«Волонтерство в больнице — это такой путь духовного роста»
Любовь Жуковская, предприниматель
«У меня бизнес — два фитнес клуба, мы специализируемся на терапии движения, лечебной физкультуре, там работают больше 100 специалистов. В связи с карантином все это под огромной угрозой, один из клубов придется закрыть совсем. Когда я, как и весь мир, оказалась в изоляции, это сводило с ума. Я привыкла, что жизнь вокруг меня кипит, что мы делаем хорошее дело. Первые 20 дней я сидела дома и думала: «Что полезного я могу сделать в текущей ситуации? Где мои руки будут нужны?» Я стала искать, как стать волонтером — обзвонила все горячие линии и везде говорили, что волонтеры не нужны.
Но я знала от знакомых медиков, что сейчас очень нужны рабочие руки в больницах — обслуживать больных: переворачивать их, выносить горшки, выполнять грязную работу. Когда я сообщила своей маме, что собираюсь стать волонтером, это ее сильно впечатлило, но потом она сказала: «Ты партизанка! Но я такая же, и поступила бы так же».
Я не врач, всего лишь обычный человек, но всегда была близка к медицине, ведь в моих фитнес-клубах я постоянно взаимодействую с докторами! В конце концов, моя лучшая подруга — патологоанатом, я с института слушаю ее рассказы. Что меня может удивить? Но то, что я увидела в больнице, не имеет отношения к этим историям или к тому, что мы видим в кино. То, что в реальности происходит с людьми в реанимации, для меня стало шоком...
Бывает, привозят человека еще в сознании, но понятно, что он уже совсем не в порядке, и ты молишься, чтобы он не пошел на резкое ухудшение. Говорят, у врачей профдеформация, им нельзя эмоционально сопереживать тому, что происходит с пациентом, потому что можно быстро выгореть. Но я видела, как медики и санитары так же смотрят на людей, переживают за всех.
Я работала в реанимации в костюме химзащиты, выполняла функции санитара и уборщика. Там нужно перестилать постели, ухаживать за больными, менять памперсы, сливать биологические жидкости из контейнеров и санитайзеров. Выбрасывать мусор, мыть пол в палатах и коридорах. Когда люди умирают, трупы необходимо упаковывать и передавать санитарам, которые отвезут их в морг, кровати после трупов дезинфицировать и перестилать...
Каждый день видишь 2 млн оттенков желтого, делаешь какие-то выводы на основании этих оттенков, чувствуешь острые запахи. Чисто психологически было сложно иметь дело с жидкостями — из-за страха, что можно подхватить инфекцию, несмотря на защитный костюм, маску, очки и три пары перчаток.
Я увидела, как умирают люди. В свой день рождения - мне исполнилось 40 лет - я была на ночном дежурстве в реанимации, и в ту ночь люди тоже умирали… Моя жизнь как-то так прошла, что смерти в ней практически не было, до работы в больнице я не видела смерть так близко. Всегда всё складывалось вполне благополучно, востребованный бизнес, приятное окружение. Но я как-то остыла ко всему, стала задаваться вопросом: «А какой смысл во всем этом?». Может, еще кризис среднего возраста добавился. Теперь я поняла, что тот мнимый - экзистенциальный - кризис лечится реальным. Когда я попала в среду реанимации, увидела, как медики каждый день работают в жестких условиях, в опасности заболеть и умереть, очень многие вещи в голове перевернулись.
В какие-то моменты казалось, что я с ума сойду от происходящего, но как-то вечером я вышла после смены на улицу, был конец апреля, тепло, весна. Я сделала глубокий вдох, и на меня накатило ощущение безусловного счастья — что я просто могу свободно дышать этим ароматным воздухом! Жизнь, однозначно не будет прежней.
В волонтеры приходят разные люди — со мной работала художница, которая писала картины, делала заказы для государства. Некоторое время назад она потеряла мужа, осталась в одиночестве, увидела мой пост с призывом работать в больнице и пришла. У меня тоже нет мужа, детей, пожилая мама на даче, никто от меня не зависит, мы не рискуем заразить близких. Многие люди просто не могут сидеть дома, им важно быть полезными «на поле боя.
Это волонтерство похоже на путь духовного роста. Как паломничество на гору Афон. Но там это личное испытание, пользы окружающим от этого нет, а здесь есть возможность помочь людям».
«После смены из костюма выливаешь воду — это пот»
Алексей Леонов, тренер, массажист.
«Я работал тренером по реабилитации, занимался массажем, ассистировал мануальным терапевтам. Компания временно приостановила свою деятельность и я остался без работы. Увидел пост в соцсетях о том, что в больницу требуются волонтеры. Я не домашний человек абсолютно, и я решил, что если людям требуется помощь, нужно идти и помогать. Сначала я был волонтером, теперь работаю на ставке санитара в одной больнице и продолжаю волонтерство в другой.
Как один из наиболее физически развитых, я поначалу работал в бригаде перемещения «пассажиров» — привезти на КТ, диагностику, в другое отделение. На это уходит много времени у медсестер, которые должны находиться рядом с врачами и спасать людей.
Также я выхожу в отделение, как младший медбрат по уходу за больными — переодеть, покормить, раздать таблетки, медикаменты. Я много работал с пожилыми людьми, я знаю, как их трогать, но были люди, которые сходили в отделение один раз и говорили: все, больше не пойду. Никто никого не осуждает, есть и другая работа, кроме ухода за больными.
У меня нет какого-то ужаса. Передо мной человек, которому страшно, я испытываю к нему сострадание — нет гарантии, что кто-то из нас завтра не окажется на соседней койке. Говорили, что «Коммунарка», 52-я больница для элиты, но это не так — медики одинаково относятся к каждому, там много людей из домов престарелых, есть те у кого даже зубной щетки не было и приходилось покупать одежду. Ко всем человеческое отношение.
Сейчас постоянно работаю в «красной зоне». Смены — от 4 часов, но раньше, когда привозили много больных, приходилось задерживаться. Желтый костюм, как тот, в котором ходил президент, это наивысшая степень защиты, он не дышит вообще. Когда его снимаешь, то выливаешь грамм 50 водички — это пот. Поначалу было трудно, но я постепенно увеличивал время непрерывного ношения спецодежды, сейчас уже привык, 4—5 часов чувствую себя нормально. Нам проще, чем врачам, у нас нет такой нагрузки, а им приходится делать уколы, когда очки запотевают и на руках несколько пар перчаток. Не знаю, как они справляются…
Тяжело было первое время видеть, как люди переживают психологически, им страшно, когда видят нас. Первое время могли видеть только глаза, но потом мы стали распечатывать фотографию и вешать в пластиковый бейджик — людям стало комфортнее с нами общаться.
Удивлением стала реакция людей в соцсетях — когда я написал, что стал волонтером, на страницу прибежали хейтеры, писали, что мне платят деньги за посты, что вируса нет, а врачам платят чуть не по 100 тысяч за диагноз коронавирус...Очень высокий уровень тревожности, отсюда и агрессия и эти безумные идеи.
Со мной работает девушка — продюсер «Дома-2», директор пиар-агентства, гендиректор нескольких кофеен… Всем хочется, сделать что-то еще, чтобы это поскорее закончилось.
У меня есть опыт нахождения в зоне боевых действий, но эта война выглядит иначе — нет понятной линии фронта, где ясно, кто твои, а кто чужие. Вирус может быть где угодно, человек без симптомов может чихнуть рядом с кем-то и этот человек окажется у нас, в больнице».
«Не бывает такого, что все пациенты выживают — иначе человечество было бы бессмертно»
Таша Соколова, журналист.
«Я занимаюсь организацией публичных лекций, но сейчас по понятным причинам работа остановилась. Иногда организовываю вебинары, но остальное время свободно. Я живу с молодым человеком, летом у нас должна быть свадьба. После месяца самоизоляции в однокомнатной квартире с двумя котами и кроликом потихоньку начала съезжать крыша от постоянного нахождения вместе. Так что жених очень рад, что я куда-то выхожу из дома.
При больнице существует большой центр, который координирует волонтеров. Их много и работают по самым разным направлениям — кто-то в «чистой» зоне получает передачки и развозит по корпусам, переносит анализы между корпусами и лабораторией, кто-то по просьбе пациентов, попавших в больницу без вещей, что-то им передает, кто в колл-центре.
Я работаю в «грязной зоне». Занимаюсь анкетированием пациентов насчет их контактов, вбиваю какие-то параметры из бумажной истории болезни в компьютер или, наоборот, помогаю медсестрам измерить температуру, составить сводку по готовым данным — сколько человек, например, нуждаются в кислородной поддержке. В реанимации — заполняю листы наблюдения по данным мониторов, вношу в компьютер показатели: частота сердечных сокращений, температура, сатурация, давление. Слежу, чтобы на санпропускнике в реанимацию были перчатки всех размеров, санитайзер, приношу и уношу анализы. С пациентами практически не взаимодействую.
День строится так: надеваем средства индивидуальной защиты (СИЗ), поднимаемся из санпропускника в отделение, подходим к ординатору и спрашиваем, какие на сегодня поручения. По правилам СИЗ одноразовый, если снимаешь — он больше не подлежит использованию. На некоторых система открывания — липкая лента — так она настолько липкая, что открывая, ты рвешь костюм, так что надеть второй раз и не получится. Телефоны можно убрать в специальный чехол, который легко обрабатывать, но их быстро раскупили, поэтому я пользуюсь герметичным пакетом для завтрака на молнии.
В реанимацию практически никогда не идет новичок, человек должен быть готов к тому, что там увидит. Кому-то после смены морально тяжело… Я для себя понимаю, что ни с коронавирусом, ни с другими болезнями не бывает такого, что все пациенты выживают — иначе человечество было бы бессмертно.
В основном приходят психологически подготовленные люди, которые не боятся увидеть смерть. Чаще бывает другое — в первый, второй раз после смены человеку кажется, что поднялась температура: «все, я, кажется, заболел». На следующий день смеемся — все нормально. Потом это проходит.
Первое время было тяжело носить СИЗ, но потом появились свои лайфхаки — клеить пластырь на нос, подкладывать ватные диски, специальный дайверский антифог внутрь очков, чтобы не запотевали. Тяжело видеть ухудшения у пациентов, но недавно у нас выписалась женщина, которой 101 год… Она даже не попала в реанимацию, и ее встречал ее 82-летний сын».
