— От отца я узнал, что всю нашу семью убили свои. Отец остался в живых случайно. Бабка вытолкнула его из колонны, и он убежал. Восемь лет ему было, голубоглазый блондин, на еврея не очень похож, вот немцы и не пальнули вслед. А расстреливали сами соседи, — Дима посмотрел на меня, махнул рукой официанту и продолжил: — Для меня слово «фашист» навсегда стало неразрывно связано с немцами. Любыми. Я их на дух не переносил и ненавидел. И когда жил в Киеве мальчишкой, и когда эмигрировал в Штаты в 77-м.
Прошло лет двадцать, может, двадцать пять. Сейчас не помню уже. Магазин у меня здесь уже был, на Ocean Drive, и работал неплохо. Местные меня знали, клиентура хорошая, Сталлоне одно время очки солнечные повадился покупать.
Смотрю, машину кто-то оставил рядом с магазином и фары не погасил. Час прошел, потом еще и еще, вечерело. Фары светили все хуже и хуже, пока не умерли совсем, а аккумулятор сел.
Провода у меня по старой советской привычке в машине болтались всегда, поэтому про себя я усмехался и подумал: сейчас придут, помыкаются, а потом ко мне. Ну, я помогу, конечно, а они чего-нибудь купят. Бизнес американо-русский, одним словом.
Гляжу, вернулись. Папа, мама и двое ребятишек. Жарко, они поохали, крутятся около машины, капот подняли — посмотрели, захлопнули, руками разводят чего-то. Жара.
Потом голосовать начали, кто-то останавливается, кто-то — нет, но проводов ни у кого нет. Ну, не все же в Союзе росли.
Я вышел и уже собрался подойти, вдруг слышу — немцы! Нет, ну точно, по-немецки лопочут там, вздыхают. У меня как отрезало. Развернулся и ушел в магазин: заводите себя сами, фрицы, чтоб вашему аккумулятору и вам полный капут настал.
Еще час прошел, стемнело уже, эти все там же. Дети с мамой на тротуаре сидят, друг к дружке прижались, а папаша все голосует чего-то.
И тут меня накрыло. Столько времени прошло, а до сих пор не знаю, что со мной стало тогда. Я из магазина выскочил, сел в свою машину, развернулся, морда в морду стал, провода вытащил, капот свой открыл, подсоединил, обратно сел и этому знаками показываю: давай, мол, действуй.
Тот к себе, вжик-вжик, завелась, слышу, сам в машине сижу и чувствую: меня колотит. До озноба, аж зубы сводит. Как пелена перед глазами. Чувствую, сбоку кто-то стоит. Посмотрел — этот, фриц, с кошельком открытым в руках: мол, чем обязан? Я рукой махнул: иди лесом, бедолага, только меня сейчас не трогай.
Он — благодарить, машет там, чуть ли не кланяется. Хотел я ему сказать: слушай, ты, твои в 42-м в Киеве не добили моего отца, остальных всех при помощи соседей закопали в овраге, и потому, что не добили отца, я через пятьдесят лет тебе и твоей семье чуть-чуть помог здесь и сейчас.
Но не стал.
Он все равно ни черта бы не понял. Я на него взглянул со всей ненавистью, газу дал и уехал. А он так и остался стоять на дороге со своим кошельком протянутым да ртом открытым.
Я потом много вспоминал его, семью его, детей. И тот вечер, и себя тоже.
Разобраться пытался. Неправ я тогда был, да и вообще. Немцы-то эти ни при чем были. А те, которые при чем, уже давно в земле лежат. Да и то не все они были при чем...
Мы чокнулись, и я посмотрел на Диму, бывшего киевлянина по фамилии Логинов, которого знал уже почти десять лет, и понял, что я его почти не знал.
Рядом за столиками слышалась итальянская, английская, немецкая речь, недалеко сидели японцы, своих тоже хватало.
