Черт. Неужто не могли предвидеть? Что очутитесь здесь? Полагали: за дерзкие словечки не придется держать ответ? У преданных анафеме дорога кратчайшая.
Толстой. Земной ад, выходит, мало отличим от ваших чертогов? Та же плоская логика... Косность! Казуистическое цепляние к словам... Разве что пейзажи там красивее.
Черт. Об этом и потолкуем. Об отринутых яснополянских ландшафтах. Всю жизнь стремили стопы из чудесной своей усадьбы в геенну. С нашей стороны принуждений и понуканий не было. Особенно ярок ваш финальный экспансивный шаг. Последний аккорд, траурный штрих, довершивший полноту картины. Много шума... Из ничего. Так выразился нелюбимый вами Шекспир. Поведайте. Что кроется за этим эпатажем? Не похожи на потерявшего рассудок безумца. И вдруг: прочь из родовой вотчины, побоку семья... Безотчетный порыв? Или взвешенный эффектный жест?
Толстой. Как пишу и чувствую — так должно жить. Недопустимо утопать в роскоши, когда другие терпят лишения, голодают.
Черт. У нас достаточно времени, чтобы препарировать нюансы. Можно сказать, перед нами расстилается вечность, о которой вы, Лев Николаевич, много размышляли. Применительно к небу Аустерлица и в связи с вековым дубом, шумевшим листвой над князем Андреем. Теперь речь о вас. С чего разобрало? Под занавес бытия? Куда решили податься?
Толстой. Колебался, выбирал... В Оптину пустынь… Даже в Болгарию хотел ехать. Но порыв был непререкаем. Покончить с прошлым... Воспринимался проявлением высшей воли.
Черт. Лев Николаевич, подозреваю: взвесили мельчайшие детали. Покинуть привычные пенаты — пусть не с бухты-барахты, но ведь знали, когда уходили из яснополянского парадиза, что многих взбудоражите, многим причините боль... Был расчет? Или виною прогрессирующий склероз? Старческое слабоумие? Одержимость, прошу прощения, бесом? Упрямство? Блажь?
Толстой. Возможно, элементы неподотчетности здравому смыслу и впрямь наличествовали.
Черт. Или кость, брошенная апологетам: превратить теоретическую отвлеченность и эфемерность в поступок? Одно дело — поучать, а умереть среди дворни, в хоромах, это как если бы Христос лишь проповедовал, но не был распят, иное дело — рвануться, пусть из последних сил, но рвануться прочь от постыдной барской обеспеченности и постылой жены, прибавлю от себя, сделаться не собирателем салонных аплодисментов и увядших лавров, а символом, жертвой несправедливого общественного устройства. Примером для миллионов сограждан...
Толстой. Не получится дать ответ немедленно.
Черт. Повторюсь: беседа наша может длиться вечно. Спешить некуда и незачем. Однако порядок адской канцелярии блюдется адски неукоснительно, необходимо уяснить, какой мерой воздать за прегрешения, поэтому определимся: ведь станете отрицать, уже не важны бренные заботы и идеологические борения, так будьте искренни с самим собой — покидая уютный кров, догадывались, предощущали, что со дня на день канете, сгинете, умрете? Преклонный возраст. Истраченный, исчерпанный организм. Не могли не предвидеть, не прогнозировать: дни сочтены, не придется долго маяться, влачить нищую долю, ибо вне комфорта больше двух недель — месяца не просуществуете, не протянете. А вот буча поднимется, возникнет переполох. Отмочили трюк на зависть. Не дорого стоит, а стяжали бешеную, потрясающую ажиотацию.
Толстой. Была осень. Ветер, конец октября. В вагоне, где примостился, многие курили. Я вышел на тамбурную площадку. Меня продуло. Когда уходил из дома, на здоровье не жаловался.
Черт. Лев Николаевич, наше племя искусителей славится непоследовательной сбивчивостью воззрений. О многом хочется любопытствовать. Сели в вагон. Третьего класса... Чем показали, продемонстрировали: не пренебрегаете чернью. Нарочито предпочли непривилегированные условия... Опрощения...
Толстой. Никогда не брал в расчет пустяки. Не придавал значения мелочам! Не приглядывался к нумерации и антуражу вагонов.
Черт. Допустим, была импровизация. Помутнение в голове. Но что-то все же различали? В заплеванном задымленном загоне для быдла? Ту народную жизнь, какую живописали в многостраничных романах — чистенькую, опрятную, высоко нравственную? Мудрую. Увидели сплошь Платонов Каратаевых? Они, заметив, что старику трудно дышать, тотчас затушили цигарки, перестали пускать вонючий дым? Дивные, неиспорченные создания!
Толстой. Почему должны были догадаться: мне неприятно? А сам я не сказал. Сказал бы — и перестали бы. Я просто вышел. В тамбур.
Черт. Конечно, вам, радетелю душеспасения, пристало заботиться о безграмотном диком населении. Но своим уходом оскорбили, ранили, унизили тех, с кем делили кров, показали: они для вас ничего не значат.
Толстой. Уверен: поступил правильно.
Черт. И уж точно не могли не сознавать: кому-то чужому, постороннему, последним своим путешествием доставите хлопоты. Причините неудобства. У начальника станции, Ивана Ивановича Озолина, был выводок детишек. Для вас, умиравшего, освободили гостиную, вы угасали — на глазах у них! Возложили тяготу...
Толстой. Оказать помощь ближнему — первейший долг.
Черт. Риторика. Демагогия. Небось спесиво и самоупоенно прикинули: великому писателю не откажут в приюте.
Толстой. Никому не пожелаю умирать среди чужих, в чужом доме. Если бы знал, как повернется, — не обременил бы никого.
Черт. И на смертном одре оставались до ужаса, до отвратительности высокомерны. Девушке, что за вами ухаживала, дали три рубля. Обмолвились: «На платье». Вот оно, якобы чуждое вам изъявление торжества неравенства. Не в вашем нимбоносном осеняющем стиле, согласитесь... Три рубля...
Толстой. Как еще мог ее отблагодарить?
Черт. Вы же начальнику станции, который вас приютил, не дали десятку. Родственники ваши, кстати, пренебрежение к той девушке усугубили, подчеркнули, начальнику станции подарили «Воскресение», «Анну Каренину», «Войну и мир», а ей — дешевенькие брошюрки за двадцать копеек. Разделили людей на чистых и нечистых, имущих и неимущих.
Толстой. Отношениям с людьми не придавал значения. Выяснял отношения с Богом.
Черт. Но взирали на всех с неслыханной высоты, куда себя вознесли! Потому что считали себя равным Ему? Подминали авторитетом, постоянно твердили: оценки людей вас не беспокоят. Дескать: на одной доске со Вседержителем, лишь Его мнение мне под стать. Были кругом не правы, а Софья Андреевна стояла на коленях перед вашей кроватью и умоляла вас, откочевывавшего в наши пределы: «Левушка, прости!»
Толстой. Запоздало каялась, вдоволь обижала меня непониманием: ездила к царю, просила быть его моим цензором. Уж она-то знала: я не играю, не притворяюсь.
Черт. Да и Озолин одурел от счастья: привалила удача впечатать имя в историю... Приютить умирающего гения. Но меня не он, не его психология, а вы занимаете. Ваши предумышленные действия по раздуванию собственной популярности и канонизации своей персоны.
Толстой. Наоборот: способствовал приглушению резонанса. Уходом из Ясной Поляны нивелировал неподобающую экзальтацию. Малейшие слухи обо мне купировали, пресекали, боялись народных волнений. На станции, где умер, дежурили шпики, не пускали людей проститься, бродили монахи и распространяли весть: перед смертью я вернулся в церковное лоно. Государственная машина работает бесперебойно. Этот молох не переупрямить. Требовалось распылить ложь, что перед кончиной покорился власти. Подкорнать под общий ранжир. Для чинодралов непереносимо, что боролся с общепринятым рутинным понимаем Бога. Вот и распускали небыль, плодили фальшь. То, что я исторгал — перечеркивали. Мои публицистические статьи не пропускала в печать цензура, весь 13-й том моего собрания сочинений был забракован.
Черт. А вы ждали поощрения? Своей раскольнической инсинуации? Огорчены? Разочарованы? Напуганы? Теперешним своим положением? Да, светозарных небесных заступников для вас не нашлось. Всех сумели раздражить, настроить против себя. Оттолкнуть. Эти ваши «Не могу молчать!» и «Исповедь»... Призывы неканонического прочтения Библии... Никому, а в первую очередь Христу, не нужны. Религиозный культ незыблем, помехи не приветствуются. Льете воду на нашу чертову мельницу, расшатываете ортодоксальные устои, потому мы вас и пригрели возле адских костров, но вы и нам не ко двору, мы не почитатели ваши, вы не перебежчик в наш стан, а чужак, опасный расковыриватель непозволительного...
Толстой. Терзался, выплескивался, делился наболевшим и накипевшим. Хотел обратить искателей истины к подлинной вере, отвратить от показухи! От синода ждал квалифицированных возражений: в чем я неправ? В отрицании войны? И призыве к соблюдению заповеди «не убий!»? Им бы со мной подискутировать. Как вы сейчас. А они — прокляли.
Черт. Сколько в вашей жизни шаблонных позерств! Картинной трафаретности... Насаждаете свою религию, возводите храм непослушания, где будут молиться вашему иконописному лику! Мне со многими доводилось в этих нерайских кущах ворковать. Столь уклончиво, как вы, они не изворачивались. С Александром Сергеевичем выяснял: поехал бы он стреляться с Дантесом, если бы все, что намеревался, еще не зарифмовал? У Михаила Юрьевича о том же допытывался. С Грибоедовым по-дружески сюсюкал... Кумиры умеют дьявольски изощренно, посекундно выверять шаги к славе и не на шутку тревожатся: вдруг вмешается случайность, спутает карты. Вообразите: если не умереть напоказ, не быть растерзанным, а сгинуть в ссылке или тюрьме, разве станешь идолом? Без жертвенности нет обожествления. Совсем другой коленкор. И первый, Александр Сергеевич, и второй, я их иногда путаю, чутко это улавливали. Один маску гуляки и страдальца нарастил, другой — лик влюбленного и трагически зарубленного...
Толстой. Хватит мерзостей! Хочу к Богу!
Черт. Надеетесь там обрести покой? Лелеете мечту? Опамятуйтесь!
