Холера добралась до России летом 1831 года, уже подмяв к тому времени под себя многие страны. Первый случай столь опасного инфекционного заболевания, которое в народе называли «индийской заразой» (считалось, что заболевание пришло в Европу с берегов Ганга) был выявлен в Петербурге в июне. Власти отреагировали быстро: объявили запрет на въезд в столицу и выезд из нее. Затем последовал указ, запрещающий «подозрительным по холере» горожанам появляться на улицах, чтобы они не могли заразить окружающих. По распоряжению генерал-губернатора полиции надлежало выявлять таких вероятных больных и принудительно препровождать их в лазареты.
Однако полицейский департамент переусердствовал в стремлении исполнить приказ. Городовые хватали на улицах даже тех, кто вел себя на их взгляд подозрительно или просто чихнул. В результате много вполне здоровых людей попало в лазареты, где они тут же цепляли инфекцию от зараженных.
Жители большого города не просто возмущались подобными строгостями, - в Петербурге вскоре поднялась волна настоящей паники. Участились случаи, когда люди, которых пыталась госпитализировать чины полиции, начинали кулаками отбиваться от блюстителей порядка, вырывались, убегали (зафиксированы в протоколах даже случаи, когда молодые мужчины выпрыгивали из окон, получая при этом травмы). Недовольство жесткими действиями властей нарастало. Кем-то был пущен слух, что на самом деле никакой эпидемии холеры в городе нет, и власти, вступив в заговор, «зазря тиранят народ».
22 июня 1831 года в столице вспыхнул стихийный бунт. Все разраставшаяся толпа пошла громить «холерных обманщиков». Разъяренные горожане ворвались в лазарет на Сенной, нескольких врачей, работавших там, убили, пациентов попросту прогнали на все четыре стороны, а само здание и все оборудование в нем разгромили, кровати поломали. Позднее был подвергнут такому же разорению и лазарет на Большой Подьяческой. В других местах толпы останавливали на улицах санитарные кареты, приспособленные для перевозки заболевших, и выпускали этих людей, а сами экипажи чаще всего разбивали вдребезги, хотя в одном случае лихая публика, захватив санитарную повозку, отправилась кататься на ней по городу, победно горланя залихватские песни.
В усмирении холерного бунта принял личное участие сам император. Судя по описаниям, оставленным современниками, Николай Первый приехал в самый центр бурных событий - на Сенную площадь. Это было эффектное зрелище, когда прямо в гуще взбудораженной толпы остановилась карета с гербами и из нее вышел царь! Собравшихся здесь горожан ошеломило такое появление. А Николай, благодаря своему высокому росту, и так возвышавшийся над толпой, громко приказал: «На колени!» Вслед за тем он дальше произнес речь-внушение: «Я пришел просить милосердия Божия за ваши грехи; молитесь Ему о прощении; вы Его жестоко оскорбили. Русские ли вы? Вы подражаете французам и полякам; вы забыли ваш долг покорности мне; я сумею привести вас к порядку и наказать виновных. За ваше поведение в ответе перед Богом - я…»
Это краткое выступление произвело необходимый эффект. Спокойный, но властный голос государя подействовал на толпу отрезвляющим образом. Люди угомонились и стали расходиться по домам. Впоследствии этот эпизод был запечатлен на одном из скульптурных барельефов, украшающих постамент памятника Николаю Первому, установленному на Исаакиевской площади.
Эпидемия, между тем, продолжалась. На пике ее в конце июня 1831-го в Петербурге было зафиксировано более 230 умерших за один день. Однако к концу лета столица сумела победить разгул заразы. Увы, холера после этого не угомонилась, она стала косить людей в Поволжье, нагрянула в другие регионы. Во второй половине сентября «индийская зараза» проникла в Москву.
Обстановка в старой столице быстро усугублялась, число смертельных случаев росло. В городе началась паника, москвичи начали массово покидать Белокаменную, разнося инфекцию по окрестностям. Число таких случаев достигло вскоре нескольких тысяч в день. Чтобы предотвратить эпидемиологическую катастрофу московский генерал-губернатор Дмитрий Голицын приказал войскам взять город в кольцо и перекрыть все въезды и выезды.
Запертые в Москве люди приуныли. Интенсивность заболевания холерой достигла угрожающего значения – до ста человек в день. Власти пытались приостановить этот процесс, вводя строгие запреты. Были закрыты фабрики и мастерские, рынки и магазины, трактиры, гимназии, школы и университет… Предпринимались санитарные защитные меры: улицы и дворы регулярно посыпали хлоркой, а еще жгли костры, щедро добавляя в них листву для дымности, так что над Москвой стоял густой смог, - москвичи прониклись советом «знатоков», утверждавших, что едкий дым способен убивать холерную инфекцию.
Остановить эпидемию в Первопрестольной никак не удавалось, и тогда император отправил Голицыну сообщение: «Я приеду делить с вами опасности и труды».
29 сентября Николай прибыл в Москву. Первым делом он посетил церковную службу в Успенском соборе Кремля, которую провел знаменитый митрополит Филарет. После окончания богослужения владыка публично обратился к монарху: «Цари обыкновенно любят являться царями славы, чтобы окружить себя блеском торжественности, чтобы принимать почести. Ты являешься ныне среди нас, как царь подвигов… чтобы трудности препобеждать. Такое царское дело выше славы человеческой, поелику основано на добродетели христианской…»
Николай пробыл в городе, пораженном эпидемией, восемь дней. О его деятельности в это время вспоминал граф Александр Бенкендорф: «Государь сам наблюдал, как по его приказаниям устраивались больницы в разных частях города, отдавал повеления о снабжении Москвы жизненными потребностями, о денежных вспомоществованиях неимущим, об учреждении приютов для детей, у которых болезнь похитила родителей, беспрестанно показывался на улицах; посещал холерные палаты в госпиталях и только, устроив и обеспечив все, что могла человеческая предусмотрительность, 7 октября выехал из своей столицы».
Самоотверженность государя была оценена тогда многими. Вот что писал университетский профессор Михаил Погодин: «Нельзя описать восторга, с которым встретил его народ, тех чувствований, которые изображались на всех лицах: радость, благодарность, доверенность, преданность… Родительское сердце не утерпело. Европа удивлялась Екатерине Второй, которая привила себе оспу, в ободрительный пример для наших отцов. Что скажет она теперь, услышав о готовности Николая делить такие труды и опасности наравне со всеми своими подданными?..»
С подобным мнением были солидарны даже те, кто к Николаю Первому лично и вообще к самодержавию относился с предубеждением. Например, известный в ту пору либерал князь Петр Вяземский высказался так: «Тут есть не только небоязнь смерти, но есть и вдохновение, и преданность, и какое-то христианское и царское рыцарство… Здесь нет никакого упоения, нет славолюбия, нет обязанности. Выезд царя из города, объятого заразою, был бы, напротив, естественен и не подлежал бы осуждению, - следовательно, приезд царя в таковой город есть точно подвиг героический…»
Этот поступок царя восхитил Пушкина, который посвятил ему свое стихотворение «Герой», где упомянуто, что государь «жизнию своей играл пред сумрачным недугом».
А сам Николай не удовлетворился лишь действиями по «усмирению» холеры в Москве. На обратном пути в Петербург он еще на 11 дней задержался в Твери, где также нужно было справиться с распространением «индийской заразы».
