Иногда просто надоедает. Надоедает писать о России. Точнее, писать о России журналистские материалы. Ведь как корреспонденту тебе нужно писать о политике, а о политике редко пишется что-нибудь положительное. Тем более о политике в России.
На выборах — сплошной административный ресурс; Госдума по разнообразию мнений похожа на Фолкскамеру в ГДР; непрекращающаяся кампания против постоянно растущей коррупции; убитые правозащитники. Короче, отрицательные эмоции обеспечены…
Слава богу, Россия — это не только политическая система. И слава богу, даже самая грозная политическая система влияет на жизнь и чувства людей лишь опосредованно. Возьмем тоталитарный Советский Союз, в который я впервые попал, когда 23 года назад приехал на стажировку в Ленинградский государственный университет имени Жданова. Там нас, иностранцев, поместили в общежитие к студентам-историкам, которые считались самыми хорошими комсомольцами, верными линии партии. Моего соседа по комнате звали Миша. Это был отличник с феноменальной памятью, но не совсем верный линии партии. Он любил спорить не только об агрессивности западного милитаризма, но и об архитектурных достижения древних ацтеков. Любил “Беломор” и портвейн. И однажды решил, что мы должны поехать к нему домой в Мытищи. Несмотря на то что мне как представителю враждебного капитализма было запрещено покидать черту города Ленинграда, Миша организовал билеты, как-то мы сели в поезд. Доехали до Москвы, гуляли по Красной площади, потом на свадьбе Мишиного друга в Мытищах. Благополучно вернулись в Ленинград.
Дело было рискованное. Поймали бы меня в Москве — и Мишу могли выгнать из института. Но Мише на риск было наплевать. И я вспоминаю, как радостно тогда, в 1987-м, мытищинская свадебная компания встречала немца-нелегала. “Пьет — значит, не шпион!” — обрадовался один молодой человек.
Тогда русские совсем не казались мне теми испуганно-послушными подданными советской диктатуры, о которых нам рассказывали профессора в западноберлинском Институте Восточной Европы. Позже, при СССР и после него, я уже привык к пофигизму, с которым народ в России игнорирует государственные правила и запреты. В отличие от педантично-законопослушных немцев русские — бытовые бунтари, не признающие запрещающих знаков. Как в том анекдоте, который я услышал от одного русского автомеханика: “Что надо сделать, чтобы русский бросился с моста высотой 500 метров? Повесить знак “Прыгать с моста запрещено”.
Вот такие русские. Не бюргеры — партизаны. Не любят выходить на улицу, чтобы вместе, коллективно защищать свои права и свободы. Но в быту — тихо, в одиночку — делают то, что они хотят. И в результате также захватывают себе достаточно приличные куски свободы.
Я не о том, что путинская Россия имеет свободы, которые отсутствовали при Брежневе: у кого сегодня хватает денег, тот может уехать на любой курорт мира, купить любую иномарку. Есть свобода движения, потребительская свобода. И я как журналист, выступая в российской газете, могу критиковать кого захочу. Значит, есть и свобода слова.
Но есть еще другая свобода — свобода как чувство, как состояние человека. Так называемая внутренняя свобода. И она уже имеет минимальное отношение к политическому строю. Некрасивая девушка в Северной Корее или в Зимбабве страдает от того, что никто за ней не ухаживает, а не от того, что у нее нет возможности голосовать тайно, свободно и честно за или против Ангелы Меркель. А отцу семейства в самых либеральных демократиях мира плевать на все свободы, когда начальство дает ему понять, что он следующий в списке на увольнение. Нищий нигде в мире не свободен.
Внутренняя свобода — это еще и преодоление страха. В этом смысле в России я встречал даже больше свободных людей, чем на Западе. Это пророссийские чеченские бойцы в начале второй войны (потом, уже при Кадырове, их убили), таежные охотники или советские космонавты, люди над которыми такие высокие небеса, что никакой царь к ним и близко не подходит.
Сам я человек сугубо гражданский, не герой. Порядок, правила мне в принципе нравятся. Ну что делать — человек из Германии. Наверно, поэтому в России у меня часто возникает дискомфорт, чувство, что свободное пространство вокруг сужается.
Я не о политике. Я о пиве, которое на московских лавочках уже просто так не попьешь. О многокилометровых двойных сплошных полосах на прямых участках трасс с отличной видимостью — чтобы вынуждать водителей идти на запрещенный обгон. О белых ночах в Питере, когда милиционеры останавливают людей на “ты”, чтобы проверить, подходящий ли ты клиент. И не самый плохой вариант, когда после такой проверки “клиент” недосчитывается только мобильного.
Ладно, мне везет, человека со странным акцентом, немецким паспортом да еще аккредитацией иностранного корреспондента все-таки не трогают. Но недобрые пожелания вслед все же чувствуешь. Это дискомфортно. И странно: органы безопасности в России все растут и растут, но чем больше сотрудников дежурит на улице, тем менее безопасно себя там чувствуешь. Особенно когда ты русский. Как говорит один мой старый знакомый, который давно эмигрировал в Германию, но часто ездит в командировки на родину: “Туда — только с немецким паспортом. Менты сразу уважать начинают”.
А у меня за годы жизни в России развились российские рефлексы. Когда в последний раз был на родине, в Берлине, ночью мы прогуливались с моим немецким другом. И вдруг смотрю — под мостом стоят менты. Я увидел их и автоматически собрался переходить на другую сторону дороги. “Ты что???” — удивился немец. И тут до меня дошло, что это полиция. Что они не будут приставать, выпрашивать деньги.
Отсутствие дискомфорта — это, конечно, еще не свобода, но все-таки приятно. Кстати, когда 23 года назад я гулял по советскому еще Ленинграду, этот новый русский дискомфорт там еще отсутствовал. Менты никогда к нам не приставали. Их вообще было очень немного. Как и преступников.
