«Я знаю, как быстро любовь превращается в ненависть»
— В балете «Урок» вы играли учителя, который жестоко расправляется со своей ученицей. Как вы готовились к роли? Насколько сложно вжиться в образ психопата и убийцы? И сыграли бы вы подобное в драматическом театре?
— В драматическом театре сыграть такую историю было бы невероятно интересно. Но главное — мне было безумно любопытно работать над «Уроком». Я видел постановку в начале девяностых в Большом театре. Она прошла всего два раза. Артисты были хорошие, но сам спектакль мне категорически не понравился. Тогда ведь не было Интернета: нельзя было мгновенно проверить, что это пьеса Ионеско. Что-то меня оттолкнуло — и я даже не стал разбираться.
Позже, когда я учил роль для программы Kings of Dance в Орандж Каунти, впервые прочитал пьесу — и понял, насколько она серьезна. Спектакль был создан в 1965 году, через него прошли величайшие артисты XX века. В оригинале — учитель математики, служанка и юные ученицы, которых он убивает. Причем в тексте указано, что девушки семитского происхождения, а действие происходит в нацистской Германии. В балете вся эта драматургия переведена в язык движения.
Когда я пришел к балетмейстеру с вопросами, он был ошарашен. Сказал: «Вы первый артист за сорок лет существования спектакля, кто прочитал пьесу».
Мы долго разговаривали: он объяснял мотивации, детали. 2005 год — Интернет только входил в жизнь, серьезных материалов было мало.
Честно скажу: до последнего момента хотел отказаться. Ничего не нравилось, ничего не складывалось. И вдруг произошел перелом. Привезли декорации — старые, 1965 года. Они хранились в каком-то ангаре, пахли затхлостью. Их поставили на сцену под тусклый свет — и в этой убогости, в этой обветшалости я неожиданно увидел судьбу героя.
Я подумал: «Вот он — бывшая звезда балета, а теперь вынужден преподавать в этой жалкой студии».
На репетициях у нас было две артистки. Одна — просто репетировала и все время играла из себя дурочку; другая — танцевала, Алина Кожакару из Сан-Диего. И тут пришел ключ: если балерина играет дурочку — я убиваю ее как озлобившаяся, уничтоженная бывшая звезда; если отличница — я убиваю ее из ревности, что она может занять мое место.
Это напомнило мне «Сансет бульвар» и потрясающую фразу: «Нам не нужны были слова — у нас были лица». Вот этот нерв обезумевшей растоптанной славы я и взял.
Меня учила Галина Уланова. Она привила уважение к актерскому ремеслу. Для меня мотивировка роли — святое.
Балетмейстер был поражен тем, как глубоко я копаю. Не знал, что я воспитан в русской психологической школе. Когда я нашел решение и сказал: «Можно я сделаю так?» Он посмотрел и ответил: «Тебе можно всё».
Позже Миндаугас Карбаускис, который тогда был художественным руководителем Театра Маяковского, пришел на спектакль. Мы долго обсуждали роль. Это он предложил: когда я замахиваюсь стулом, не бросать его, а тихо поставить. Чтобы стало ясно: человек перешел грань. Он добавил еще несколько штрихов — потрясающе точных.
Работать над «Уроком» оказалось огромным счастьем. Хотя начиналось все мучительно.
— Если бы вам сейчас позвонил президент и предложил одну из трех должностей — директора Большого театра, министра культуры или министра образования, — что бы вы выбрали?
— Не знаю. Возможно, десять лет назад я бы начал рассуждать, сравнивать, выбирать. Но сегодня, имея большой руководящий опыт и будучи старше, могу сказать честно:
Все три должности — окаянные. Теперь я понимаю это отчетливо.
Никогда не найдется человек, который искренне скажет: «Как прекрасно, что меня назначили!». Потому что в каждой должности — огромный объем проблем. Любой зритель, читатель, слушатель без труда составит длинный список претензий к этим сферам — и я, по правде говоря, почти со всеми бы согласился. У нас хватает и перегибов, и недочетов, и быстро исправить все это невозможно.
Когда я был артистом, у меня было множество иллюзий: казалось, что изменить систему можно мгновенно. Это не так. Из трех названных институтов легче всего управлять театром — это маленькое государство. А министерство — это мчащийся поезд. У него множество вагонов, в каждом вагоне — купе, в каждом купе — люди, характеры, интересы. И ты обязан со всеми найти общий язык. Не знаю, что бы выбрал.
Я вообще не хотел становиться ректором. Но президент нашел нужные слова.
— Когда обсуждалось мое назначение в Академию, я категорически не хотел. Я никогда не думал о руководстве учебным заведением — тем более в Санкт-Петербурге. Но Владимир Владимирович произнес фразу… дословно я не помню, потому что совершенно не ожидал такого разговора. Но смысл был такой: «Тебе нужно проявиться. Показать, чего ты стоишь».
И это меня задело.
Тогда про меня писали такую чушь… хотя параллельно назначали людей без педагогического опыта, без профильного образования — и их превозносили до небес. А у меня двадцать лет стажа, два высших образования — и все равно кто-то всегда чем-то был недоволен. Мне это казалось глубоко несправедливым.
В любой из этих должностей ты прежде всего отвечаешь за хозяйство. А это совсем другая ответственность.
Можно сколько угодно рассуждать о культуре, об образовании, о театре. Но в реальности все упирается в банальное хозяйство. У вас течет крыша, прорывает канализацию — и вы за это лично отвечаете. А в моем здании — сотни несовершеннолетних детей. Это ответственность совсем иного масштаба. Плюс безопасность, террористические риски, учебный процесс — всё на руководителе.
Сфера мне понятна, но это дикая головная боль. И — что особенно печально — мы почти не можем назвать руководителя или министра, о котором бы потом говорили доброе слово.
Мединского ругали бешено. А когда он ушел — о нем начали жалеть.
Помню момент, когда он ушел со своего поста и еще не был назначен на следующий. У него был день рождения, я выложил поздравление в социальной сети. Хотите объясню количество хейта? Мой аккаунт просто снесли. Потом я его восстановил, но несколько публикаций — нет. Среди них были мои слова о Большом театре и пост о Мединском, который исчез полностью. Тогда я понял: этим поздравлением я кому-то очень сильно наступил на хвост.
А потом, когда Владимира Ростиславовича назначили на новый пост, масса людей мгновенно бросилась ему кланяться. До сих пор смешно вспоминать. И этот эпизод многому меня научил.
С тех пор, когда кто-то делает мне комплимент как руководителю, я не говорю спасибо и стараюсь сразу же отстраниться. Вообще. Знаю, как быстро любовь превращается в ненависть. Медные трубы — самое опасное испытание.
— Почему руководство Большого театра не всегда оценивало вас, как публика?
— У меня были разные периоды — как у любого премьера или примы Большого театра. Все менялось. И, если посмотреть на историю, это проходили все: Шаляпин, Вишневская, Максимова, Васильев, Плисецкая. Но в моем поколении такого положения, какое было у меня, — прочного, незыблемого, как прежде, — уже не было ни у кого и уже никогда не будет.
Мне, конечно, очень повезло. Помимо регалий и званий, которые я получил раньше всех в своем поколении, у меня была узнаваемость — та самая, что была когда-то у советских артистов.
Такого сегодня не выпадало больше ни одному человеку из нашего цеха.
И главное — я никогда никуда не приходил с просьбами. Я не говорил: «Возьмите у меня интервью», «Позовите меня на роль», «Поставьте меня в спектакль». Меня всегда приглашали. И телевидение, и программа «Сегодня вечером» — все это случилось потому, что всем телебоссам было понятно: я образован, могу сидеть в прямом эфире и разговаривать. А если послушать, как некоторые мои коллеги дают интервью… Стыдно. Сразу видно: люди ничего не читали, родная речь — скуднейшая.
Я иногда ученикам говорю прямо. Недавно одному позвонил: «Ты красивый, ты талантливый — но тебе нельзя открывать рот. У тебя словарный запас как у Эллочки-людоедочки». А про некоторых коллег… лучше промолчу.
Сейчас время удивительное: люди себе рисуют дипломы. Про меня в этом году снимали фильм, мы пришли в мою альма-матер, а там — все документы моего поступления: зачетные книжки, формуляры, мои письменные ответы. Мне всё показали. Я учился серьезно. А люди, которые нигде не учились, рассказывают, что у них «диплом». Но они открывают рот — и ты понимаешь: такого диплома быть не может.
— У вас в этом году очень лояльная ценовая политика на «Щелкунчик»: билеты можно купить от двух — двух с половиной тысяч до двадцати пяти тысяч. Это тяжело?
— Вы знаете, я так устал от всей этой истерики вокруг цен. Во-первых, я никогда не делал никаких специальных заявлений по билетам. Однажды на форуме ребенок спросил меня о Большом театре и о ценах — я ему ответил. И после этого мой ответ разошелся по всем средствам массовой информации.
Теперь о ценах на наш «Щелкунчик». Естественно, ближние ряды стоят дорого — так было всегда. Но места по две тысячи пятьсот — это нормальная цена для зрителя, который сидит не в партере. Это всегда так работало.
Мы с мамой в моем детстве ходили в Кремлевский Дворец съездов. Брали боковые места — их было легко купить, они стоили недорого. Я столько опер и балетов посмотрел именно так. Но я был шустрый ребенок: высматривал свободное место и бежал, пересаживался.
Выезд в Москву — это серьезная логистика для нашей Академии: огромное количество несовершеннолетних детей, а на определенное количество детей нужен взрослый. Педагоги, воспитатели — все должны ехать. Мы обязаны обеспечить безопасность.
И мы зарабатываем на этом. Мы входим в программу «Приоритет-2030» Министерства образования, и мы отчитываемся за каждый рубль. И это не такие огромные деньги, чтобы провести столь масштабный проект.
И мы действительно честно показываем: вот за эти деньги мы всё сделали, вот сколько мы заработали и куда эти деньги идут.
А идут они на оплату педагогов. Все хотят в конце года премию — и абсолютно правильно. А где ее взять? Только из внебюджета. Можно, конечно, сказать: «Государство, увеличьте нам финансирование». Но тогда мы ничего не будем делать, никуда не поедем — просто будем спокойно преподавать. Но мы не такие.
Я еще раз скажу: самое страшное — видеть, как Большой театр стоит полупустой. А к концу спектакля может выглядит так, будто зрители просто не досматривают спектакль — настолько перекупщики подрывают репутацию.
Поэтому, несмотря ни на что, у нас есть дешевая категория билетов.
— Почему вы не высказываетесь публично о ценах на «Кабалу святош»?
— А что я могу сказать? Я — приглашенный артист. Я не устанавливаю цены.
Но Константин Юрьевич Хабенский абсолютно прав: если спектакль вызывает такой спрос, если перекупщики зарабатывают на этом бешеные барыши, то лучше пусть эти деньги получает театр. Театр отчитывается за каждый рубль. Спекулянты — нет.
Вот в Московском художественном театре имени Чехова на «Кабалу святош» билеты дорогие — но зал всегда полный.
«Человек, пока он жив, должен меняться»
— Какую роль вы предложили бы Людовику XIV в «Щелкунчике»?
— (Смеется.) Он мог бы быть только Дроссельмейером. Или отцом семейства. Но волшебником — однозначно. У нас ведь в спектакле есть тот самый волшебник, который снится Щелкунчику. Вот, пожалуй, он.
— В спектакле про Людовика XIV у вас есть момент, когда вы указываете на зрителя и произносите: «А вы будете читать мне на ночь!». Знаете ли вы, что любил читать Людовик XIV, и что читаете вы сами?
— Людовик действительно очень много читал, но не только художественную литературу — огромные объемы документов. Он работал круглосуточно. Следил за ситуацией в стране, в Европе. Он прочитывал все пьесы: ему докладывали, он знакомился со всеми текстами, но сам читал мало. У него был огромный штат людей, которые его обслуживали и, в частности, читали ему вслух. Людовик был, по сути, живым памятником самому себе.
Я читаю чаще статьи, исследования, очень много прочел материалов по психологии.
Читаю много, но чаще — то, что попадается внезапно. Многие жалуются, что им тяжело читать в электронном виде, а мне, наоборот, легко. Сейчас выходит масса интересных материалов: о писателях, о художниках, о выдающихся личностях. Вот буквально неделю назад мне подарили замечательную книгу о Михаиле Булгакове — огромную, тяжелую. В руках ее далеко не унесешь.
Художественную литературу… честно скажу, я не читал очень давно. Каждый отпуск беру книжку, дочитываю до двадцатой–тридцатой страницы — и засыпаю. Такая усталость, что уже не до романов. Очень ностальгирую по времени, когда ездил в метро: тогда я читал запоем. Сейчас Интернет всё изменил, конечно.
— Вы недавно написали пост о Жан-Батисте Люлли. Вам не хватает этого персонажа в спектакле?
— Если расширять роль Жан-Батиста Люлли — то это, конечно, конфликт с Мольером. Они были друзьями, а потом стали врагами. Люлли — величайший мастер, но человек он был очень нехороший. Он был приближен к Людовику XIV, и когда понял, что хочет быть первым, он уничтожил Мольера.
Он запретил исполнение музыки в спектаклях Мольера — а без музыки спектакли не могли существовать. Потом потребовал все деньги себе. История мрачная, и Люлли повел себя крайне подло. Настоящий антипод тому, что принято называть служением искусству.
А если тот слух, что Мольер жил со своей дочерью — а ничто подобное не доказано, это всего лишь одна из версий, — Булгаков превратил в гениальную пьесу, то вот с Люлли все было куда серьезнее. История действительно страшная: однажды Люлли проснулся, а рядом лежал окровавленный юноша. И никто не знает, он сам его убил или его подставили. Но поплатился Люлли за это жестоко: Людовику XIV пришлось от него избавиться. Он подставил короля, к которому был невероятно приближен. Есть замечательный фильм «Король танцует» — там их взаимоотношения показаны очень точно.
Понимаете, вот оно — приближение к власти.
Все эти люди, которые слишком близко подходят к королю, очень часто становятся источником тени на его мантии.
Посмотрите телеграм-каналы, почитайте: сколько мэров, губернаторов, вице-губернаторов оказываются замешаны в подобных историях? Это ужасно, но их губит вечная человеческая слабость. Люди получают невероятное доверие — и начинают брать взятки, обзаводиться восемью–десятью семьями… Всегда так было. Власть — огромное искушение.
— На личность Людовика XIV гигантское влияние оказывал кардинал Мазарини. А был ли такой человек у вас?
— Конечно. Я безумно благодарен трем женщинам, которые сформировали мой характер. Это моя няня, моя мама и мой педагог Марина Семёнова. Для меня это три главных воспитателя.
Но вообще воспитателем может стать любой человек, встреченный на пути. Меня мои ученики воспитывают гораздо больше, чем я их.
Помню случай, который стал для меня настоящим уроком. Я пришел на спектакль, где танцевал мой ученик. После спектакля хотел что-то сказать, а он совершенно спокойно сказал: «Не надо мне делать замечаний». Я даже осекся. Стою и думаю: а почему я вообще должен? Спектакль закончился, человек хочет остаться в хорошем настроении.
И главное — я себе в юности никогда бы не позволил сказать такое педагогу. Они — другое поколение. И в ту секунду я понял: они меня «воспитали». Они меня отпустили. И мне стало так хорошо.
Теперь я прихожу к ученикам, только если они сами зовут. Смотрю, молчу — и это огромное облегчение. Меня никто не спрашивает, и мне не нужно ни с кем делиться мнением. А если спросили — сами виноваты.
У меня много таких моментов. Люди, которые меня формируют. Потому что человек, пока он жив, должен меняться. Это самое главное.
«Хороший я или плохой — не мне судить»
— Какое главное заблуждение людей о вас?
— Самое частое — что я нарцисс, самовлюбленный, ужасно уверенный в себе человек. Я это постоянно читаю. Никогда не оправдываюсь.
Понимаете, все, что касается моей балетной профессии — да, Господь дал мне способности. И я благодарен судьбе, что рано пришел именно в ту профессию, которая мне по разуму и по природе подходит.
Но если бы я с этими данными пошел в «Тодес» — меня бы не взяли. Если бы мама настояла и я выбрал бальные танцы — ну, максимум средняя спартакиада. Всё. Классический балет — вот где получилось идеальное совпадение.
Дальше — судьба привела ко мне великих педагогов. Они меня выучили.
Но от природы у меня не было никакой вседозволенности. За любой каприз мне бы голову оторвали. И я по-другому не знаю и знать не хочу.
Зритель купил билет — и ты несешь ответственность. В нашей профессии музыкантов и певцов как только человек начинает капризничать, артист заканчивается.
Мой покойный костюмер Рашид Алимов сказал обо мне лучше всех в книге «Полет вольного упорства», которую собирала Нина Алаверт. Он рассказывал, что меня невозможно переубедить, если я собой недоволен. Люди стоят за кулисами, видят аплодисменты, цветы — а я выхожу со сцены и вижу только свои ошибки. И ничего не могло перебить моей внутренней оценки.
У меня острый язык. Но строг к себе я гораздо сильнее, чем к любому другому.
У меня очень острый язык, я это знаю. В последнее время сдерживаюсь: мои клички навеки приклеиваются к людям. Но рядом со мной, когда я смотрю на себя, — поверьте, камня на камне не остается. Мне абсолютно все равно, что обо мне думают. Есть я сам, мой взгляд, мой внутренний критерий — самый строгий. Мой педагог говорил мне в детстве: «Каким родился — таким и пригодился». Я часто повторяю это себе. Кому не нравится — пусть не приходит. Кому нравится — я очень доволен.
И еще об одной важной вещи. Все пытаются выносить суждения о ком-то. А это очень опасно. У нас в театре работал потрясающий красавец. Все считали его недалеким и бесчувственным. Ну а как — красавец, романов много, кажется легкомысленным. И вот однажды я вижу его в коридоре — он стоит растерянный. Я подошел, спрашиваю: «Что случилось?» А у него накануне умерла мама. И вдруг он сел, начал рассказывать — и так рыдал…
Это был огромный урок. Я понял, что ни о ком — даже о мышке — нельзя заранее думать плохо.Кто мы такие, чтобы судить?
А я ведь всегда думал о нем как о неотесанном бревне. И шел и ругал себя: «Какое я имел право так думать о человеке?»
— Какой должна быть женщина, чтобы вы сказали: «Женюсь?» Может, как мама?
— Да никакая не должна быть «как мама». Это — точно нет. Я вообще не загадываю и ничего не планирую. Я, например, страшно волновался, когда вынужденно объявили о моем участии в «Кабале святош». Потому что нынешние правила таковы: приглашенный артист — это как закупка грима или декораций, и театр обязан вывесить информацию. Но я терпеть не могу что-то анонсировать заранее.
Поэтому все, что касается личной жизни, — я не понимаю, как это обсуждать. Иногда оглядываюсь назад и думаю: «Неужели я так думал?» Жизнь потом все разворачивает иначе.
Недавно вот сидели на съемках за кулисами, обсуждали первую любовь. И я сказал: «Ну вспомнить ее без стыда хоть кто-то может?»
Когда вспоминаешь первую любовь, становится и стыдно, и смешно. В юности мы влюбляемся совсем не в того, в кого стоило бы.
И крайне мало людей, которые в восемнадцать способны влюбиться во что-то по-настоящему достойное. У меня есть забавное наблюдение. Моя подруга детства — мы дружим всю жизнь. У нее в юности было много ухажеров, и каждый проходил через меня, я его оценивал, за кого-то переживал. Но я всегда был не за того, кого она выбрала. Прошли годы, у них замечательная семья. И вот лет в двадцать пять я ее спрашиваю: «Ну почему?» А она говорит: «Мне с ним всегда интересно». Прошло тридцать лет. Я встретил одного из ее бывших ухажеров — красавца. Но блеск пропал. И главное, человек не вырос, остался тем самым двадцатилетним по уровню интеллекта. А муж моей подруги повзрослел, развился. И мне стало ясно: она тогда все поняла, а я — только сейчас.
— Если бы вы были тем принцем, которого спасла «Русалочка», могли бы вы ее полюбить, когда она не только танцевать, даже ходить не может?
— Русалочка — это же не про «не может ходить». Это образ самопожертвования и любви.
Романтизм на этом стоит: несовпадение мечты и реальности. Я столько раз влюблялся на сцене, бежал за мечтой — и все обычно плохо заканчивалось.
Расскажу смешной эпизод из детства. Пока я не пошел в школу, у нас дома не было телевизора — мама считала, что он отвлекает от чтения. И «В гостях у сказки» я смотрел у соседей. И вот однажды шла «Сказка о царе Салтане». Старшие мальчики ждали, когда я досмотрю, чтобы идти по своим делам. И когда сказка закончилась, один сказал: «По усам текло, да в рот не попало. А чего дальше было?»
Я потом поднимался по лестнице домой и думал: «Действительно, странно. Сказка закончилась, а им же еще жить дальше».
Это меня потрясло — мысль о том, что настоящая жизнь начинается после сказки.
Позже я читал статью психолога, который разбирал сказки как модели бытовой жизни: Золушка, Спящая красавица, Златовласка… Ведь «они поженились» — это нулевой километр. А дальше должно начаться все самое интересное.
Умение сохранять отношения — вот что редкость. Влюбленность проходит мгновенно, а дальше нужно дружить, уважать и любить. Это дано очень немногим.
— Артист балета Андрей Шавель ушел в кукольный театр и со временем стал директором Театра Петрушки. У вас не было похожего желания?
— Для меня весь репертуар кукольного театра — образцовый. Это одно из самых сильных потрясений моей жизни.
Меня маленьким туда приводили, а когда театр приехал на гастроли на месяц, я ходил на каждый спектакль. Меня уже знали: я бегал артистам за сигаретами и пивом, они позволяли играть с куклами. Один артист, который играл Бога в «Сотворении мира», показывал мне всё — мне было лет семь-восемь.
Если бы в детстве брали в кукольный театр — я бы туда ушел. Я бы не стал артистом балета, если бы в драму брали детей.
Я так хотел на сцену! Но я все равно пришел в кукольный театр позже — меня пригласили.
Илья Эпельбаум и Майя Краснопольская — это величайший театр на земле. Мои ноги там играли — и я горжусь, что имел к нему отношение. Царство небесное Илюше — он был гениальным режиссером.
— Это правда, что в десять лет вы танцевали «Умирающего лебедя» на пуантах?
— Да. Мы были в Москве на фестивале молодежи и студентов. Мне было десять или одиннадцать — я только окончил первый класс. Танцевали на большой и малой арене, жили в детском доме на «Войковской», который переделали под общежитие. Репетировали очень долго, жили там два месяца, потом неделю подряд бесконечно выступали.
И вот дети решили устроить капустник. А у меня была уже большая нога — 37-й размер — и я влезал в пуанты старшеклассницы. Одна девочка дала мне пуанты, другая — репетиционную пачку. И я танцевал «Умирающего лебедя». Все хохотали страшно. Педагоги — особенно.
Мама, слава богу, была не в курсе. Она бы меня наказала, если бы узнала. Она не любила всего этого травести. Но педагоги веселились от души.
Позже, уже взрослым, я понял: их потрясало не то, что я стройный или поднятие хорошее. Самое редкое — координация и музыкальность. Это то, что мне было дано Богом и не дано миллиардам детей.
Я всегда видел порядок движения. Мне не нужно повторять — я один раз смотрю и знаю. Где эта кнопка — не понимаю. Хотел бы научить этому учеников, но объяснить невозможно.
Поэтому тогда, на капустнике, все ахали — маленький мальчик вдруг с листа координировал то, что взрослые, проучившись восемь лет, не могли сделать.
В финале разговора Николай Цискаридзе выбрал победителя среди заданных вопросов: спросивший про спектакль «Урок» получает пригласительный на два лица на «Щелкунчика» в Большой Кремлевский дворец. Четыре вопроса получили поощрительный приз — книгу Ирины Дешковой при участии Николая Цискаридзе «Мозаика. Балет. Щелкунчик» — красочное издание, дающее представление о балетном искусстве. Три вопроса: про заблуждения о личности Николая, про фаворита Людовика XIV Жан-Батиста Люлли и про Русалочку — их отметил Цискаридзе. Вопрос о танце на пуантах в балетной пачке в качестве призового стал выбором редакции «МК».
