...С Еленой Игоревной я познакомилась на одной из наркологических конференций. Она рассказывала про успехи своей больницы при МНПЦ наркологии, одной из немногих в России, где есть и лечебное отделение для «детокса», и реабилитационное. Но мне запомнились два момента. Первый — она призвала коллег: «Не быть похметологами!». А второй — сказала, что реабилитация — «это очень трудно».
— Елена Игоревна, неужели правда — трудно?
— Да, реабилитация — это тяжелый психологический процесс. Там человек даже физически устает. Ребята с занятий с психологом выходят в мокрых майках. Потому и нельзя переводить человека в реабилитационное отделение, если он не закончил детоксикацию.
— А почему?
— В наркологии, как и в другой специальности, должна быть выдержана, я это называю, «технологическая цепочка». Это грубо, по-технарски. Но так оно и есть. Человека нельзя передавать в реабилитационную программу, если его не довели до ума врачи. А это не только «переломали», потому что после этого он все равно остается «на тяге». И наркоманы это сами прекрасно знают. Если его после 10 дней переводить на реабилитацию, то он или сам на этой тяге уйдет, или уведет за собой с реабилитации других. Так что, сначала у нас пациент 28 дней проводит в медикаментозном отделении.
— Но автоматически пациенты с лечебного этажа на реабилитационный не переходят. Большая часть уходит домой.
— Мы все разные, и все пациенты до разной степени глубины понимают свои проблемы и не всегда изначально верят, что программа действенна. Сколько раз они мне говорили: «Я пошел на реабилитацию, потому что надо было родителям показать, и вам обещал. Но потом я ушел». У меня есть пациенты, которые на программу пришли с седьмого раза! Они 7 раз лежали в лечебном отделении, и их никто не мог уговорить пойти в программу. И есть те, кто на программу три раза потом возвращались.
— Принято считать, что каждый нарколог хочет вылечить своего пациента. Поэтому он его сначала «прокапает», а потом — обязательно! — отправит на реабилитацию. Но, судя по всему, большинство наркологов хотят только снимать ломку. Поэтому вы и призываете их «не быть похметологами».
— Это серьезная этическая проблема. Зависимые люди зависимы от всего, в том числе зачастую и от врача. Бывает, сами больные ставят условия, что больше им ничего, кроме детокса, и не нужно. А врачи же — живые люди... И тоже деньги хотят зарабатывать, как и все. А детоксикации — это возможность заработать быстро, легко и без проблем. Я говорю ужасные вещи, но это правда.
— А осознание хорошо сделанной работы?
— Весь ужас в том, что теперь это не всех интересует. Это и раньше не всех интересовало, несмотря на то, что все давали клятву Гиппократа. Врач же, давая ее, говорил: «Больному не навреди». Он и не вредит...
Врача надо научить, что наша специальность называется не похметология, а психиатрия-наркология. Но я сейчас вижу новых врачей — к нам пришли ординаторы, их готовят наши врачи, и мы надеемся, то они будут хорошими специалистами в своих больницах.
«Как они ненавидели на первых порах психолога!»
— Считается, что главное — наркомана на реабилитацию загнать, а там уж само пойдет: вылечится, никуда не денется. А вы говорите: «выходят в мокрых майках». Что же они там делают?
— Обсуждают свои проблемы. Вот это самое главное. Человек о своих проблемах не любит рассказывать. И даже я бы не хотела чужому человеку о себе всё выложить. А ведь их проблемы связаны с воспоминаниями о начале употребления наркотиков, возможно, с какими-то трудностями в семье, с родителями, детьми… Человек должен рассказать всё, отчего он начал употреблять, и перетасовать свою жизнь. Представляете: сидят люди на группе, а он на глазах — или ушах — у 20 человек должен рассказать о своих проблемах. Это всегда тяжело. А его же ведь еще критиковать начинают…
— Реабилитация — только в группах?
— Пациенты с 9 утра до 9 вечера проходят разные варианты психологической работы и заданий, которые они пишут самостоятельно. Они погулять могут только в течение часа вечером, когда я уже с работы уезжаю. У них больше нет времени. Ребята все время занимаются с психологом или в группе, потому что только индивидуальная работа не помогает. Чаще всего на каком-то этапе наркоманам становится неинтересно тет-а-тет с психологом разговаривать. Им нужно видеть перед глазами опыт выздоровления, когда они понимают, что выздоравливают не одни, а вместе со всеми.
И хорошо, что на группу поступают и люди «на выходе», которые выписываются, и люди «на входе». Они видят, до чего можно дойти через 30–45 дней. Вот эта групповая работа в итоге и помогает. Мы ведь, врачи, выступаем как завучи в школе. Все время их учим, «как надо». А тут есть свои. Которые начали выздоравливать. И они могут поделиться своим опытом выздоровления.
А психологи решают с ними проблемы индивидуально, когда видят, что что-то у человека не получается. И ребята потом рассказывают, как они ненавидели на первых этапах психолога, потому что он «заставлял их думать о плохом». Это тяжелая работа. Ребята, которые к нам поступают, они все очень интересные и ТАК хотят избавиться от проблемы, что за это им надо поставить памятник. А психологам, с которыми они занимаются, — в полный рост. На родине героя...
— Ваша реабилитационная программа длится всего месяц. Как-то это мало.
— В настоящее время у нас решен вопрос о создании загородного реабилитационного центра длительного пребывания. В этом центре пациенты будут находиться и проходить реабилитационную программу от 6 месяцев до 1 года. В том числе — обучаться профессиональным навыкам. Но пока наша программа рассчитана на 30 дней. Те, кто не может ее пройти за 30, задерживаются на 45 дней и на 60. Не больше. Потому что и психолог, и врач, и сам пациент должен понимать: если за месяц ничего не получилось, это он не может в принципе включиться в программу? Или все-таки три недели прошли зря, и он включился только на четвертой, и вот тогда нужно задержаться?..
У наших пациентов часто такое бывает — я это называю «включатель сработал». Три недели информация накапливалась, он тупо сидел на всех больших и малых группах, не выступал, а только слушал. И вдруг на третьей неделе у него что-то включилось в голове, и он говорит: «Я все понял наконец-то». И вот такие пациенты задерживаются в программе, чтобы дальше ее пройти.
— А может, полгода — это еще лучше?
— Я считаю, что шесть месяцев в четырех стенах можно только редиску учить сажать. Но есть категория пациентов, которым нужен реабилитационный центр длительного пребывания. Те, кто не имеет профессии в руках. Которые ничего не могут. Которые 28-й раз создают проблемы родителям. С ними нужно заниматься не только реабилитационной работой, но и воспитательной, образованием. И такие центры пусть будут.
Другое дело, что если центр частный, то мы не можем знать, что там происходит. А может быть как в Сибири, когда бывшие уголовники открывают что-то вроде центра, забирают паспорта и используют людей в качестве рабочей силы бесплатной. Родители при этом довольны…
И когда говорят о длительной реабилитации, всегда упоминают «трудотерапию». Но она хороша для больного психиатрического профиля, где уже дефект личностный. А если больной зависимостью имеет специальность дизайнера или фотографа, вы его не можете заставить сажать редиску...
— или выращивать свиней...
— ...вот, и считать, что он так вылечивается. Реабилитация, когда вопрос касается наркологических больных, — это восстановление личностного и социального статуса. С помощью трудотерапии «с коробочками» этот статус не восстановить. Должны просветлеть мозги, и он сам должен решить, что дальше делать.
У нас ведь пациент тоже проводит полгода, просто не в четырех стенах. Сначала детокс, потом реабилитация, потом амбулаторная реабилитация. Это называется «постепенно удлинять поводок». А затем пациент начинает ходить на группы Анонимных наркоманов или алкоголиков. У нас сейчас очень сильные группы именно за счет того, что там много ребят после реабилитации.
— Вы результатами довольны?
— 43–48% годовых ремиссий от тех, кто прошел нашу реабилитацию! Это вообще о чем-то говорит? Я считаю, что 15% — это прекрасно! А тут почти половина!
— Но вы говорили, что уменьшилось количество пациентов, которых вы замотивировали пойти на реабилитацию...
— Да, уменьшилось до 7%. Для меня это катастрофа. Не знаю, почему так. Доктора говорят, что стали поступать очень тяжелые пациенты. Очень много «спайсовых» — с ними тяжело, потому что не знаешь, с чем работать. Они и наркоманами себя не считают. Утяжелились запои, но при этом в программу стало идти больше женщин с алкогольной зависимостью. Но возможно, что это мы стали хуже мотивировать, может быть и такое...
А еще стало больше первичных. Те, кто поступает сюда первый раз, они часто говорят: «Вы мне мозги полощете, а у меня есть работа, семья. Я справлюсь сам». Когда мы ему говорим, что это тяжело, ты не справишься, что болезнь злобнее и заразнее, как я обычно говорю, они не верят на этот момент и считают, что я им угрожаю.
И они уходят отсюда и срываются. Ведь влечение может быть кратковременным, но таким сильным! Тяга начинается в любой момент — оттого, что увидел на улице шприц, приятеля, с которым вместе употребляли, ругань в доме стоит, или низкое атмосферное давление и мало кислорода в воздухе, — многое может вызвать тягу. Я как-то спросила пациента: «Ты индивидуальным шприцом пользуешься?» — «Да! Нет, вру... Прошлый раз денег на дозу хватило, а на шприц десятки не было. Идем по лестнице, смотрю — шприц на подоконнике. Думаете, я не укололся? Укололся...» Вот что такое тяга. Но зато потом люди возвращаются к нам уже с мыслью, что пойдут в программу.
«Мы, родители, не хотим знать своих детей»
— Я так понимаю, самое важное, что надо сделать за те 28 дней, что пациент находится на лечении, это мотивировать его на переход в реабилитационное отделение. Это сложно?
— Сложно. Это же не просто «уговоры». Это нужно поймать болевые точки, реперные, в процессе разговора, глядя глаза в глаза. Иногда обижая, иногда поглаживая. Это искусство, талант. Любой психиатр-нарколог должен быть чуть-чуть психологом, психотерапевтом — и просто интуитивен. Я умею это делать, но не всегда получается. Вчера полтора часа потратила на мотивацию — и не смогла убедить. Это же не уговорить выпить чаю! Это нужно уговорить поменять свою жизнь. Не все они хотят. Многие спрашивают: «Елена Игоревна, вы когда-нибудь пробовали наркотики? Нет? Если бы вы попробовали, то никогда бы не отказались».
Беда в том, что мы не понимаем: наркоманы — это те люди, которым в жизни чего-то не хватает. Их родители не научили получать удовольствие от жизни. Мы же все разные. Кто-то любит читать, кто-то — прыгать с парашютом, а у кого-то активная мама, которая хочет заставить своего любящего лежать на диване ребенка вести такой же активный образ жизни. И она его ломает.
У меня был пациент, он начал употреблять наркотики в 18 лет. Мама — кандидат наук. Потом она мне говорила: «Понимаете, он всегда был таким хорошим! Пока я защищала диссертацию, он сидел со своим младшим братиком, убирал квартиру, готовил. А потом вдруг пошел по наклонной плоскости». А ведь этот мальчик, который сидел со своим братиков в качестве домработницы, няни и поварихи, — он многого недополучил в жизни. Каждый человек должен пройти все, всем интересоваться. Он не должен был сидеть с ребенком. Он наступал на горло собственной песне и любил свою маму. А мама удивляется, почему такое случилось.
— А он же, употребляя наркотики, ничего плохого не хотел...
— Не хотел! Он просто хотел быть как все. Мы, родители, не знаем своих детей. И часто не хотим их знать. Мы занимаемся работой и своими проблемами. Мы приходим домой уставшими и не видим, какими они приходят из школы.
Или, наоборот, мама стоит, как кобра в стойке, и отслеживает каждый шаг, не давая возможности какой-то свободы действий. Но мы должны понимать, что хотят наши дети. Что им интересно.
И детей надо занимать. Они должны заниматься многими вещами: читать, заниматься спортом, больше гулять. А они сидят за компьютером, и родителям это выгодно, потому что они к ним не пристают и из дома тоже не выходят. Но зато родители их в 7 лет везут с собой за границу! Они хотят «показать мир своим детям»... Москвичи, во всяком случае... Но в 7 лет ребенку все равно, какой там был отель. У него будет общее впечатление, он все забудет. Ему было бы хорошо провести это время на даче…
— Можно сказать, что выздоровление длится всю жизнь?
— Человек, который 16 лет не употребляет наркотики, — его можно назвать практически здоровым? Да! Но он продолжает над собой работать. Вот что самое главное. А у меня есть пациенты, которые выздоравливают 17–18 лет!
Вот у меня бронхиальная астма. Это хроническое заболевание, от которого я никуда не денусь. И поэтому я вынуждена проводить комплекс реабилитационных мер — не простывать, летом побыть на солнышке, неделю провести на море. Я больна. Но я произвожу впечатление больного человека? Нет. Но когда у меня обостряется астма, лежишь и думаешь: лучше умереть. Честное слово.
Так вот и у любого человека, который имеет хроническое заболевание и много лет выздоравливает, должен быть в голове какой-то комплекс мер, которые ему нужно предпринимать, чтобы не сорваться. Организм все помнит. Метаболизм изменился, и он ждет своего привычного вещества. Оно вкусное. Оно — то, что надо. И тут тоже нужен комплекс мер.
Поэтому они слушают лекции в машинах, ходят на группы, звонят друг другу в каких-то острых ситуациях. Наркомания — это болезнь, с которой можно справиться! Люди, конечно, не будут уже такими, как раньше. Но они выздоравливают и живут полной жизнью.
