Ну то есть никто не будет спорить с тем, что старинные предметы, будь то хоть гребень, хоть сковорода, нуждаются в защите и охране.
Почему же тогда не защищают, не охраняют и не берегут самое древнее, что у нас есть, — русский язык?
Ведь он старше матрешки, водки, гречки и соленых огурцов — иностранцы считают, что ничего более русского в природе не существует.
Двенадцатого августа перед четырехчасовыми новостями “Эхо Москвы” сообщало последние новости о погоде в Москве: “В нашем городе повсеместно происходит теплая погода, но возможен дождь, так что запомните об этом и не забудьте зонтик”.
Погода не может происходить, и запомнить об этом никак нельзя, можно только запомнить это.
Спасите!
* * *
Даже люди, не имеющие отношения к филологии, стали обращать внимание на — скажем пока аккуратно — диковины, день ото дня выскакивающие изо рта россиян под видом русского языка.
Во-первых, люди окончательно разучились склонять самые привычные слова, скажем, числительные. Всегда склоняли, изредка спотыкались на трудностях — теперь не склоняют и изредка спотыкаются, услышав правильную речь. Первого сентября, к примеру, в передаче о жилье “Проект Сити” (“Эхо Москвы”) журналист произнес: “все вместе они владеют шестистами восемьюдесятьми...” то ли рублей, то ли акций, у меня потемнело в глазах, я не запомнила. Согласно правилам русского языка: шестьсот — шестьюстами, восемьдесят — восемьюдесятью. Оно, может, и трудновато, но в средней школе с этим все всегда справлялись. Раньше. А сейчас одна ошибка в одном слове, получается, — норма.
Во-вторых, катастрофа с предлогами.
Ни с того ни с сего люди, по-видимому, в целях экономии сил и времени стали выбирать себе один любимый предлог и им пользоваться во всех случаях жизни. Любимый предлог — о, он коротенький и быстро вылетает изо рта, его залепляют как пощечины: “я надеюсь о том, что...”; “он понимает о том, что...”
В-третьих, изъята из оборота сравнительная степень прилагательных. Пали смертью храбрых хороший и лучший. Помните? Лучший — это более хороший, и вместе эти слова не произносятся. Как же мне было стыдно, когда историк Тамара Красавицкая 30 августа в радиопередаче “Не так”, рассказывая о Пилсудском, несколько раз повторила: “Он был в более лучшем положении...” И в конце: “Многое всего такого, которое позволяло бы делать выводы...” “Более ближний” в переводе с якобы русского на русский означает более близкий. “Очень интереснейший...” Недосуг было выбирать между “очень интересным” и “интереснейшим”, эфирное время дорого.
В-четвертых, разразилась эпидемия словоблудия. Берется слово, отдаленно напоминающее нужное, — и бац! Скажем, зачем говорить “родился в этот день”, когда можно сказать “уроженец этого дня” (журналист Ольга Журавлева, 31 августа, программа “Ну и денек” на радио “Эхо Москвы”). Или — журналист Алексей Воробьев, 30 августа в десятичасовых новостях “Эха”, рассказывая о катастрофе с подводной лодкой, сообщил: “Поиски экипажа не дали никаких итогов”. Итог нельзя дать, можно дать результат. Даже у образованнейшего историка Алексея Венедиктова 10 августа вырвалось: “Сегодня у нас уже был материал о слонятнике”.
Курятник, коровятник, слонятник... Такой глупятник, хоть топись — где ближайший лягушатник?
В-пятых, ударения. Сейчас такое время, что ко всему надо подходить рационально. А ударение в русском языке — дело излишне запутанное, надо запоминать, а еще лучше — побольше читать, и это при том, что никакой финансовой выгоды вся эта путаница не сулит и, в сущности, ничего в жизни не меняет. Но пока-то правильное ударение не отменили. Так почему же наш министр обороны Сергей Иванов, выступая перед журналистами 31 августа, сказал об очередной затонувшей подлодке: “Это происшедшее ЧП... Я буду ходатайствовать...”? Происшедшее происшествие. В четырех словах — две ошибки...
* * *
Рассказывая о встрече Путина и Берлускони, журналист НТВ отметил: “Итальянский премьер позиционирует виллу Чертоза как...”
Что, простите, делает господин Берлускони?
Что означает это практически непроизносимое слово? Что-то такое новое-преновое, чему пока нет русского названия?
А откуда взялась “супер”-эпидемия? Это мы употребляем “супер” как самостоятельное слово — на самом же деле это всего лишь приставка, указывающая на превосходное качество или господствующее положение.
Жажду каких неназванных ощущений утоляет в нашем сознании слово “комплексовать” (не так давно отделившееся от профессионального термина врачей-психиатров “комплекс неполноценности”)?
С какой стати взамен “разговаривать” и “встречаться” теперь повсеместно употребляется слово “общаться”? Если вы в него вслушаетесь — и обратите особое внимание на форму “общнуться”, — без труда заметите, что произошло это потому, что люди перестают просто встречаться, находить удовольствие от встреч и бесед: теперь, скользя мимо, именно общаются, чуть-чуть касаясь друг друга душами.
Последнее десятилетие подарило нам и глагол “отзвониться”. Ничего не могу с собой поделать: он стоит у меня в одном ряду с “отвали” и “отзынь”. Между тем слово “звон” занимает в словаре Даля целую страницу. Там много интересного. “Калмыки, при богослужении своем, звонят в медные тазы или сковороды... Больно свято звонишь: чуть на небе не слышно! Колокольный звон не молитва, а крик не беседа... Не только звону, что в Звенигороде, есть и на Москве...” От старинного русского слова, ласкающего душу, произошел урод. Согласно тому же Далю, просто так слова на свет не появляются. И что же выходит? “Отзвониться” очень подходит к слову “общаться”. То есть стараемся не тратить время на разговоры — звоним в сковородки.
Да, чуть не забыла: сбежало из конюшни слово “педалировать”. Что оно происходит от слова “педаль”, вроде бы понятно, но как с ним управляться, не знает никто. А раз так, педалируют на кого-то или просто кого-нибудь, а чаще педалируют на что-нибудь. Смешная история. Ведь педалировать — это просто-напросто “пользоваться педалью”. Но в устах современных носителей русского языка застряло именно сложное, так сказать, педалирование. Похоже, это просто бессмысленная имитация “умного” речевого оборота. Если внутри ничего нет, пусть будет снаружи.
Переходим к порнографии. Как вы думаете, почему у нас везде лизинг? Это ведь всего-навсего долгосрочная аренда. А что такое, прошу прощения, аффилированный член? Я уж боюсь телевизор включать: в каких-нибудь новостях нет-нет да и блеснет, сердечный. Как услышу про этот член — значит, мы куда-нибудь вступили или нас куда-нибудь приняли, не взаправду, а так, рядом постоять.
* * *
А зачем он вообще нужен, язык?
Дать понять: “хочу это”, “не хочу то”, “уйди”, “приди”, “оставь”, “забери”, “открой”, “закрой” и пр. — можно и без языка, знаками. То есть для отправления важнейших человеческих нужд можно обойтись без единого слова. Между тем языки, на которых объясняются люди, насчитывают тысячелетия. И каждое столетие приносило в язык все больше слов, то есть все больше понятий. По большей части, если вдуматься, они относились к внутренней жизни человека, то есть к жизни души. Да, появлялись названия новых предметов, машин, явлений природы, но развивалась прежде всего литература, потому что ей надлежало объяснять людям все, что они о себе узнали. Конечно, не объяснять, надо поискать другое слово, более хрупкое и точное, но вспомните, как в начале девятнадцатого века все жадно читали романы? Что в них искали прежде всего? О жизни за морем рассказывали путешественники, служилые люди, странники, да и кроме них — газеты. А романы-то? В них вырвался наружу язык сердца, той жизни, о которой не знали, какими словами говорить, да и не принято было, все внутреннее принадлежало богу.
Язык идеально, совершенно отражает состояние носителей, то есть тех, кто на этом языке говорит. И исчезновение слов, а с ними и понятий, как медицинская карта, отражает то, что с нами происходит.
Если для пения нам уже не нужен голос, зачем нам прежний язык — говорить о том, о чем говорят повсеместно? Для этих “общений” не нужно много слов. А знаки препинания? Сначала они исчезли из вывесок, теперь уходят из книг. Месяц назад я попала в затруднительное положение, перечитывая, сама не понимая для чего, некоторые страницы в замечательном труде Филиппа Сагдена “Полная история Джека-потрошителя”. Книга издана два года назад. И “Терра” как будто уважаемое издательство. И что же я обнаружила: к концу книги названия лондонских пабов и кабачков потеряли кавычки, а с ними куда-то улетучились и запятые — я просто не понимала, о чем идет речь!
Ни на радио, ни на телевидении, ни в газетах никто уже давным-давно не отвечает за поддержание уровня языка. И журналисты, и те, с кем они разговаривают, не считают нужным обременять себя правильной русской речью. Откуда же ей взяться?
Язык средств массовой информации — главный источник информации для многих — инфицирован невежеством, общественные и политические деятели вообще не обременяют себя этой заботой, преподавание русского языка в школе в точности соответствует учительской зарплате — то есть его, считай, нет; книги кумиров, то есть произведения людей, которые полагают, что они сочиняют детективы, вообще предмет заботы психиатров: пятьсот слов, и те друг с другом связаны лишь постольку-поскольку. На днях приятель, который работает на телевидении, в ужасе рассказывал о том, как готовили программу с Т.А., дамой, которая раз в два месяца исторгает из себя новый “детектив”. Из-за ошибок, неправдоподобных в устах литератора, программу пришлось перезаписывать несколько раз.
И ладно бы наши депутаты — мы сами их выбрали, сами их и слушаем, деваться некуда. Ладно бы наш любимый филолог Черномырдин, который недели две назад подарил стране новый перл, сказав: “это перпендикулярная постановка вопроса”. Но адвокаты — они-то почему с ума сошли? Грамотная речь — их профессиональное орудие, так ведь? Выходит, не так. Для меня остается загадкой, как работает Анатолий Кучерена, который побил все рекорды безграмотности во время своих нескончаемых публичных выступлений.
Да ладно, чего уж.
Выступая на радио накануне 1 сентября, первый заместитель начальника Департамента народного образования Лариса Евгеньевна Курнешова, рассказывая о планах на будущее, несколько раз повторила: “в двухтысяче пятом году”.
Зачем этим людям русский язык?
* * *
Вот что писал о литературном труде Бабель, непревзойденный стилист русского языка:
“Сравнение должно быть точным, как логарифмическая линейка, и естественным, как запах укропа... Прежде, чем выбрасывать словесный мусор, я разбиваю текст на легкие фразы. Побольше точек! Это правило я вписал бы в правительственный закон для писателей. Каждая фраза — одна мысль, один образ, не больше. Поэтому не бойтесь точек. Я пишу, может быть, слишком короткой фразой. Отчасти потому, что у меня застарелая астма. Я не могу говорить длинно. У меня на это не хватает дыхания. Чем больше длинных фраз, тем тяжелее одышка.
Я стараюсь изгнать из рукописи почти все причастия и деепричастия и оставляю только самые необходимые. Причастия делают речь угловатой, громоздкой и разрушают мелодию языка. Они скрежещут... Деепричастие все же легче, чем причастие. Иногда оно сообщает языку даже некоторую крылатость. Но злоупотребление им делает язык бескостным, мяукающим. Я считаю, что существительное требует только одного прилагательного, самого отобранного. Два прилагательных к одному существительному может позволить себе только гений.
Все абзацы и вся пунктуация должны быть сделаны правильно с точки зрения наибольшего воздействия текста на читателя, а не по мертвому катехизису. Особенно великолепен абзац. Он позволяет спокойно менять ритм и часто, как вспышка молнии, открывает знакомое нам зрелище в совершенно неожиданном виде...
Линия в прозе должна быть проведена твердо и четко, как на гравюре...”
Его расстреляли всего лишь полвека назад, а сколько людей уже не понимает и половины того, что он хотел сказать.
