Его постоянно приглашают читать курсы лекций по сравнительному африканскому и семитскому языкознанию для студентов, магистрантов и аспирантов в университетах Парижа, Ниццы, Берлина, Иерусалима, Лейпцига, Франкфурта, Вены, Брюсселя, Неаполя, Пизы, Праги… Недавно его пригласили выступить с докладом на сессии Академии надписей и изящной словесности Института Франции в Париже.
Можно предположить щедрое благорасположение небес и добродетельных житейских обстоятельств, способствовавших москвичу, столь неожиданно избравшему свой путь в африканистику, в секреты и красоту лингвистики.
С первого класса — французский
— Виктор Яковлевич, уникальный вы человек: весь мир исследовали как ученый и в течение десятилетий познавали его вблизи, своими глазами. Вероятно, ваша душа с детства рвалась следовать кому-то из своих близких?
— В семье у нас никто не занимался филологией и языками. Отец посвятил себя юридическим наукам, мама была экономистом. Мне просто очень повезло: мы жили на 1‑й Мещанской, ныне это проспект Мира. А недалеко находилась совершенно уникальная французская школа. Родители отвели меня туда. С первого класса каждый день нас ожидали уроки французского. Представьте, у нас был курс истории французской литературы на французском! Даже уроки истории и географии разных стран — тоже на французском.
— Но вы изучали параллельно еще и английский.
— Да, и при поступлении в институт это мне очень пригодилось. После окончания школы я никогда больше специально не учил французский — я его достаточно хорошо знал, так что мог работать синхронным переводчиком. Конечно, частые поездки во Францию, общение с коллегами, чтение французской литературы и любовь к шансону помогают поддерживать и совершенствовать мой французский.
— Он стал частью вашего мировоззрения и душевного строя?
— Признаюсь, бывая во Франции, я оставляю родной язык в покое — говорю только по-французски. Даже сам с собой общаюсь по-французски и сны вижу на французском.
Судьба улыбнулась
— Виктор Яковлевич, меня впечатлила неожиданная ваша встреча в пустом коридоре МГУ на Моховой, куда вы пришли десятиклассником…
— Я шел с любопытством по коридору филфака МГУ, остановился перед заветной дверью с надписью «Кафедра французской филологии». Вдруг дверь открылась, и в коридор вышел очень элегантный высокий человек. Позже я узнал, что это был известный ученый Юрий Сергеевич Степанов.
— И сразу почувствовал: парень ищет свою судьбу!
— Много лет спустя я оказался с ним рядом в Институте языкознания. Он уже был почтенным академиком. А в момент моей встречи с ним заведовал кафедрой французской филологии МГУ. И мне, школьнику, рассказал, чем они занимаются, что изучают. И даже показал мне дортуар, где спал студент Лермонтов. Его рассказ об учебе на кафедре французской филологии захватывал. Но мы это изучали уже в школе.
Я стал размышлять, что же мне делать. И тут на соседнем подъезде читаю: «Институт восточных языков». Направился туда. Здесь меня ждала случайная встреча с профессором-индологом Анатолием Тихоновичем Аксеновым. Он сразу заинтересовал меня: будущей осенью впервые будет прием в группу африканского языка хауса. На нем говорят несколько десятков миллионов человек. Идея меня увлекла.
Близ озера Чад
— Вам случалось участвовать и в дипломатических поездках в Африку. Язык хауса вам в Африке пригодился?
— Да, это была чрезвычайная история. Дело было в Нигерии. Именно там говорят на языке хауса. Наша писательская делегация состояла всего из двух человек: секретарь Союза писателей, главный редактор журнала «Театр», и я, переводчик, но на этот раз как филолог-африканист тоже был членом делегации.
В Нигерии незадолго до того закончилась гражданская война: часть страны, богатая нефтью, захотела отделиться. Война закончилась поражением сепаратистов — Советский Союз помог. Остатки разбитых сепаратистов ушли в леса и занялись бандитизмом. Именно тогда мы поехали на север страны. Машину вел наш дипломат: у него заканчивалась командировка, и он захотел посетить те места, где еще не бывал.
Я сидел сзади, дипломат за рулем, а руководитель делегации — с ним рядом. И вдруг какой-то страшный удар по ветровому стеклу. В голове пролетела мысль: «Всё. Конец». И я отключаюсь. Но сознание вернулось: вижу небо. Значит, еще жив. И вот стою рядом с машиной, лежащей на крыше. Нам повезло: она вылетела довольно далеко от шоссе, где не было ни больших камней, ни баобаба. И мы уцелели.
— В каком году это было?
— В 1972‑м. Наша «Волга» выдержала жестокое испытание. Мы стали собирать разлетевшиеся вокруг вещи, и тут открылась трагедия: на дороге лежал сбитый велосипедист. Я подошел к нему — он еще хрипел. Но через пару минут все было кончено.
Мы сумели поставить машину на колеса и тут увидели: вокруг погибшего собирается народ. Толпа образовала полукруг и начала медленно приближаться к нам. Я пригляделся: среди толпы выделялся человек в богатом одеянии. Это, вероятно, был местный шейх. Я заговорил с ним по-английски. Он не понимает. Перехожу на язык хауса. Я шесть лет учил этот язык в университете! И тут шейх меня понял. Я объяснил ситуацию: велосипедист неожиданно выскочил перед нашей машиной. Шейх даже посочувствовал нам. Я физически почувствовал, как спало напряжение в толпе. Язык хауса фактически спас нам жизнь.
Переводчик-синхронист
— Нашим заграничным гостям требуются переводчики, когда они бывают на наших литературных праздниках. Что вам особенно запомнилось?
— Вспоминаю юбилеи русских классиков — Пушкина в Большом театре, Горького в Кремле, где я был переводчиком-синхронистом для иностранных гостей. Самое большое впечатление на меня произвело выступление Беллы Ахмадулиной на Пушкинском юбилее. В этой официальной обстановке с особым чувством восхищения я переводил ее искреннее, умное признание в любви к русскому гению.
— А с Евтушенко привелось встретиться?
— Более 50 лет назад я встречался с Евгением Александровичем Евтушенко. В 1966 году Грузия с большим размахом праздновала 800‑летие Шоты Руставели. По этому случаю из разных стран съехались многочисленные делегации. Я тогда был студентом четвертого курса и попал на эти празднества как французский синхронный переводчик. Особую радость мне доставил Международный круглый стол поэтов. Он проходил близ Боржоми, в живописнейшем ущелье реки Куры, в курорте Ликани.
И счастливая неожиданность: моим соседом по двухместному номеру стал Евтушенко. И более того — мне довелось сыграть с ним несколько партий в настольный теннис. На веранде виллы стоял теннисный стол, и мы, переводчики, разминались после заседаний. И однажды Евтушенко присоединился к нашей компании. По вечерам в нашем номере собирались друзья Евтушенко, молодые итальянские поэты. И однажды, когда все гости разошлись, Евтушенко стал читать мне свои неопубликованные стихи. Его артистическая манера чтения была известна всей стране. Он завораживал слушателей. А здесь читал свои стихи мне одному.
— И столь же страстно и взволнованно?
— Это и поразило меня.
— Настоящий поэт мысленно всегда общается со всем миром. Интересно, а Высоцкого вы переводили для иностранцев?
— Однажды у меня произошло «одностороннее» знакомство с Владимиром Высоцким. Я провел несколько дней на репетициях, прогонах и за кулисами спектаклей в Театре на Таганке в качестве переводчика одного модернистского индийского драматурга. Там я получил возможность непосредственного общения с Высоцким, для которого я оставался только переводчиком… Запомнилось и посещение в обществе двух итальянских поэтов мастерской скульптора Эрнста Неизвестного в переулке возле Сретенки.
Первая любовь
— У Конфуция в его философских высказываниях есть одно психологически интересное предположение: «Благородный муж приносит жизнь в жертву своему нравственному формированию». Конфуций имел в виду потери «благородного мужа». Вечно занятый, вы не забыли о личной жизни? Наверное, вы рано женились?
— Институт постарался сблизить своих студентов с жизнью. После первого курса нас послали в Северный Казахстан. Основная часть нашего студенческого отряда осталась на центральной усадьбе большого совхоза. А мы, шестнадцать юношей и четыре девушки, по узкоколейке поехали в самое дальнее отделение, где должны были строить телятник. Мы лежали в вагоне вповалку на охапках сена. И в дремоте вечером моя голова оказалась на коленях девушки. Я даже не знал, как ее зовут. Знал, что она индолог и историк. А я филолог-африканист. У нас даже общих лекций почти не было. Среди нас были более взрослые ребята, после армии… А я 17‑летний. И эта принцесса почему-то позволила именно моей голове дремать на своих коленях.
— И начался роман?
— Представляете: стог сена, уходящая за горизонт степь, черное небо, усыпанное звездами. Часов до двух ночи — одни в этом бесконечном пространстве… А потом возвращались в наш маленький домик. В одной комнате — четыре девочки, а мальчики — в трех остальных комнатах. Вечером девочки заваривали на всех в ведре кофе. Утром все шли на работу. А я еще читал лекции от общества «Знание». Копать целый день траншею под фундамент стоило гораздо дешевле, чем 40 минут моей лекции. Мой вклад в общий котел благодаря лекциям оказался одним из самых больших…
— Интересно, о чем же вы рассказывали на лекциях в Казахстане?
— Перед отъездом на целину я работал переводчиком на Всемирном женском конгрессе в Большом Кремлевском дворце. Там была канадская делегация, и мои два свободных языка, французский и английский, очень пригодились. Среди моих слушателей на целине большинство составляли женщины. Им нравилось, когда я рассказывал, как были одеты делегатки конгресса из разных стран.
— Что-нибудь купили себе на свой строительный заработок?
— Светлана Ухтина, так звали мою девушку, купила себе туфли. А на мою трехмесячную целинную зарплату мы ходили по разным выставочным залам. Мой заработок составил пачку трехрублевок, и они постепенно растаяли. В «Артистическом кафе» в проезде Художественного театра мы прикончили последние две трехрублевки. Вскоре мы поженились.
— И счастливы до сих пор. Кем стала Светлана?
— Она индолог. Официально мы поженились на шестом курсе. Дальше у меня была аспирантура Института языкознания Академии наук. А ее приняли в аспирантуру Института восточных языков МГУ. И на целый год Светлана уехала на стажировку в Пакистан — работать над диссертацией, которую потом успешно защитила. В семейной нашей жизни очень помогала ее мама, врач по профессии. Светлана уезжала в командировки, ездила переводить индийские фильмы на международные кинофестивали, работала переводчиком с хинди, урду и английского в Союзе писателей.
— Удивительно, при такой деловой напряженке сохранить семейную жизнь — редкая удача!
— И мы еще воспитывали нашего сына. Делать из него востоковеда я не хотел. Миша очень любил цветы, сам их сажал и выхаживал. Ну, думаю, станет биологом. А он все-таки по семейной традиции выбрал турецкий язык и филологию. Причем в нашей домашней обширной библиотеке не было ничего турецкого. Но сын рано начал работать переводчиком в свободное от занятий в институте время. Его турецкий стал столь совершенным, что в Турции его даже спрашивают, где он выучил русский. Михаил защитил диссертацию о языке турецких пословиц и даже книгу опубликовал на эту тему. Его жена, Екатерина Балыгина, также тюрколог, кандидат филологических наук.
— Интересно, знают ли про наших гениев поэзии и прозы обычные, но образованные африканцы, — хотя бы Пушкина, африканца по своему прадеду?
— Спасибо за этот вопрос. Прадед Пушкина, Ганнибал, был продан в рабство, а потом выкуплен и подарен Петру I. Ганнибал сделал в России фантастическую карьеру. По традиции считалось, что родился он в Эфиопии. И эфиопская интеллигенция гордилась, что Пушкин по происхождению принадлежит к эфиопской культуре. Но лет двадцать назад произошло замечательное открытие: африканский студент из Конго, учившийся в Петербурге, изучил архивные документы и убедился: Ганнибал вовсе не из Эфиопии, а из Центральной Африки, из бассейна озера Чад. Он был сыном какого-то местного князька, которого похитили работорговцы. Африканский исследователь написал потом об этом книжку. Ее издали и на русском… Выглядело все это сомнительно.
Я заинтересовался проблемой и попросил своего коллегу, французского африканиста Анри Турне, прожившего полжизни вблизи озера Чад в Камеруне, изучить этот вопрос. И мой французский коллега после собственных исследований в местных архивах подтвердил, что корни Пушкина не в Эфиопии, а близ озера Чад. Кстати, язык жителей этих мест входит в группу чадских языков, к которым относится и мой любимый язык хауса.
Остров Сокотра в океане
— Вы много путешествуете, познаете своеобразие человеческого мира. Что вы обрели в этих путешествиях?
— Я очень люблю старую европейскую культуру и искусство. Главное мое хобби — готические соборы. Однако самый потрясающий мой опыт как путешественника — поездка на остров Сокотра для изучения сокотрийского языка и традиционной культуры. Это язык, родственный арабскому, ивриту и другим семитским языкам. Он распространен на острове Сокотра в Индийском океане, к югу от Аравии и к востоку от Африканского Рога. Там живет около 50 тысяч человек. У этого народа никогда не было собственной письменной традиции.
На острове нет защищенных бухт и часто дуют сильные ветры. Поэтому вплоть до начала нынешнего века он в значительной степени оставался изолированным от внешнего мира, несмотря на свое положение на перекрестке морских путей. Жителей острова даже считали колдунами. Говорили, что они сами вызывают бури, чтобы разбить корабль и собрать остатки кораблекрушения. У острова своеобразная флора и фауна — например, знаменитые драконовые деревья. По древней традиции, на Сокотру прилетала умирать и возрождаться птица Феникс.
К исследованиям языка и традиционной культуры сокотрийцев меня привлек мой друг и однокурсник, арабист Виталий Вячеславович Наумкин, с которым мы вместе были на целине в Казахстане после первого курса. Сейчас это крупнейший ученый, академик и научный руководитель Института востоковедения Академии наук.
— Вы общались с жителями Сокотры? Ученые мужи не предлагают им создать свою письменность?..
— Самое интересное и захватывающее общение происходило с бедуинами. Они живут в сокотрийских горах и сохраняют древний фольклор, ритуальные песни и традиционный образ жизни.
Группа российских лингвистов, продолжающих сокотрийские исследования под руководством Наумкина, совместно с молодыми сокотрийцами разработали для этого языка письменность на основе арабского алфавита.
— В природе экзотических мест встречались вам поразительные явления?
— Да, конечно. Но особенно сильное впечатление на меня произвел зеленый луч. Только случилось это не в Африке, а во Франции, на берегу Атлантического океана. Замечательная штука, очень редко наблюдаемое явление. У Жюля Верна даже есть роман под названием «Зеленый луч». В этой книге описывается кругосветное путешествие в поисках зеленого луча, известного по легендам. Это редчайшее оптическое явление случается в океане, а также в Сахаре, в пустыне. Когда заходит солнце, а на западе — открытое пространство, то мгновенно может возникнуть резкое преломление света в тот момент, когда солнечный диск опускается за горизонт. Там вдруг вспыхивает яркий зеленый луч, пронзающий небо, как луч лазера.
Я про это раньше ничего не слышал. А тут такая история. Мой друг, профессор Сорбонны Жерар Роке, в чьем семинаре я читал курс лекций по сравнительному языкознанию, пригласил меня к себе в гости. Его дом находится в Бретани, на побережье Атлантического океана. На знаменитом скоростном поезде мы приехали из Парижа в город Сен-Мало, известную пиратскую столицу Средневековья, сели в его автомобиль и поехали в Динар, небольшой городок, где он жил.
И вот мы оказались на берегу океана, на крутом обрыве. И в этот момент яркий зеленый луч из погружающегося в океан солнечного диска распорол небо. Как будто кто-то повернул выключатель. Продолжалось это несколько секунд. Представляете, как мне повезло! Многие десятилетия и даже столетия путешественники и моряки старались понять, существует ли этот луч на самом деле, а для меня это получилось как по заказу.
Зеленый луч, столь неожиданно вспыхнувший в Бретани, стал для меня символом, соединяющим, казалось бы, противоположные вещи: вечер в сокотрийских горах и Академию надписей и изящной словесности Института Франции. В путешествиях яснее и глубже осознаешь естественность ощущения удивительного единства мира.
