Паганини альта — так порой называют музыканта, таланту которого восхищенно рукоплескали самые блистательные города мира.
Народный артист СССР Башмет выступал в Карнеги-холл (Нью-Йорк), Берлинской консерватории. Ему аплодировали знаменитейшие театры и залы Европы, Австралии, Новой Зеландии. Пожалуй, трудно отыскать на карте мира крупную страну и знаменитый город, где не звучал бы башметовский альт. Концерт оркестра «Новая Россия», которым, при полном аншлаге, дирижировал маэстро, состоялся в театре оперы и балета. Зал три часа, промчавшиеся как одно мгновение, тонул в прекрасной музыке, овациях и цветах.
Концерт подарил саратовцам встречу не только с волшебством выдающегося дирижера, но и с двумя прекрасными соло — на фортепьяно (в исполнении дочери маэстро Ксении Башмет) и на скрипке (вдохновенно солировала Алина Баева).
Ксения Башмет не просто играла — ее руки, скользившие по клавишам, словно вбирали в себя музыку. Бережно, как цветок к цветку, собирали ноты, чтобы мгновение спустя щедро и безоглядно вручить букет упоительных мелодий слушателям.
Очень трогательно было начало концерта. Стул, предназначенный для пианистки, оказался низковат, и музыканты начали передавать для нее папки с незадействованным в концерте музыкальным материалом, чтобы сидеть было комфортнее. Сама Ксения с благодарно-смущенной улыбкой воспринимала эти хлопоты. Столь же тепло – добродушно со светлым смехом отреагировал и саратовский зритель.
А потом наступили минуты тишины. И Ксения смотрела… Нет, в это мгновение уже не просто на своего отца, а на маэстро, ожидая разрешения распахнуть дверь в мир высшей гармонии. И вот он, взмах дирижерской руки — разрешение на отрыв от земли, на неистовство, на полет… И вот оно, начало! Руки легли, упали на клавиши. Соединились с ними. И полилась, заструилась музыка. Блистающие аккорды, словно божественный дождь, омывали истосковавшиеся по красоте души слушателей.
А потом, когда выступление Ксении закончилось, дирижер Башмет обнял пианистку. И не просто всеобъемлющая любовь отца, но восхищение дирижера таилось за этой публичной нежностью — гордой и трепетной.
Не менее восхитительным оказалось и соло скрипачки. Молодая тоненькая, пышноволосая, в облегающем сапфировом концертном платье, скрипачка, словно фея из волшебной сказки, возникла среди черно-белой одежды оркестрантов. Двадцатиминутное соло, когда исполнитель стоит среди оркестра, когда не просто рука, но, кажется, все тело, каждый локон волос, зримо, объемно, полновесно живут в ритме музыкального инструмента, — подобное не может оставить безучастным. Не может не вызывать восторга.
И еще об одном моменте не могу не сказать. О дирижерском почерке Башмета. Он был деликатен и, я бы даже сказала, нежен. Он разговаривал с оркестрантами не только руками, но подбадривающей или признательной улыбкой, кивком головы, теплым выражением глаз, похожих на большие темные маслины. Башмет ни на йоту не давил на своих музыкантов. Больше того — его жестикуляция раскрепощала их. Чутко отзываясь на волевой посыл, они были ощутимо благодарны ему за доверие, за возможность раскрепоститься. Именно поэтому, полагаю, в игре оркестра не ощущалось пусть вышколенной, подчас даже блистательной, но все же сухости, предсказуемости исполнения, которая – хотела было закончить фразу «бросается в глаза», но вовремя опомнилась — ложится на слух в исполнении многих других, даже весьма именитых российских оркестров. Музыканты были творцами, ведомыми своим маэстро. Дирижер позволял, больше того — просил их творить. Название «Новая Россия» как символ духовной свободы поистине оправдано оркестром. Перед зрителями явило себя сообщество красиво и творчески раскрепощенных людей. И еще один штрих. В коллективе обращало на себя внимание обилие молодых лиц и красивых женщин.
Стремление убедительно донести музыкальную мысль и эмоции, таящиеся за этой мыслью, способность не перетягивать одеяло (читай «успех») исключительно на себя — делало почерк Башмета-дирижера особенно проникновенным.
После мне удалось пообщаться со знаменитым маэстро.
— Юрий Абрамович, во-первых, браво. Оркестр звучал потрясающе.
— Спасибо, приятно, что саратовцам понравилось.
— Чувствуется, что оркестр вас обожает.
— Мы работаем вместе. Тяжело было бы сотрудничать в атмосфере неприятия.
— Молодые солистки выступали просто блестяще. Надо полагать, вы вложили в музыкальное образование дочери немало сил?
— У нее хорошая школа — Московская государственная консерватория. То же высшее заведение, что закончил я сам. Мы часто выступаем с Ксенией. На сегодняшний момент довольно часто. Но этого времени совместных концертов надо было дождаться. Потому как я за то, чтобы артист выходил на сцену очень хорошо подготовленным. Иначе это не имеет никакого смысла. Тем более когда на сцене появляются, скажем так, известные люди со своими детьми.
— То есть вы хотите сказать, обстоятельство, что Ксения носит фамилию Башмет, не облегчает ее музыкальной карьеры?
— Нисколько. Я бы даже сказал, это многое усложняет для нее. Я пристрастно спрашиваю. Со своих – вдвойне строго.
— Юрий Абрамович, вы родились во Львове. Расскажите, пожалуйста, о городе своего детства.
— Позволю себе маленькое уточнение. Я родился в Ростове-на-Дону. Во Львов попал в пятилетнем возрасте. Но, безусловно, его можно считать моим родным, потому что все начиналось там. Львов… Он особенный город. Город, где перемешано множество культур, архитектур, направлений. Он ведь жил под несколькими империями. Сменял их в течение нескольких веков. В бытность государя императора в нем разрешили селиться евреям, но вообще это город очень интернациональный. В нем кого только нет — русские, армяне, поляки, украинцы.
Во Львове каждая улочка дышит историей. В нем, кстати, хранится один из орденов Наполеона. Нахождение других наград маршала мне не известно, но один — знаю точно — в Львове.
— Не зря, видимо, даже иностранцы иногда называли Львов маленьким Парижем.
— Львов — город, на котором заканчивается Россия. Это предзападный город. И на мое детство это, конечно, наложило благой отпечаток. У нас часто выступали музыканты, проходили разного рода музыкальные сейшны и джемы. И мы, мальчишки, старались все это не пропускать. Вся эта музыка и круговерть тогдашнего города впитывалась нами, отражалась в нас. Я в мальчишеском возрасте страшно увлекался гитарой и «Битлз». Да что там увлекался! Я был влюблен в них! Город моего детства все это поощрял, развивал. Все это было ему в масть, в настроение. Живи я в другом городе, может, и судьба сложилась по-иному…
— Кстати, о «Битлз». В вашей внешности есть что-то от Джона Леннона и от Паганини одновременно. Не было искушения сыграть того или другого на киноэкране?
— У меня отношения с кино странные. Предложений всегда было много, а вот с реализацией их как-то не очень задавалось. И насчет Паганини разговоры и идеи постоянно крутились, но все никак не реализовывались. Видимо, не время. Или не судьба. Однажды я прошел пробы у Швейцера на фильм «Крейцерова соната». Выдержал до конца весь предварительный период, оказался утвержден на роль, и уже пора было приступать к съемкам, но в это время у меня как раз начинались гастроли в Японии. И я рассудил следующим образом: это моя профессия. Я не могу ее отодвинуть и заняться чем-то другим. Это бесчестно по отношению к тому, чем я занимаюсь.
— Другими словами, вы не стали изменять музыке, поэтому кино так и осталось нереализованной мечтой?
— Представьте себе — сравнительно недавно я все-таки попробовал себя в роли артиста. У Соловьева. В «Ассе-2». Сложное, очень неоднозначное такое кино. Не для всех кино, явно. У меня там занятный опыт. Даже с буйной дракой. В ресторане.
— Вы — альтист мирового уровня. Билеты на ваши концерты часто не достать за несколько недель до вашего выступления. Скажите, а вам приходилось кому-нибудь дарить свою музыку?
— У меня был в жизни очень особый и до сих пор дорогой для меня опыт. Только это скорее опыт, когда дарилась не музыка в моем исполнении, а возможность выступления на редком инструменте. Мой близкий друг, блистательный скрипач Олег Каган был смертельно болен. Рак. Жить ему оставалось всего ничего. А у меня на закате его жизни предстояло выступление в Зальцбурге.
— На родине великого Моцарта?
— Да. В Зальцбурге все связано с Моцартом. И играть мне предстояло в его доме и на его альте! Представляете, что я испытывал: две сотни лет шкафчик, в котором хранились личные инструменты Амадея, не открывался ни для одного музыканта! Мне предстояло стать первым! Это было событие, о котором подписывали договоренность на высшем политическом уровне. Страны договаривались об этом! Чиновники из ведомства Шеварднадзе.
Когда я приехал в Зальцбург и увидел не только альт, но и скрипку Моцарта, мне нестерпимо захотелось, чтобы Олег взял ее в руки. Мне захотелось, чтобы это случилось в его жизни. И я предложил извлечь из шкафчика и скрипку — а в том, что Каган даже на пороге собственной смерти сыграет гениально, я не сомневался.
И мы сыграли тот концерт вдвоем. Было много слушателей. За два месяца до своей смерти, уже зная, что уходит, мой друг играл на скрипке Моцарта. Это было моим подарком ему. А его игра стала подарком всем, кто его слышал.
— А особую ауру старинных инструментов вы во время того выступления ощутили?
— Я сказал бы, что поймал в тот день нечто большее — странные мистические совпадения. Внимательно рассмотрев инструменты, я обнаружил, что один из них брат моего альта. Он родился на свет примерно в те же годы.
— А ваш альт откуда родом?
— Он итальянец и весьма почтенного возраста. В 1758 году родился.
— Творческие люди нередко используют слова «гениально», «талантливо». А что для вас вмещает в себя понятие музыкальная гениальность?
— Полагаю, это своеобразный синтез естественности, ранимости, чувствительности и, конечно, музыкальной одаренности. Разумеется, это только моя формула гениальности. Кто-то с ней, видимо, не согласится. Но, на мой взгляд, гениальность простирается примерно в этом пространстве.
— А как же злые гении?
— Я не верю в гениальность злобы. Зло может быть коварным, изощренным, быть может даже утонченным, но — ради бога! — только не гениальным. Гениальность — это свет! А злоба — это тьма, так как же ставить между ними знак тождества?! Это абсурд по определению! Пушкин же сформулировал: «Гений и злодейство — две вещи несовместные».
— Музыканты, актеры, художники подчас признаются, что творчество забирает их подчистую. Для личной жизни, мол, не остается времени. Другие, напротив, свидетельствуют: карьера — только часть жизни и никогда не заслонит многообразия и яркости их внутреннего мира. А вы какого мнения придерживаетесь?
— В моей жизни все замысловато переплетено. Я не могу и никогда не ставил задачи отделить, отсоединить одно от другого. Когда я на сцене, то импульсом к творчеству способна стать не только сама музыка, но и жизнь. Ее подарки, ее грусть, ее ажурность, хрупкость. Вся ее невнятица и гармония в одном лице. Когда я вне сцены и, казалось бы, далеко и от дирижирования, и от альта, музыка способна абсолютно неожиданно для меня напомнить о себе. И подчинить, заставить о себе размышлять, поселить, точнее, даже переселить меня в свое пространство.
Я испытываю счастье от этого переплетения, соединения музыки и повседневности в моей судьбе. Они не взаимоисключают друг друга, не соперничают, не ревнуют, не существуют параллельно. Они — единый узор, который каким-то образом выткался. А каким — я вряд ли даже смогу объяснить…
