Мы привыкли к почти незаметной смене парадных вывесок «Год здоровья» или «Год семьи», но в этот раз все куда концептуальнее. Планы на Год культуры, озвученные «профильным» министром Владимиром Мединским и примкнувшими к нему деятелями искусства, поистине грандиозны.
Речь идет о том, чтобы — ни много ни мало — пересеять заново все культурное поле, и на заседаниях оргкомитета в Совете Федерации это звучало предельно откровенно: «Когда часть культурных деятелей поддержала Pussy Riot, я впервые задумалась о том, что необходимо сменить культурную элиту страны. Надо позвать людей из регионов и правильно их сориентировать, а потом сделать из них звезд» (член Президентского совета Елена Ямпольская). Никита Михалков вещал с высокой трибуны, что «мы должны начинать заниматься формированием представления народа — как ему жить дальше и куда двигаться», Валентина Матвиенко тревожилась, что Россия переживает «прямую интервенцию совершенно чуждых для нашей самобытности и культуры веяний и течений». Ну а министерство занялось конкретной работой.
Всю осень газеты сообщали: то одному режиссеру «зарезали» финансирование, то другому («События, которые описываются в сценарии, противоречат исторической правде», — рубил в интервью Мединский, аргументируя это в духе: «Если бы фильм «Штрафбат» был правдой, Русь бы не существовала уже тысячу лет»). Наряду с установкой, что надо перестать поддерживать чуждое нашей духовности искусство, поползли разговоры и о том, что будут отменять 13-ю статью Конституции РФ, потому что — действительно — как же вычленять «чуждое искусство», если запрет на господство одной идеологии не позволяет этого делать?
В таком веселеньком аккомпанементе (вплоть до перемены Конституции) мы встречаем 2014-й, и это вам уже не какой-нибудь скучный Год охраны окружающей среды.
И вот именно тут литература, стряхнув с себя маргинальность последних десятилетий (кто слышал про каких-то там писателей, когда все валом валили на «Сталинград» и смотрели в ящике Волочкову и Гергиева?), может стать «важнейшим из искусств».
Просто потому, что только с ней — даже если новая российская «культурная революция» осуществится во всей полноте, — власти сделать ничего не смогут. Одной литературе не смогут навязать «историческую правду», навесить «духовные скрепы» — просто потому, что механизмов для этого нет и не будет. И судя по той растерянности, с какой проводилось недавнее «Российское литературное собрание», государство это осознает. Пробует нащупать какие-то рычаги — но не может.
Попробую объяснить на пальцах.
Министерство литературы в СССР фактически было — отдельное от Минкультуры (это еще от Сталина пошло: писатели, «инженеры человеческих душ», столь значимы, что какие-нибудь живописцы им не ровня), но вот роковой просчет: юридически Союз писателей СССР был общественной организацией, и вообще никакой госорган формально над литераторами не стоял. Когда Суслов настаивал, что «нет, Пастернака должны осудить не мы, а сама писательская организация», он вряд ли предполагал, чем обернется такой подход через сорок лет. А обернулся тем, что почти все «отрасли» искусства, над которыми стояли госструктуры, плавно перекочевали из советской вертикали в российскую: театры от Минкультуры СССР «автоматом» перешли в структуру Минкультуры РФ и так далее. Неважно, было это полное формальное подчинение, как у кинематографистов, или система грантовой господдержки, как у художников. Один лишь корабль литературы, лишившись штурвала (Союз писателей СССР, Литфонд и прочие «негосударственные» структуры растворились без преемников), отправился в неуправляемое плавание, и тут же налетел на все рифы 90-х годов.
Театры жили неважно, но государство платило зарплаты. Кино почти не снималось, но «Мосфильм» имел и имеет вывеску ФГУП, а значит, бюджет — будь добр прокормить и спасти.
Издательства тем временем закрывались, толстые журналы падали с заоблачных высот (тираж «Нового мира» упал с 2,7 млн до 5 тыс. экземпляров), все дружно влачили нищее существование на птичьих правах, и то и дело тусовку будоражили новости в духе «Редакцию «Дружбы народов» выгоняют из помещения!». Ну да, а что делать, если все эти структуры попали в разряд мелких коммерческих фирм, которым никто не обязан оставлять квадратные метры в центре Москвы? Здания-то были казенные...
С борта литературного «Титаника» периодически раздавались вопли: «Государство, спаси, помоги!» Но государство только растерянно чесало репу, потому что можно подбросить миллион государственному театру, но как его подбросишь заштатному ООО, пусть это и журнал, некогда гремевший на всю страну?
Никто тогда не знал, что этот максимально жесткий отбор (стоивший, кстати, жизни многим талантливым писателям, которые просто не могли издаваться, продаваться, а в результате спивались и вешались) — на самом деле есть эволюция. Чисто по Дарвину. Выживание в новой среде.
Другие виды, оказавшись в более тепличных условиях, эту эволюцию не прошли. Итог — диалог министра Мединского и режиссера Миндадзе (цитирую по газете «Культура»): «У вас действие происходит в 1940 году на военном заводе, это принципиально?» — «Да меня любовь интересует». — «А можно, чтобы любовь была на гражданском заводе, и не в 40-м, а в 33-м?» — «Можно». (Послесловие министра — о том, как он понял сюжет «про любовь»: «Чистой воды геббельсовская теория».) Дело не в том, что именно хотел снять режиссер про любовь в 1940 году, а в том, что его согласное «можно» — есть иллюстрация к картинке «Динозавры заметили, что похолодало».
Писатели же встречают ледниковый период как существа, которые способны его пережить.
Вопрос министра (и любого другого ответственного лица) «А можно?..» просто не может быть адресован никому в этой сфере: ни писателю (он повернется и выйдет из кабинета), ни издателю, ни книготорговцу. Последние двое закалились в самых жестких рыночных условиях, потому что этот бизнес никогда ничем их не развращал, как нефть или газ, и там по сей день надо рубиться за каждую копейку. Эти отрасли коммерции — такой суровый привет из девяностых; им никогда никто и ничего не скидывал с барского плеча, и если бизнесмен в этих сферах познал вкус прибыли — он как волк, познавший вкус крови. Он будет и дальше издавать и продавать только то, что выгодно, и все «скрепы» ему до лампочки. (Кто бы мог подумать, что однажды этот звериный оскал книжного рынка, от которого писатели стонут лет двадцать, окажется благом.) Способна ли власть «нагнуть» бизнес в принципе? Конечно, способна. Но проделывать это с целыми отраслями и только ради каких-то книг...
На прошедших совещаниях по грядущему Году культуры вошла в моду лукавая риторика: мол, кнут нам не нужен, никто вам ничего не запрещает, но мы просто перераспределим пряники: заберем их у тех, кто не разделяет наши идеалы. Когда министр строго спрашивает: «Почему мы должны под современным искусством видеть что-то абстрактно-кубическое, корявое, в виде груды кирпича? Да еще за государственные деньги?» — то главное здесь, конечно, в последней фразе. Пожалуйста, мол, валите груды кирпича за свой счет, только ничего у вас не выйдет, потому что вы привыкли к нашему прянику.
И опять не «прокатывает» с писателями!.. Этот победивший в эволюции вид равнодушен к пряникам, потому что никогда их не пробовал. Нет, можно, конечно, дать гранты под «правильные книги», и желающие их писать найдутся, но эта гора макулатуры ни на что совершенно не повлияет; в конце концов книготорговля просто не возьмет ее на реализацию. А перестраивание всей этой системы «от каждого письменного стола до каждого магазина» (единые холдинги, на которые было бы проще повлиять, здесь не появились) — просто невыполнимо: на это нет ни ресурсов, ни сил, ни времени. Никакого Года культуры не хватит...
Итого на выходе мы имеем: самую свободную, а значит, самую перспективную отрасль искусства. Кстати, свободную даже в мелочах: когда года полтора назад на книгах пришлось ставить «18+», кто мог подумать, что это как раз оградит литературу от действия всяких новых законов, где как прикрытие — запрет «пропаганды среди несовершеннолетних». Ставь «18+» — и пиши, публикуй что хочешь.
Подготовка к Году культуры пока походит своим антуражем на сценку 22-летней давности с путчем ГКЧП: ты просыпаешься, включаешь телик, а там вместо привычной и нормальной (по тем временам) картины мира — студия с ужасным светом, где тетка в ужасном свитере читает какой-то постмодернистский бред, а дальше начинается балет «Лебединое озеро». Ты тихо фигеешь — это что, первое апреля? — и не знаешь, смеяться ли над бредовостью происходящего или пугаться, ведь все поначалу кажется очень серьезным.
Но это ненадолго, а главное — тебя, зрителя, это вообще не касается.
