Друг №2
Проблема заключалась в том, что не с кем было ее, эту проблему, обсудить. Поговорить стало не с кем.
С женой он давно ни о чем существенным не обменивался. То, что она могла сказать, он знал еще до того, как успевала открыть рот.
Дети жили своей жизнью, родительские перипетии их не интересовали.
Первейшему другу доверял все меньше, тот впадал в возрастной анабиоз.
А с другом №2 до конца откровенным быть не мог, поддерживал отношения по инерции. Этот друг №2 когда-то сильно его подвел.
То «подводничество» он в свару не превратил, раздувать инцидент не стал, но запомнил, как говорят футболисты, номер «таки-лажника». Номер 2.
Теперь, однако, получалось, что именно ему, второму, второстепенному конфиденту пришлось бы довериться: ибо самостоятельно справиться с возникшей сложностью не представлялось возможным.
Они повстречались в баре, на полпути меж домами, где жили.
— Как дела? — спросил №2.
Подавляя неприязнь, усилившуюся после этой формально явленной заинтересованности, ответил:
— Вот в чем сложность: не с кем поговорить. С женой — неохота, детям не до меня. Общий нас с тобой дружок деградирует-маразмирует.
Друг №2 сочувственно покивал.
А он совершенно ясно понял, что ничего этому притворщику не откроет. Зачем? Чтоб снова нарваться на подставу? А то и на предательство? (Ведь мелкая, чепуховая, незначительная подножка однажды уже случилась.)
Они посидели, выпили по рюмке, побалаболили ни о чем и разошлись.
Вечером он себя корил: проблема никуда не делась. Самостоятельно ему с ней не справиться, нужен сторонний взгляд, трезвый подход, холодный ум.
Выждав срок, снова позвонил тому, кого пренебрежительно опустил некогда на вторую ступеньку.
Они увиделись в том же баре. И когда он взглянул в лицо этого второстепенного соучастника своей жизни, в безмятежное лицо способного подкачать и продолжать после этого как ни в чем не бывало общаться рубахи-уже не парня, а стареющего плейбоя, осознал, что распахнуться перед ним не сможет.
Они побалакали, выпили и расстались. На достаточно долгий период. В течение которого скопытился их общий друг №1. На похоронах они увиделись.
— Вот так-то, — сказал он, приветствуя, выходит, единственного свидетеля своего прошлого.
— Да, — отозвался ненадежный.
Вопреки уверениям Карнеги о том, что любая проблема рано или поздно рассосется, и в противовес мудрости царя Соломона, изрекшего: «Это пройдет», мучительная шероховатость, изводившая и терзавшая бессонницей, не улетучивалась. С женой он уже не общался вовсе. Дети уехали в другие страны. Позвал друга №2 на ставшие традиционными посиделки. Скрывать было нечего. Да и незачем. Слишком мало им обоим предстояло пребывать в твердом разуме и вместе. И он открыл рот, чтобы исторгнуть бередившее…
И тут друг №2 произнес:
— Спасибо, я дозрел до твоей терпеливой мудрости. Долго не мог понять, чего ты добиваешься, но теперь постиг: ты меня ненавязчиво подготавливал. Ни о чем не напоминая, вел к покаянию. Я прошу у тебя прощения за то, что тогда, давным-давно, так с тобой обошелся. Ты меня ни разу не упрекнул, а я не повинился. И очень об этом сожалею. Прости!
Ему стало до ужаса приятно. И легко. Он осознал, что не обременит этого опять сделавшегося ему близким человека своей неизбывной тоской. Для чего? Чтобы тот снова не сдержался и перечеркнул вернувшуюся искренность? Ведь предавший раз предаст и во второй, такова натура длинноязыких разгласителей тайн. А все бредни о том, что винить надо не коня, а дорогу, — поэзия, фикция, вымысел! Нет, пусть уж лучше останется как есть. Как наладилось. Коли недруг стал другом №1, так тому и быть.
Дважды утраченные
Старенький писатель затворнически доживал век, деля квартиру с сестрой преклонных лет.
В молодые годы у них были несхожие интересы и устремления. Писатель тяготел к одиночеству, сестра вышла замуж и полагала себя счастливой, пока после смерти супруга не обнаружила в служебном сейфе переписку с давней постоянной любовницей. Сестра приехала к брату и выпалила: «Я потеряла его дважды». Оставаться в обиталище, где делила ложе с неверным ловеласом, она не могла. Брат и сестра съехались.
К писателю захаживал юноша, мечтавший добиться литературного успеха: они подолгу и детально обсуждали произведения начинающего дарования. Ученик боготворил наставника. От корки до корки изучил его книги. Собственно, он выбрал писателя в опекуны, восхищаясь созданными патриархом шедеврами.
Педагог проникся к неофиту симпатией. Тот был ярок, парадоксален, нетрафаретен — и, как все не от мира сего творцы, несчастлив. Его опусы печатали со скрипом, платили мало, к тому же беднягу угораздило неудачно жениться. Смазливую свою, тупую как пробка спутницу юноша откровенно называл дурехой. «Она далекий от литературы человек», — жаловался он. Но терпел легкомысленную супружницу, что характеризовало его опять-таки положительно: главное для него было — перо и бумага.
У писателя накопилось в течение долгой карьеры немало антипатий — он не считал нужным скрывать антагонизм, ученик полностью разделял эстетические критерии и личностные пристрастия благодетеля. Бывало, он чрезмерно льстил писателю, называл его непревзойденным стилистом, королем захватывающих сюжетов. Но выспренний захлеб был приятен старику, ведь эпигону больше нечем отблагодарить классика.
Совещаясь с сестрой, писатель склонялся к усыновлению протеже. Сестра не возражала: вежливый, скромный, обходительный, обязательный, не умеющий за себя постоять… Они собирались завещать юноше имущество, квартиру, деньги.
Судьба, однако, распорядилась мозаикой событий по-своему: молодой человек внезапно скончался.
Горе писателя было безмерно. В первый миг ему показалось, что и его теплящаяся на донышке жизнь окончена. Он не мог прийти в себя. Сестра опасалась за его рассудок.
Вместе они отправились на панихиду. Дура-вдова организовала прощание ужасно. Верховодили на церемонии невозможные, откровенно враждебные и поносимые писателем безвкусные штукари-конъюнктурщики, омерзительно противные тонкому словотворцу. Со многими из них он даже не поздоровался.
Дура-вдова упросила его уважить присутствием поминки.
Впервые он очутился в доме любимца и был потрясен: на полках теснились книги конкурентов, вдова общалась с этими упырями вась-вась — как с завсегдатаями своего манерного светского салона.
Но сильнее всего поразило: нигде не было книг, подаренных писателем ученику. Их повыбросили? Спрятали от тех, с кем ученик, выходит, постоянно якшался и дружил?
Писатель ожидал, что окажется в центре внимания, но приглашенные на тризну его будто не замечали.
С ужасом он осознавал, что совершенно не знал прилипшего к нему приспособленца, который вот уж не был беспомощным и бесхитростным птенчиком. Именно фолианты тех, кого писатель глубоко презирал, красовались повсюду. Стояли в рамочках их фотографии с дарственными надписями. Будь вдова умнее, поставила бы на видное место хоть одну его книжонку.
Сестра дергала его за полу пиджака.
— Поедем отсюда...
Он состроил скорбную мину (впрочем, особо стараться не пришлось) и с достоинством откланялся.
Ехали молча.
Потом сестра сказала:
— Теперь понимаешь, что я испытала тогда?
