывался «летающая русалка», хот я русалкам положено не летать, а плавать. Туалет состоял из зеленого платья с огромными красными рукавами-«бабочками», вытканного искусными мастерицами из Пакистана (Ах, какая жалость, они погибли при наводнении!»). Туалет «летающей русалки» венчала изумрудная тиара. Госпожа Блюминдейл, супруга владельца «Дайнерс клаб» и короля универсальных магазинов, явилась в красном парчовом платье, расшитом золотом. В ее фальшивые косы были вплетены нити настоящего жемчуга. Костюм госпоже Блюминдейл сшил уже знакомый нам Адольфо, взявший за образец фотографию некоей августейшей особы, помещенную в автобиографии Оболенского «Человек и его время».
Платья дам шелестели словно страницы «Готского альманаха». По пурпурному ковру дефилировали герцогиня и герцог Орлеанские. Последний — сын графа Парижского и прямой потомок короля-солнца Людовика XIV («Государство — это я). За ними следовали принцесса Мария-Беатриса, дочь экс-короля Италии Умберто; герцог и герцогиня д’Юзе и роскошных индийских одеяниях, подаренных им магараджей Джайпура; княгиня Кристина де Полиньяк, барон Ги де Ротшильд, герцогиня Эргильская… Прислушиваясь к торжественному басу мажордома, выкрикивавшего со сладострастным подобострастием (или, быть может, наоборот?) фамилии и титулы гостей, я невольно проклинал половинчатость якобинцев, карбонариев и прочих тираноборцев, не до конца прополовших «Готский альманах».
Но вот, к моему злорадному удовольствию, мажордом запнулся. Король американских ювелиров Майкл Картье явился на бал в сопровождении двух русских овчарок! Как тут быть? Объявлять имя короля вместе с овчарками или без? Если вместе, то какие у них клички? Мажордом, к стыду своему, не знал их (в «Готском альманахе» они не значатся). Вывел его из затруднения сам король. Он подозвал ливрейных лакеев «Плазы» и передал овчарок на их попечение. (Помните французского пуделя мистера Эллсворта?)
И вновь заструился по пурпурному ковру поток соболей и горностаев, диадем и ожерелий. Бились волнами о мраморную лестницу шелк, парча, бархат, тюль, марабу. Пенились вуалетки и кружева.
Госпожа Митчелл — «болтливая Марта» — супруга министра юстиции, ставшего впоследствии жертвой Уотергейта, приехала на бал в сопровождении маститой вашингтонской кумушки миссис Перл Маста. Ее встретили с нескрываемым восторгом и даже обожанием. Ведь госпожу Митчелл называют не только «болтливой Мартой», но и «Агню в юбке».
— Я вас люблю, я вас люблю! — экзальтированно восклицала Глория Вандербильт, заключая в своих объятия Марту.
— Я вас тоже люблю! — отвечала супруга министра юстиции, прикладываясь щекой к щеке несравненной Глории.
— Но почему вы одна?
— О, у Джона столько дел, столько дел! Мы декорировали «Плазу» под Зимний дворец, о’кей. А вот за порогом «Плазы» никаких декораций уже не требуется. Рабочие бастуют, как при его императорском величестве Николае. Солдаты отказываются воевать во Вьетнаме, дезертируют. Бунтуют студенты в университетах, фрондирует профессура, анархисты швыряют бомбы, радикалы распространяют нелегальную литературу. И к тому же еще эти ужасные «Черные пантеры»!
— Но, душечка, ведь в России «Черных пантер» не было.
— Ах, какая разница? Не было черных, были красные.
— И то правда…
Когда пробило полночь, поднялся президента клуба «Девять часов» Эрл Блэквелл, потребовал от гостей внимания и тишины и провозгласил тост за «нашего самого-самого-самого милого друга князя Сержа». Тост потонул в звоне бокалов шампанского. Затем начались танцы. Скрипки заиграли полонез. В первой паре выступали князь Оболенский и герцогиня Эргильская. Так, наверное, пляшут тени прошлого на том берегу Леты.
Кто знает, какие мысли проносились в голове его сиятельства. Быть может, осязая мягкими кавказскими сапогами паркет «Гранд-залы», он окидывал мысленным взором свой долгий жизненный путь, протанцованный от Зимнего дворца в Петербурге до отеля «Плаза» в Нью-Йорке?
Да, дотанцевались вы, ваша светлость, дотанцевались. Прямой потомок Рюрика, прапраправнук генералиссимуса Суворова, двоюродный брат князя Юсупова, убийцы Распутина, вы служите теперь агентом по рекламе, паблисити-мэном в своей собственной конторе «Серж Оболенский ассошиейтс инкорпорейтед» на Третьей авеню. Конрад Хилтон и прочие короли отельного бизнеса наперебой приглашают вас в качестве свадебного генерала на бракосочетание зеленых долларов и голубых кровей. «Плаза», «Сейнт-Реджис», «Амбассадор», «Шерри-Низерлэнд», океанские жемчужины «Ресортс интернешнл»… Кто сочтет все гостиницы, вывески которых позолочены вашим титулом?
Запыхавшаяся герцогиня Эргильская уступает почтенное право партнерши «милого друга» княгине де Полиньяк. Но сам его светлость неутомим. Ведь недаром он занимается по системе йогов и даже стоит на голове. (Впрочем, это не так уж сложно, если вся жизнь пошла вверх ногами.) Ведь недаром же он принимает регулярно разбавленный в горячей воде с лимонным соком желатин «Нокс», снимающий усталость и способствующий росту ногтей. (Как быть без них хищникам и аристократам?) Конечно, с годами он стал немного туговат на ухо. (Но это даже удобно — не слышно шагов истории.) Зато взор его по-прежнему остер и рука по-прежнему тверда. Это последнее обстоятельство особенно приводит в восторг его официального компаньона и неофициального биографа Александра («Сашу) Тарсаидзе, выпустившего недавно в издательстве Макмиллана книгу «Катя, жена перед богом», о трогательном романе между царем-«освободителем» Александром II и Екатериной Долгорукой, дочь которых была первой супругой Оболенского.
Тем временем запыхавшаяся княгиня де Полиньяк уступает почетное право партнерши «милого друга» герцогине д’Юзе. Но сам его светлость неутомим. Ведь недаром за его спиной школа Зимнего дворца и бесконечные вечера в самых фешенебельных клубах Нью-Йорка — «Рэффле» и «Ле клаб». Ведь недаром он мечтает о такой же славной смерти, которая настигла брата его второй жены Алиса Астор. Кузену Дику было далеко за девяносто, когда он скоропостижно скончался, танцуя с Вирджинией Рил в клубе «Никкербоккер». Вот это прекрасная смерть, достойная рюриковича девяносто девятой пробы! (Помните, у дедушки Крылова: «Ты все пела? Это дело. Так пойди же попляши»?)
Зима катит в слезящиеся глаза его светлости, не русская зима; а зима жизни. Не та зима, которую он еще помнит с далекого детства на Красной горке, где его отец, флигель-адъютант великого князя Константина, владел обширными поместьями. В ожидании наследства «Серж» шлифовал себя в Оксфорде, сражаясь в поло с длинноголовыми отпрысками лучших британских фамилий. Его военная карьера тоже продвигалась успешно. Зачисленный заочно с пеленок рядовым в императорскую гвардию, он дослужился до полковничьих погон и трех Георгиев, так ни разу и не понюхав пороха. (В Оксфорде дышали почти по Блоку — французскими духами и английскими туманами.) Революция грубо оборвала дальнейшее продвижение Оболенского по военной лестнице. (Пардон!) Деньги, лежавшие на его счету в швейцарских банках, быстро иссякли. Единственное, что осталось при нем, это умение «неотразимо облизываться, поглядывая на женщин», и танцевать. И вот, бросив безутешную княжну Долгорукую, он стал обтанцовывать Алису Астор, дочь знаменитого мультимиллионера полковника Джона Джэкоба Астора, канувшего на дню Атлантического океана вместе с «Титаником». (Рано или поздно все они пойдут на дно. Даже крысы и те не спасутся.)
Женитьба на Алисе открыла князю дверь в страну чудес. Он жил в роскошных особняках на Белгрейв-сквер в Лондоне, обедал в Риджентс-парке в «Савойе». Затем перебрался в Соединенные Штаты и стал американским гражданином. (Русским аристократам всегда был по душе демократизм янки.) Шли годы. Ушла Алиса. Пришлось переквалифицироваться в гостиничные менеджеры и в агенты по рекламе. Оглянуться не успел, как разменял восьмой десяток. А дальше что? Уж давно отцвели хризантемы в саду. Уходить на покой и играть в жмурки с флоридским солнцем в каком-нибудь пансионе для престарелых в Палм-Бич?
— Нет уж, увольте. Для такого, как я, сукина сына, это означает смерть. А я предпочел бы встретить ее, как кузен Дик, — говорит его светлость. И он ищет ее на танцевальном паркете словно на полях сражений. И уже запыхавшаяся герцогиня д’Юзе уступает почетное право партнерши «милого друга» госпоже министерше.
— Хотя я демократ, а не республиканец, меня тем не менее восхищает крестовый поход вашего супруга в защиту законности и порядка. Я даже ношу в петлице моего двубортного блейзера американский флажок в знак протеста против хиппи. И еще, ради бога, передайте президенту, чтобы он не выводил своих солдат из Вьетнама. Эти полмиллиона, вернувшись в Штаты, окончательно подорвут нашу экономику…
Над Нью-Йорком занимался рассвет. Он нехотя полз с левого берега Гудзона и распространялся по Манхэттену, зажигая наподобие рождественских свечей стеклянные коробки небоскребов и шпили соборов. Его багряно-оранжевые струи вливались в желто-зеленую дрему Центрального парка и с восторгом обрушивались на «Плазу», ажурную, как брюссельские кружева, и массивную, как шотландские замки. В черных лимузинах, растянувшихся длинной агатовой цепочкой вдоль отеля, клевали носом могучие шоферы-негры в форменных фуражках с лакированными околышами. Привратники «Плазы» в роскошных зеленых ливреях гордо стояли на часах, как стража в Помпее, гибнущей от мести Везувия.
А в «Гранд-зале» по-прежнему шел пир горой, пир во время чумы, пир-сказка о Зимнем дворце императорского Санкт-Петербурга начала века и конца династии Романовых. Все было, «как тогда»: и кавалергарды в меховых шапках, и фрейлины в диадемах, и скрипачи в слезах. Среди пирующих шатался в расхристанной рясе со всклокоченной бородой и сверкающими глазами загримированный под Гришку Распутина актер-режиссер Джошуа Логан. Да, все было, «как тогда». Даже с хрустальных канделябров «Гранд-залы» лился каскадом папоротник.
— Обычно его привозили из Крыма, из Ливадии. Этот, разумеется, не оттуда. Этот из оранжереи «Плазы», — с грустинкой в голосе объяснял княгине де Полиньяк потомок Рюрика.
Не хватало лишь залпа «Авроры»…
* * *
Когда более сорока лет назад я писал о маскараде в нью-йоркском отеле «Плаза», я не мог представить себе, что это воспоминание о будущем, а не о прошлом. Но, оказывается, все дело в том, кто сидит за рулем машины времени. Речь идет не о романтизации Романовых. Речь идет об утопающих, хватающихся за шапку Мономаха.
300-летие правления династии Романовых дало три слова на каждое столетие: самодержавие, православие, народность. Последнее расшифровывалось как крепостничество. Ныне поиск так называемой национальной идеи (она же скрепа) тоже устремлен в прошлое, а не в будущее. Из Леты извлечены самодержавие (относительное) и православие (показное). А вот народность на заржавевший крючок никак не клюет. Никакие наживки не помогают. Видимо, море слишком Болотное.
Я вспомнил «Русский бал» в нью-йоркской «Плазе» потому, чтобы показать тем, кого не было тогда еще на свете, невозможность дважды вступить в одну и ту же реку, даже если это матушка-Волга. История страны и жизнь ее людей не маскарадное шоу. Прочтите и убедитесь. Шиллер эпиграфом к своим «Братьям-разбойникам» взял слова «На тиранов!» Шандор Петефи призывал: «На виселицу королей!» Пушкина я уже цитировал. Когда румынский король Михай пожаловался, что советское командование конфисковало его яхту, Сталин наложил на жалобу такую резолюцию: «Верните детям их игрушки». Это, конечно, скорее всего, апокриф. Но, в любом случае, таким «детям» нельзя давать игрушки вроде скипетра и державы. Даже бутафорские. Не исключена возможность, что «дети» заиграются. 2 декабря они уже затанцуют. И могут войти во вкус.
Знаменитое изречение Карла Маркса гласит, что история повторяется дважды — сначала как трагедия, затем как фарс. Я по наивности писал о «Русском бале» в отеле «Плаза» уже как о фарсе. (Прочтите и убедитесь.) Думал ли я тогда, что он может превратиться в трагифарс?
Мэлор СТУРУА, Миннеаполис.
