Да, товарищи, «бывших кагебэшников не бывает».
А вот «бывшие диссиденты» в наше время еще встречаются.
Бывший диссидент Лев Тимофеев написал пьесу «В ожидании звонка» о диссидентской жизни в «совке», а я ее поставил на Старой сцене «У Никитских ворот». Казалось бы, публика не должна понимать о чем там речь – времена-то сегодня другие! – но почему-то все всё отлично понимают и воспринимают…
- Лев Михайлович! – спросил я автора после премьеры. – Вот вы отсидели несколько лет в тогдашнем лагере, а что вы там делали еще, кроме того, что трудились как обыкновенный политический «зэк»?
- О, я там о Пушкине несколько эссе написал! – был ответ, отнюдь меня не поразивший. Ведь сколько человека не дави, его интеллект попрочнее его телесности. Вот и Андрей Синявский со своими бесподобными «Прогулками с Пушкиным» - тоже пример тому же…
Однако отчего же именно Пушкин – объект размышлений свободного ума в ситуации несвободы?
И тут я вспомнил, что, между прочим, само слово «дисидент» (с одним «с») я впервые встретил у Александра Сергеевича Пушкина. «Король… обещал свое покровительство дисидентам». Это из его эссе о Георгии Кониском, архиепископе белорусском (1835). Александр Сергеевич далее пишет, что в век Екатерины под давлением русских штыков польский сейм дошел до того, что была «учреждена согласительная комиссия и дисидентам возвращены их прежние права». Вот бы и нам сегодня мудрость Екатерины и «согласительную комиссию»!.. Оказывается, пишет Пушкин, Георгий Кониский «деятельно занялся объяснением древних грамот, на коих основаны были права дисидентов». Надо же, «дисиденты», значит, имели права еще в древние времена!? Как же далеко мы от них ушли!..
В России первым диссидентом, пожалуй, был взорвавший эпоху Грозного своим другим мышлением князь Курбский, затем был инаковерующий стоик Аввакум, и, наконец, Александр Николаевич Радищев диссидентствовал так, что та же Екатерина, видимо, лопнув от распиравшей ее демократии, произнесла о нем слова, что он «разбойник хуже Пугачева» и упекла в оковах в Сибирь.
Пушкин, примкнувший к тайно дышащему вольностью масонству вослед своему великому учителю Карамзину, ощущавший себя в ряду декабристов, симпатизировавший Андре Шенье, Байрону и Вольтеру, в своем очерке о Радищеве анализирует пути диссидентства от «студенческих шалостей» к «философическому вольнодумству» через «воззвание к возмущению». Павел Первый «взошед на престол, вызвал Радищева из ссылки, возвратил ему чины и дворянство», но не тут-то было, - уже при Александре, работая в комиссии по составлению законов, Радищев вместо того, чтобы жить упоенно в покое и конформизме, взял да и тряхнул стариной, то бишь молодостью, изложив «свои мысли касательно некоторых гражданских постановлений». Ошарашенный граф Завадовский, пишет Пушкин, «удивился молодости его седин и сказал ему с дружеским упреком: «Эх, Александр Николаевич, охота тебе пустословить по-прежнему! или мало тебе было Сибири?», после чего Радищев в угрюмстве возвратился домой и… отравился ртутью. Что безусловно доказывает, что и бывших диссидентов тоже не бывает.
Служение правде эти люди сделали единственной и непререкаемой целью и сутью своей жизни. Их сажали в психушки, гноили в тюрьмах, доканывали в ссылках, гнобили в нищете. Им затыкали рты, угрожали, а они твердили свое, посылая сигналы обществу о том, что русское гражданство – не абстракция, не пустословие, а действие и поступок.
Сегодня, когда в подражание Бенкендорфу власть пытается приватизировать патриотизм, а своих лакеев и холуев выдать за цвет нации, многое сделано, чтобы честные имена инакомыслящих были забыты, стерты в порошок. Молодежь в большинстве своем не знает ни кто такая была Наташа Горбаневская, ни чем были знамениты Юра Галансков, Илья Габай, Кронид Любарский или, скажем, Лариса Богораз и Володя Марченко… Между тем, это люди, которым будущая Россия воздаст должное: я уверен, пройдет каких-нибудь сто-двести лет, и в Москва будут площади и улицы с их именами и памятниками. Да и десятки других святых всплывут и сделаются непременными знаками и символами русской свободы.
Почему я столь уверен?
Потому что не вечно же нам жить за сталинской колючей проволокой и в душных бараках!
Поразительно, что наше бесцензурное (по Конституции) время с такой близорукой мерзостью вытеснило в небытие, может быть, самые сущностные фигуры недавнего прошлого, - диссидентов, - которые не менее значительны и, что важно, результативны были в борьбе с застойным «совком», нежели, по своему замечательные, Ельцин, Горбачев, Яковлев… Только Сахарова удалось сохранить в памяти. Хотя сколько яда, клеветы и искусственного попрания ему было адресовано от всяких прихвостней нынешней политэлиты! Да и Солженицына чуток притянули к себе в тщетной попытке сделать «своим».
Несправедливость исправима, хотя трагические судьбы праведников – это ведь и наша боль, наша ответственность, - говоря словами Пушкина ведь мы все оказались бессильными перед «дуновением чумы».
Индустрия шельмования диссидентов целенаправленно производила политтехнологическое воздействие на общество, которое в двадцать первом веке должно было потерять из виду всех страдальцев за новую Россию – всех недоуничтоженных, недоуехавших, недовыразивших себя следовало сначала вышибить из большой политики, а затем приступить к замолчанию их полезной деятельности. Что равносильно публичной казни. Уж сколько глумливости выдержала Новодворская, талантливейшая, кристально честная женщина, которую при всех ее завихрениях поливали грязью и за ее выдающийся интеллект, и за ее героическое бесстрашие.
Следующим шагом стали убийства. Точечные. В разные советские и наши времена уничтожили Богатырева в подъезде, Политковскую в подъезде, Вайля в подъезде, Старовойтову в подъезде, Листьева в подъезде, Щекочихина отравили, Эстемирову застрелили, Немцова застрелили, Артема Боровика – кокнули в самолете… Список далеко не полный. Сталин ухмыляется и аплодирует…
Нынешний термин «агенты влияния», принятый в современный лексикон, беззастенчиво продолжает судебный понос слова образца 37-го года. Подслушивание, подсматривание, внедрение в постель и мозговые извилины каждого человека – есть доблесть официоза, вооруженного электроникой и новейшими средствами зомбирования населения.
Нынешним бенкендорфам поставлена задача – любому инакомыслию поставить заслон во всех областях жизни, везде и всюду. Мы отчетливо видим грустные поражения свободомыслия и культуры. Интеллигенция поджала хвост от страха и мимикрировала в толпу, выдвинув из своей среды лишь знатных, не без таланта приспособленцев. Вместо гражданского общества строится всенародное болото, где торжествует псевдостабильность. Сегодня за варварство в Манеже полагается судом заплатить штраф в размере 1000 рублей (невиданная сумма!), - завтра найдется ретивый «православный», который, обидевшись на большевиков-атеистов, бросится с молотком на «Рабочего и Колхозницу». За те же деньги.
«Суди, дружок, не выше сапога!» - отвечал им всем тот же Пушкин. А вот с великим русским мыслителем-диссидентом Чаадаевым поэт и спорил, и соглашался, видя в его европеизме и западничестве основу основ для лично своего патриотизма – подлинного, выстраданного, без демагогии и фальши. И тут возникает, может быть, самый главный вопрос – о патриотизме мнимом и настоящем. Пушкин не увидел напечатанным при своей жизни текст пьесы «Борис Годунов», но среди друзей и коллег этот великий труд был прочитан и, конечно же, может быть приравнен к «самиздатскому» воплощению и восприятию. Как и программные стихи «Из Пиндемонти» или «Во глубине сибирских руд…», или «К бюсту завоевателя»… или «Глухой глухого звал к суду судьи глухого»… Не говоря уже о приписываемом Пушкину известном, чисто диссидентском, четверостишии:
Мы добрых граждан позабавим
И у позорного столпа
Кишкой последнего попа
Последнего царя удавим!
Конечно, после всего этого инакомыслия Пушкина как вероотступника и гадкого противника самодержавия надо было бы посадить. Или – лучше расстрелять.
Впрочем, это без нас уже сделал Дантес.
