Ранним весенним утром в квартире Черкесовых раздался звонок.
В эту минуту Наталья Андреевна перебирала розы.
Накануне ей исполнилось пятьдесят лет, были гости, но самый лучший подарок и самый красивый букет подарил муж. Правда, приехал он к концу праздничного ужина, но Наталья Андреевна была не в обиде: муж заранее предупредил о том, что в этот день у него важная встреча с новыми партнерами по бизнесу. Какие все-таки прелестные букеты продаются теперь в магазинах! Алексей выбрал чайные розы в хрупкой серебристой траве, а в бархатном футляре лежали бирюзовые серьги, кажется, старинные. Хорошо, что она умеет ухаживать за розами: эти провели ночь в воде и сейчас светились...
— Ваш муж Алексей Александрович Черкесов попал в аварию, доставлен в больницу без сознания. Записывайте адрес.
На улицу она выскочила в одном костюме.
Водитель попутки не стал задавать лишних вопросов, просто сказал, что везде пробки и быстро не получится.
— Муж без сознания, — сказала она.
— Постараемся, — ответил он.
Как странно: в самый неподходящий момент в голову приходят совершенно посторонние мысли. Алексей, может быть, умирает, а сознание царапает один-единственный вопрос: что такое время и кто придумал, что день состоит из двадцати четырех часов, а месяц — из тридцати дней? Все знают, что бывает час длиннее дня. Когда у них родился первый ребенок, на третий день врачи сказали, что с сыном что-то не так. И они с Алешей сидели в кабинете главного врача роддома. Сказали, что ответ будет через час. И за этот час она успела состариться, а он на глазах похудел. Слава богу, сын вырос здоровым и красивым, он прекрасно устроен, отец помог ему поставить на ноги предприятие, которое процветает в Праге. А первые несколько лет после его рождения пролетели, как несколько месяцев. Правда, муж никогда не вставал к ребенку ночью и не сидел с ним, когда он болел, но как было прекрасно, когда они ездили за город, снимали дачу, ходили за грибами! Эти походы за грибами и ягодами казались долгими-долгими, а лето обычно проносилось, как любимый фильм, молниеносно.
Дочку назвали Ариадна. Потом, когда у мужа появилась фирма, он назвал ее в честь дочери. Это было приятно. Дочь родилась за несколько лет до развала Союза, в это время у мужа в институте начались проблемы, он приходил домой серый и несчастный, и они часами обсуждали, что делать. Тогда эти часы казались мгновениями — почему? Потому что они нуждались друг в друге, и муж не стеснялся этой зависимости.
Правильно ли она сделала, что ушла с работы? Наверное, правильно. Алексей другого не допускал. Зато дети были ухожены, и она вечером встречала его, полная сил, подкрашенная, надушенная, и в доме все блестело. И только одно не давало ей покоя: муж был очень хорош собой и знал об этом. Красивый мужчина всегда немного похож на женщину. Алексей же был слишком мужчина: в него влюблялись секретарши, соседки, знакомые родственников. Он привык к женскому вниманию и стал ждать его и от мужчин — это подводило его в работе, но он всегда находил правильное решение. По крайней мере со временем они купили дорогую машину, на все праздники стали улетать за тридевять земель, в теплые края, построили изумительную дачу. Да, ему по-прежнему звонили поклонницы, да, ее по-прежнему это раздражало, но все-таки все шло своим чередом. И когда она спрашивала себя, довольна ли своей жизнью, она всегда честно признавала, что довольна. Подумаешь, горе: муж-красавец. Зато дочь — папина копия, разве плохо?
Наконец они приехали. Как все больницы похожи друг на друга: серые стены, серые окна, серые двери...
Отделение нейрохирургии, да, вот оно. Она нажала на кнопку раз, потом другой. Наконец дверь отворилась.
— Я к Черкесову, — сказала она.
— А вы кто?
— Жена.
— Жена давно здесь, — ответила ей медсестра. — Справки о состоянии здоровья по телефону...
Так Наталья Андреевна Черкесова узнала, что у мужа есть любовница.
Она все еще сидела в холле, когда зазвонил мобильный телефон:
— Вы в больнице? Езжайте домой, вас все равно к нему не пустят. Операция завтра, у него поврежден позвоночник. Он парализован ниже пояса, в сознание пришел, вас видеть не хочет. Я позвоню вам, когда приеду домой.
И позвонила.
Она рассказала Наталье Андреевне, что живет с ее мужем четыре года. Она работала в его фирме бухгалтером. Потом ушла, открыла свое дело, сейчас у нее два продуктовых магазина и туристическая фирма. Спросила, кстати, как ей понравился подарок ко дню рождения: она заказала серьги в Италии, муж трогательно заботился о том, чтобы доставить ей удовольствие. Объяснила, что все командировки Алексея Александровича — мистификация, на самом деле они ездили с ним в Париж, в Германию, на Майорку... За операцию она заплатила пять тысяч долларов, это немного, потому что врач знакомый. Лекарства, сиделка, отдельная палата — все тоже оплачено.
Ночью Наталья Андреевна вышла на балкон, и ей показалось, что она находится в незнакомом городе. Ее любимое Можайское шоссе, усыпанное огнями, терялось за горизонтом, но это было не Можайское шоссе, а отвратительная городская магистраль, шумящая днем и ночью. В детстве они с мамой ходили на Кунцевский рынок, там всегда продавались леденцы на палочках. Их дом стоит почти на месте рынка. Местные жители жаловались, писали, спрашивали, когда откроют рынок — ведь закрыли его, как объясняли, на реконструкцию. Им отвечали: скоро, потерпите. А в это время там уже был газон. Все вокруг врут. Зачем? Уже нет мамы и никогда не будет леденцов, которые продавала красивая строгая старуха, а они все врут, врут. Она никогда не держала мужа. Лет десять тому назад они собрались разводиться. Он сказал, что познакомился с женщиной, каких раньше не встречал, и хочет начать жизнь сначала. Нет, он сказал не так: хочет жить другой жизнью, вот как он сказал. Ей очень хотелось узнать, какая она, эта женщина, и какая она, эта другая жизнь, которой он жаждет, но взяла себя в руки, сцен и скандалов не было, она просто сказала ему, что он волен поступать по своему усмотрению, только пусть сам объяснит все детям. Дочери было шесть лет, может, это его остановило? Он уже неделями не приходил домой — и вдруг в один прекрасный вечер вернулся как ни в чем не бывало, и все пошло своим чередом. Наверное, зря она позволила ему вернуться. И точно зря повела себя так, как будто ничего не было. Ему это пришлось как нельзя более кстати, а она все загнала в дальний, недоступный угол души и уговорила себя, что так будет лучше. А что тлело в этом дальнем углу — об этом она себе думать не разрешала. Не за эту ли трусость платит она теперь? Не трусость, нет, — она платит за то, что разрешила себя сломать.
Плата оказалась чрезмерно высокой.
Она приходила в больницу, и медсестры говорили: подождите, вам сейчас нельзя, там Зоя Захаровна. Врач, который делал операцию, с нескрываемым презрением объяснил ей, что вряд ли ее муж когда-нибудь встанет, а когда она спросила, какую коляску ему нужно купить и где они вообще продаются, он брезгливо обронил, что коляска уже куплена, и самая лучшая, немецкая.
Она приносила ему йогурты и соки — весь холодильник был забит йогуртами и соками, купленными Зоей Захаровной. Она приезжала утром, чтобы вывезти его в сад, — Зоя Захаровна уже была там. Потребовался какой-то диковинный прибор — Зоя Захаровна купила и его и сказала, что оставит его в клинике, главное, что Леше сделают все что нужно. И врачи, и медицинские сестры с упоением рассказывали ей, какая Зоя Захаровна удивительная женщина. А она слушала, ждала, пока Зоя Захаровна уйдет, заходила в палату с кондиционером, рассказывала Леше, как дела у сына и как учится дочь, и тихо возвращалась домой. Объяснения никакого у них не было: ну что можно сказать парализованному человеку, который не понимает, что парализован до конца своих дней? Хотелось сказать, хотелось спросить, хотелось, наконец, увидеть эту всесильную Зою Захаровну, так безжалостно распорядившуюся ее жизнью, но не сказала, не спросила, а просто вставала утром, что-то делала, куда-то шла — что? куда?
И однажды снова зазвонил телефон, и Зоя Захаровна предложила встретиться. Точнее, сказала, что приедет во столько-то. И приехала.
— Я не думала, что вы такая интересная женщина, — сказала она, усевшись напротив. — Фотографий ваших Леша мне никогда не показывал, и я думала, что вы страшненькая. Чего ему не хватало?
Действительно, чего?
Она подробно рассказала, как они познакомились, как стали любовниками, как Леша бесился, что не может развестись, ему жалко детей и жену, которая ни на что без него не способна. Да, так и говорил. Но все же продолжал приезжать в прелестный домик своей хваткой возлюбленной — кстати, матери двух взрослых сыновей. Все у нее было, кроме мужа. Мужа она купить нигде не могла, а хотелось. Потому и выбросила кучу денег на врачей, коляски и прочее здравоохранение. Она так и сказала: была уверена в том, что он встанет и теперь, уже обязанный ей жизнью, непременно женится на ней, куда ж деваться. А он не встал.
— Вот и берите его себе, — сказала она на прощание. — Мне он больше не нужен.
И она привезла его домой.
Парализованного мужчину, привыкшего быть в центре внимания. Мужчину, не привыкшего себе отказывать. Мужчину, который не считал себя виноватым и который все еще ждал от судьбы снисхождения. А судьба распорядилась так, что утро этого мужчины начиналось теперь с того, что его жена, надев перчатки, выгребала из него все остатки его жизнедеятельности. Потом умывала, кормила и уходила на работу. Чтобы не повеситься, она решила защитить диссертацию, снова занялась переводами. А муж стал устраивать скандалы: какая работа, какая диссертация, когда дома инвалид?!
Вначале она думала, что это последствия шока, что Алексей таким образом по-своему осваивается с новым положением, с новой реальностью. Был момент, когда ей стало жаль его — такого удачливого, легкого, везучего, совершенно несовместимого с инвалидной коляской, с бессильно повисшими ногами. Но очень скоро она поняла, что муж воспринимает ее как часть больничного интерьера и озабочен он только тем, чтобы сделать свою теперешнюю жизнь как можно более удобной лично для него.
Она не считала возможным заговорить с ним о Зое Захаровне, ругала себя за желание выяснить отношения, но он сам вспомнил об этом.
В один прекрасный день, взбешенный тем, что она все же осилила диссертацию, он, задыхаясь от гнева, прокричал: все мужья изменяют женам, какой дурак добровольно ограничит себя одной женщиной, и, главное, с какой стати?! Брак — это деловое соглашение, смысл которого — воспитание детей. И никто не виноват в том, что она, Наташа, никогда этого не понимала. Он был хорошим отцом, приносил в дом деньги. Она хотела жить в сказке — он не мешал, он даже помогал. И вот теперь, когда он, ее муж и отец ее детей, попал в беду, она позволяет себе устраивать жизнь, не зависящую от его многофункциональной инвалидной коляски. Да, он изменял ей всю жизнь. Да, Зоя хотела женить его на себе, но он-то сохранял верность жене. Верность — в смысле: не собирался разводиться.
Она слушала его, сжимая в руках пачку медицинских перчаток, от вида которых ее уже мутило. И вдруг она поняла, что он презирает ее за то, что она такая. За то, что ее можно было обманывать. За то, что ничего не понимала. За то, что терпела, пока его любовница распоряжалась в больнице, и даже за то, что привезла его домой, словом не обмолвившись об этой женщине, обо всех женщинах, деливших его с ней, такой глупой, наивной, безответной. Она раздражала его, конечно. И ему надоело это скрывать.
А потом в комнату вошла дочь-десятиклассница, так похожая на него. Дочь, которая искренне не понимает: чего хочет ее старомодная мамаша? Фирма отца работает как прежде, бывший заместитель каждый вечер приезжает к нему с докладом, прекрасно понимая, что отца интересуют только деньги, а как там и что, ему безразлично. Деньги есть, и неплохие деньги. Но матери неймется, фиалка на морозе, смешно.
На свете нет ничего нового и не осталось ни одного мало-мальски оригинального сюжета. Появляемся на свет, грызем леденцы, идем под венец, плодимся, куда-то бежим, воняет пеленками и овсяной кашей, цены скачут, зарплата падает, и вот уже нужны деньги на зубные протезы — и все. И однажды настанет день, когда в воздухе запахнет молодой травой, и все будет как всегда, только нас не будет. И это ничего не изменит. И одна только боль останется, такая смешная и беспомощная, как новорожденный младенец, — боль предательства. Это тоже ничего не меняет, но она останется. И пока человек, о котором пеклась незамужняя Зоя Захаровна, сидит в своем кресле, эта боль будет пролетать мимо его окна, как беспечный воробей, а однажды залетит в комнату и скользнет мимо него, такая легкая, почти бесплотная. И он захочет прогнать глупую птицу, да не сумеет: ноги ведь не слушаются...
А Наташа хочет уйти.
Друзья задыхаются от негодования, родственники Алексея рыдают от жалости.
Но если она спросит меня, я скажу:
— Ухо...
А воробьи за окном заливаются, ну, разошлись, ну ничего не слышно...
P.S. Фамилии и имена изменены.
