Последняя доза

В этот день Марина пришла домой поздно вечером, после девяти. Работа на телевидении раньше не отпускала. Сына Ильи дома не было. Она привычно набрала номер телефона в квартире 193, трубку взял хозяин, Эрик Саркисян. Марина спросила, нет ли у них сына.
— Илюша, — крикнул Саркисян, — возьми трубку, звонит твоя мама!

Марина сказала, что греет ужин, а сын ответил: иду. Сколько времени прошло? Полчаса? Час? На часы она не смотрела: сказал же Илья, что сейчас придет. Но тут взгляд ее задержался на окне: почему на улице так много народу? Милиция, много милиции, вокруг — толпа...

Она накинула пальто и спустилась вниз. Кто-то сказал: Таню и Эрика убили. А Илья? Жив ли Илья? Ведь он был там, в этой квартире...

Она побежала к соседнему подъезду — дорогу преградила милиция. Кажется, уже там она услышала, что ее сын заперся в квартире, на стук и звонки в дверь не отвечает, а телефон постоянно занят. Она сказала, что она мать запершегося в квартире парня. Ей разрешили подняться на 4-й этаж, она стала звать сына — в ответ ни звука. Тогда она зашла в соседнюю квартиру и позвонила бывшему мужу, отцу Ильи.

Евгений Ильич спустя считанные минуты уже стоял возле дома. На лестничной площадке лежал мертвый Саркисян. Жена и сотрудники милиции стояли у двери запертой квартиры. По движению людей в милицейской форме, по разговорам, которые они вели между собой, стало ясно, что квартиру будут штурмовать. Однако возникла заминка: на лестничной площадке явственно ощущался запах газа...

Вырезать дверь с помощью специальной установки становилось рискованно: газ мог воспламениться. Решили штурмовать квартиру снаружи, через окна. Вдруг из лифта вышел человек в милицейской форме и сказал, что парень выбросился из окна. Они побежали вниз, не разбирая дороги. Место падения было окружено плотным кольцом милиции. Как потом выяснилось, на место происшествия приехал начальник МУРа, а штурм квартиры снимал "Дорожный патруль".

Но Илья всего этого знать не мог. Он лежал на снегу ничком, и когда к нему наконец пропустили отца, он сумел сказать ему всего несколько слов. Одно из них было — "Прости".

Марина и Евгений Алексеенко развелись, когда их сыну Илье было всего восемь лет. Ребенок пережил их разрыв как трагедию, хотя Евгений не переставал заботиться о сыне: ежедневно звонил, помогал деньгами, ездил с Ильей отдыхать, делал дорогие подарки.

Илья рано научился читать, в школу пошел в шесть лет, учился с удовольствием, однако родители знали, что он чрезвычайно самолюбив и горд. Позже, в зале суда, отец вспомнит: когда сыну было лет пять, они поехали в гости, и кто-то сделал ребенку замечание. Евгений Ильич едва успел схватить мальчика, который выбежал на балкон и уже собирался прыгать вниз.

Да, все его друзья и знакомые в один голос говорят о том, что основой его характера всегда была гордость, а идеалом — независимость. И того, и другого, не ведая об этом, он лишился погожим майским днем 1997 года, уколовшись героином у друга на даче.

Потом его спросят, зачем он это сделал. И он ответит: ни о каких последствиях не думал, главным было только то, что сейчас. Тогда же он ушел с первого курса МАДИ. Почему? Из допросов на предварительном следствии нет-нет да и промелькнет объяснение: стал угасать интерес к жизни, все стало тускнеть... 

Десятого июня 1998 года он открылся матери. Он сказал, что хочет порвать с наркотиками, но сам с этим справиться не в силах. Возникает вопрос: почему? Ведь первое время он делал всего три-четыре инъекции в месяц. Неужели этих уколов хватило для того, чтобы он спохватился?

Теперь, когда мы знаем, чем все закончилось, можно утверждать: это было время, когда в его жизни наступила катастрофа. Он понял это и пытался спастись. В доме номер 53/63 на Бутырской улице появились новые жильцы — супруги Татьяна Яковлева и Эрик Саркисян. Илья жил в соседнем подъезде и поначалу понятия не имел о том, что за люди поселились в сто девяносто третьей квартире. Очень скоро он с ними познакомился.

Татьяна, женщина средних лет, подошла к нему и сказала: если тебе что-нибудь нужно, заходи в любое время. Они друг друга поняли. "Что-нибудь" — это героин. Эрик Саркисян закончил медицинский институт и работал врачом в кожвендиспансере, откуда был уволен в связи с употреблением наркотиков. С тех пор он больше не мог найти работу.

Его жена Татьяна сидела дома с ребенком. Потом ребенка забрала Татьянина мать, и супруги начали торговать наркотиками. О том, что в квартире Яковлевой и Саркисяна круглосуточно функционирует наркопритон, знали все — и соседи, и милиция. Соседи — потому, что под окнами супругов с утра до вечера орали "прихожане", у подъезда и на лестнице сменялись покупатели, да и из квартиры не сказать, чтобы слышалась музыка Бетховена.

В отделении милиции Саркисяна и Яковлеву тоже знали как облупленных: супруги неоднократно попадали в отделение в связи со сбытом наркотиков, однако всегда возвращались домой, довольные жизнью. Надо полагать, лояльность местной милиции была вызвана самым сильнодействующим наркотиком под названием доллар.

Раньше раздобыть героин было сложно. Теперь стоило подняться на четвертый этаж в соседнем подъезде — и все проблемы как рукой снимало. Вначале, как водится, давали в долг. Позже, когда он начал колоться два-три раза в день, потребовались наличные. Мать поняла, что если Илья просит помощи — значит, дело и в самом деле обстоит куда как скверно.

Начали думать, в какую клинику обратиться. В наркологическом центре Маршака "Кундала" с них взяли 5 тысяч долларов за курс лечения в 21 день. Деньги дал отец Ильи. Однако на восьмой день Илья оттуда ушел. Потому что в перерывах между сеансами пациенты собирались в курилке и с упоением предавались воспоминаниям о том, кто, когда и как укололся и что при этом почувствовал. И эти наркоманские посиделки были единственным полноценным человеческим общением в клинике.

Это только в рекламных роликах врачи-наркологи с дрожью в голосе рассказывают о том, как любят своих несчастных пациентов. На деле же все пациенты почему-то чувствовали себя прежде всего источником благосостояния своих докторов. Марина попросила вернуть деньги. Ей ответили: не вернем. Так мы наказываем наших пациентов за их неправильное поведение.

Потом Илья нашел объявление о центре "Возрождение" при 17-й наркологической больнице. Девизом центра были слова "Я остаюсь, чтобы жить". И Илья остался и прошел всю начальную часть программы. Лето кончалось, начиналась осень. У Ильи снова появился интерес к жизни — это заметили все.

Однако главным его ощущением и главной проблемой стал теперь страх перед проклятой квартирой. Он знал, что стоит ему появиться во дворе, из подъезда или из открытого окна его окликнет Татьяна. Она постоянно звонила ему, приходила домой, караулила у подъезда. Друзья помогали как могли. Одно время кто-то жил у Ильи дома, потом соседи увезли его к себе на дачу.

Но рано или поздно он должен был остаться один. И наконец он сломался и снова стал ходить в соседний подъезд. Из квартиры исчезла бытовая техника. Потом кто-то сказал Марине, что на машине, которую отец подарил Илье ко дню рождения, ездит Эрик Саркисян. Саркисян и Яковлева объявили ему, что он много должен.

Понимал ли Илья, что происходит? Это вопрос, безусловно, риторический. Понимал он все — он не мог овладеть ситуацией. Люди, погружающиеся в болото, чувствуют, что их ждет, но выбраться не в силах. Илья знал, что некоторые из постоянных посетителей сто девяносто третьей квартиры умерли. Это были такие же молодые люди, как он сам: одному было 16, другому — 20 лет. В том-то и дело, что он все, все понимал. Понимал и шел туда. А если не шел, приходили за ним.

18 января 1999 года он пришел туда около полудня. Автоматически, как всегда, отметил, какая там грязь, какая убогая мебель, везде окурки, огрызки, грязные шприцы и окровавленная вата. Кроме Яковлевой и Саркисяна, там была еще и восемнадцатилетняя наркоманка Настя Семенова, ежедневно покупавшая наркотики у "добродетельных" супругов. Илья пришел за героином.

Как только Алексеенко переступил порог квартиры, Яковлева и Саркисян набросились на него с упреками: пропал героин на 400 долларов. Это он его украл! Илья возразил: у них и раньше пропадали и деньги, и наркотики. Позже все находилось. А он никогда ничего не крал. Но супруги не унимались. Придется пригласить знакомых бандитов — они поставят Илью "на счетчик", и тогда ему уж точно не поздоровится.

Потом Саркисян несколько раз ударил Алексеенко кулаком в живот, чтобы неповадно было, и ссора угасла. Саркисян наконец дал Илье маленькую дозу, которую тот сейчас же использовал. Кажется, они стали смотреть телевизор, и тут ссора возобновилась. Видимо, с перерывами она продолжалась почти до самого вечера. Илья, измотанный перебранкой, решил уйти.

Он уже стоял на пороге комнаты, как вдруг Яковлева вскочила и бросилась в коридор со словами, что надо бы проверить карманы его куртки: как бы он и на этот раз чего-нибудь не стащил. Куртка висела на ручке шкафа в коридоре.

Из протокола допроса обвиняемого Алексеенко 7 июля 1999 года: "Когда она начала ощупывать карманы моей куртки, я стоял рядом, и меня охватил гнев, ненависть к ней, в глазах потемнело. Дальше я помню только один удар, потом помню, что забежал в комнату, где на диване лежал Саркисян, он в это время привстал с кровати и находился в положении полулежа, опираясь на локти.

Я также запомнил, что нанес ему удар ножом или в область груди, или в область живота, каким образом и сколько я наносил последующие удары и говорил ли что-либо при этом — я не помню. Объяснить, откуда я взял нож, которым наносил удары, я не могу, но могу заявить категорично, что в квартиру к ним я пришел без ножа, и никаких преступных намерений у меня изначально не было.
Потом я помню, что закрыл дверь квартиры изнутри, в связи с чем я это сделал, объяснить не могу. Своих последующих действий в квартире я тоже не помню, затем у меня осталось в памяти, что я стою в коридоре, слышу звон разбитого стекла в комнате, затем я вновь ничего не помню, а очнулся, уже когда находился в больнице".

Семенова на допросе сообщила, что, дважды ударив ножом Яковлеву, Алексеенко бросился в комнату, где на диване находился Саркисян, прыгнул на Саркисяна и со словами: "Получай, скотина!" — начал бить его ножом. Саркисяну, согласно заключению экспертизы, нанесено не менее 15 ударов.

Яковлева успела добраться до соседей и умерла у них в квартире. Саркисян истек кровью на лестнице. Илья был доставлен в больницу с компрессионным переломом позвоночника, переломом тазобедренного сустава и обеих ног и ушибом мозга.

Знаете, сколько судей работает в Московском городском суде? Сто двадцать, и из них дела по первой инстанции, имеющие большой общественный резонанс и потому минующие район, слушают не более тридцати судей. В своем роде это избранные, не так ли? Ведь в одной только Москве проживает столько же жителей, сколько во всем шведском королевстве.

И вот на все наше московское королевство в нашем главном городском суде приходится всего тридцать судей. Наверное, не таких, как мы. Товар-то штучный. Наверное, они знают и понимают больше нас, и главное — они справедливей. Ведь именно справедливый суд — это суд и есть, все остальное — всякий раз пьеса с гибелью главного героя в последнем акте.

С такими мыслями я и вошла в зал городского суда, где должно было начаться слушание дела по обвинению Ильи Алексеенко. Алексеенко уже был в клетке. Он был совершенно безучастен. Лишь появление молодой, стройной, красиво причесанной судьи заставило его поднять глаза и тут же снова опустить их.

Алексеенко был допрошен первым. Допрос длился часа два. Говорил он очень медленно, и вначале мне показалось, что он плохо слышит. Нет, слышал он хорошо, просто воспоминания о том дне ему как будто приходилось доставать со дна гигантской воронки от взрыва, и, спускаясь туда, он всякий раз не знал, какое еще испытание ему уготовано. Когда он дошел до того места, где нужно было говорить о том, что он просил друзей не оставлять его одного, паузы между словами стали длиннее, чем слова.

Судья спросила: 

— Скажите, Алексеенко, а зачем вы вообще туда ходили? Вы нам тут рассказываете, какие они плохие, а сами туда ходили по нескольку раз в день. Как это понять? Вы что, не могли взять себя в руки? Или не хотели?
Илья ответил, что весь ужас его положения в том и состоял, что он все понимал, но ничего не мог с собой сделать. Он вынужден был туда ходить.

— Вас что, заставляли?.. Вы сами ходили к Яковлевой и Саркисяну, как на работу. А зачем? Вы же взрослый человек, говорите, по собственной воле пришли в клинику лечиться от наркомании — зачем же вы целыми днями сидели у них?..

Как раз в это время луч солнца упал на ухоженную руку судьи с красивым золотым колечком, руку, которая в нетерпении теребила колпачок шариковой ручки: все так медленно, приходится слушать вздор, ну что поделаешь, служба...

И я поняла, что судья Гученкова все знает наперед, и потому ей трудно и неинтересно здесь сидеть. Она и впрямь человек особенный. В этот некрасивый зал, в котором гудит толстая осенняя муха, да и Алексеенко зудит одно и то же, — в этот зал она явилась с далекой звезды, где круглый год цветут анютины глазки, и все эти грубые вещи — шприцы, ножи, трупы — все это оскорбляет ее нравственное чувство. Поэтому все, что говорит Алексеенко, вызывает у нее здоровое отвращение.

— Наркомания — болезнь? — в голосе судьи слышится наконец и любопытство. — Так вы же от нее, Алексеенко, вылечились. Не вылечились? А почему же вы ушли из больницы раньше времени? Не понравилось? А что же это вам все не нравится?.. Ходили вы к Яковлевой и Саркисяну по собственной воле, никто вас не принуждал, неприязни у вас к ним не было, а вы их взяли и убили — объясните нам тогда, что же все-таки случилось? Зачем вы к ним пришли, а? С намерением убить — так? Нет? А зачем же тогда?.. Так, хорошо, ну дал вам Саркисян дозу, вы укололись, — что же сразу не ушли, стали смотреть телевизор, вы что, дома его не могли посмотреть?..

А между тем Илья уже произнес фразу, которая позже, разумеется, не попадет в протокол судебного заседания за ненадобностью. Он сказал: неприязни не было. Было нечто гораздо более серьезное: самоуничижение, отвращение и необходимость ходить к ним, несмотря на все это.

Потом суд допросит свидетеля Чудновскую, соседку, у двери которой умер Саркисян. По залу распространился легкий аромат суда инквизиции. Чудновская неоднократно брала Илью с собой на дачу, где он мог не опасаться, что за ним придет Яковлева.

— А еще, — сказала Чудновская, — теперь жизнь в нашем доме изменилась до неузнаваемости. Раньше во дворе нельзя было протолкнуться. В любую погоду там толпилась молодежь, ожидавшая Яковлеву или Саркисяна. Теперь двор опустел, там даже можно гулять...

Ну и что? А если свидетель знала, что в квартире притон, что же это она не заявила в милицию? Боялась? Здесь она вон какая разговорчивая...

Потом на свидетельскую трибуну с трудом взойдет еще одна соседка — Майя Георгиевна Мордвинова, в квартире которой умерла истекающая кровью Яковлева. У Мордвиновой покончил с собой сын-наркоман. Всю пытку героином она испытала сполна. Поэтому каждое ее слово было — сплошная боль.

Майя Георгиевна сказала: это должно было случиться раньше. Жаль только, что именно Илье суждено было избавить всех, кто жил рядом, от этого кошмара. Ее последние слова были едва слышны — она плакала...

Не обошлось и без курьеза. По ходу дела судья спросит Илью: вы ведь проходили судебно-психиатрическую экспертизу? Алексеенко ответит: не проходил. Судья, подпрыгнув: как не проходили?! Подсудимый: я не знал, что экспертизой можно назвать то, что ко мне два раза подходили врачи, первый разговаривал со мной пять минут, а второй и того меньше: он просто спросил, как я учился и чем в детстве болел.

От последнего слова Илья отказался. Судебная коллегия по уголовным делам Московского городского суда под председательством судьи Е.А.Гученковой приговорила Алексеенко к двадцати годам лишения свободы в исправительной колонии строгого режима.

Илья Алексеенко убил двух человек.Это были торговцы смертью, но никто не имел права убивать их, а Илья убил. И по закону двадцать лет лишения свободы за двойное убийство — в самый раз. Жизни этих людей стоили ничуть не меньше, чем любая другая человеческая жизнь, то есть были бесценны. Выходит, все правильно. И, значит, приговор должен вызывать чувство облегчения. А вызвал отчаяние.

Когда я училась в пятом классе, перед Днем Победы нам показали документальный фильм о войне. Я сидела в темном актовом зале, слушала голос за кадром, и вдруг из глубины экрана прямо на меня поползли танки. Казалось, неумолимое движение огромных гусениц порвет экран, да и нет никакого экрана, а есть только я и это страшное железо. И спасения нет. Экран прорвался и в день провозглашения приговора.

Кривой суд — так это называлось в старину. Двадцатый век болен двумя пока что неизлечимыми болезнями — терроризмом и наркотиками. И дело Ильи Алексеенко по существу было уголовным делом государственной важности. Потому что на глазах у всех, в центре самого большого города страны, с ведома милиции в частной квартире действовал круглосуточный наркопритон. И не зря судья то и дело одергивала свидетелей, жителей дома, в котором торговали погибелью: а что ж вы в милицию-то не обращались? Значит, это не мешало?..

Все — блеф. Ведь в деле имеется представление следователя А.В.Трощановича на имя начальника УВД Северного административного округа, и там черным по белому значится: "Анализируя материалы уголовного дела, следствие считает, что одной из причин, способствовавших совершению данного преступления, послужило отсутствие надлежащей работы со стороны оперативных служб УВД САО.

Об этом свидетельствует то обстоятельство, что оперативные службы и участковый инспектор имели в своем распоряжении как оперативную, так и статистическую информацию о причастности данных лиц (Яковлевой и Саркисяна. — О.Б.) к распространению и употреблению наркотических средств в течение длительного времени, однако никаких мер к пресечению преступления ими не применялось".

На бездействие жильцов дома по Бутырской улице и навалилась всей тяжестью данных ей законом полномочий судья Гученкова. Милиция, выходит, тоже попала в потерпевшие. Все вокруг знали, но молчали, а милиция — ей что? Разорваться? Своя рука — владыка. Суд с милицией не ссорится.

На протяжении всего судебного слушания Гученкова не уставала твердить, что Илья нарочно пренебрег изумительным столичным лечением от наркомании (и при этом, скрывая свою вину, постоянно повторял, что сам пошел лечиться) и, значит, сам шел семимильными шагами навстречу преступлению.

Тут у меня возникло чувство, что Гученкова не знает, что такое наркомания, и путает ее с гриппом. Ну не может же судья городского суда так упорно возвещать во всеуслышание, что наркоман — это просто капризное существо, которое по собственной воле забавляется травками, укольчиками, и в любой момент может порвать с этим делом — было бы желание. Отсутствие этого желания, собственно, и была та вина, за которую, по логике судьи, и следовало наказать наркомана.

Алексеенко очень подробно рассказал о том, как постепенно крепло в нем чувство унижения и бессилия: он презирал этих людей, но не мог без них обходиться. Это было истолковано судьей как длительная подготовка к преступлению. Приговор, скрепленный размашистой подписью судьи Гученковой, покоится на трех слонах.

Попробуем разобраться. Первая твердыня — это умысел, который Гученкова считает бесспорно доказанным. По ее мнению, Илья пришел в квартиру с твердым намерением убить ее хозяев. Из чего это следует?

В основном из воздуха, потому что на протяжении всего предварительного и судебного следствия Илья повторял, что 18 января он пришел туда, как приходил каждый день, — за героином. Этот день ничем не отличался от всех предыдущих. Следствием не добыто доказательств, которые опровергали бы это неизменное утверждение. Никаких.

Второй слон — это нож. Приговор прямо начинается с того, что Алексеенко стал наносить свои роковые удары "имевшимся у него при себе кухонным ножом". Судья считает, что Алексеенко пришел в квартиру с кухонным ножом в кармане джинсов (его длина вместе с клинком составляет 28 сантиметров).

Единственный свидетель происшедшего — Анастасия Семенова — не помнит, был ли такой нож в хозяйстве убитых. Мать убитой Яковлевой, которая сама обставляла квартиру дочери, не приносила такой нож и его не помнит. И что же? Следует ли из всего этого, что Илья пришел в квартиру с тесаком, который даже при очень большом желании трудно было бы прятать в кармане узких джинсов?

По словам свидетелей, в этой квартире в течение суток ежедневно бывало человек двадцать-тридцать. Они там не только кололись, но и ели, пили, спали. Кто может взять на себя смелость утверждать, что нож принес Илья?..

Третий слон — квалификация преступления. По мнению судьи, речь идет об умышленном убийстве — статья 105 УК РФ, тогда как в Уголовном кодексе есть другая статья — 107, где речь идет об убийстве "в состоянии внезапно возникшего сильного душевного волнения, вызванного в том числе и длительной психотравмирующей ситуацией, возникшей в связи с систематическим противоправным или аморальным поведением потерпевших".

Экспертиза, которую провели в институте Сербского, производит впечатление дежурного исследования, о чем, если помните, говорил и Алексеенко. Судебная практика в подавляющем большинстве случаев избегает статьи 107, как будто речь идет не об аффекте, а о проказе. Судьи во что бы то ни стало стараются обойтись без "состояния внезапно возникшего сильного душевного волнения", и эксперты об этом знают. Почему?

Возможно, потому, что это "болезнь милосердия", к тому же аффект трудно доказывать. Между тем все, что рассказал Алексеенко, прямо укладывается в классическую картину аффекта. Он почти ничего не помнит о вечере 18 января. Судья не сомневается в том, что это просто способ защиты.

Однако, вспоминая, Илья ни разу не пытался уклониться от фактов. Он не помнит, сколько раз ударил Яковлеву, но на вопрос судьи, мог ли это сделать кто-нибудь другой, ответил, что это сделал, скорее всего, он — больше некому.

Не помнит он и того, как бил ножом Саркисяна, не может объяснить, когда и зачем заперся в квартире, почему были включены все газовые горелки, в том числе и духовка, не помнит, как выбросился из окна, и не может объяснить, почему у него в руках оказался молоток для отбивания мяса.

Адвокат Татьяна Кузнецова располагает авторитетнейшим заключением о психическом состоянии Алексеенко. Его автор — доктор юридических наук Ольга Давыдовна Ситковская, представлять которую судебным медикам нет нужды.

Ситковская считает, что экспертное заключение института Сербского не выдерживает никакой критики, не обосновано не только научно, но и материалами дела, что оно сбивчиво, противоречиво и что в действительности речь идет о безусловно болезненном состоянии — это аффект. Но и без этого заключения разве можно забыть ту минуту, когда Илья начал свой мучительный рассказ в зале суда о том, как шел навстречу своей гибели?

Я пришла в суд "за сюжетом", а вышла, как будто в меня стреляли. Стреляли и попали. И, может быть, мне не меньше, чем Илье Алексеенко, важно было, чтобы свершился правый суд — такой, когда дело даже не в приговоре, а в справедливости, когда человек понимает, что наконец-то добрел, дополз до нее. Илья сказал: "Я убил их за то, что раньше они уже убили меня".

Скоро Кассационная палата Верховного суда России приступит к рассмотрению жалобы адвоката Кузнецовой. Туда, к сожалению, никогда не попадет письмо, которое Илья написал отцу. Там есть такие строчки:

"Сидя здесь и вспоминая прошлое, я никогда не могу вспомнить хоть чего-нибудь хорошего, произошедшего со мной за те полтора года, что я кололся. Это время находится будто в густом черном тумане. А то, что согревает мне душу, лежит сзади, за этим туманом, и сейчас я поднялся над землей, по которой стелется этот туман, и могу разглядеть, что было до того, как я сам, правда, не понимая, что делаю, шагнул в этот смог.

Но это далеко позади, а того, что лежит в нем, не видно, да и не хочется видеть, потому что не было ни одного холмика радости, который хотя бы выглядывал из этого тумана. Смешно (правда, сквозь слезы), но по сравнению с этим туманом даже здесь, в тюрьме, гораздо светлее и легче дышится".

Что еще почитать

В регионах

Новости

Самое читаемое

Реклама

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру