ПОСЛЕДНИЙ ПРИЮТ ГРЕШНИКОВ

Вот, газеты шумят: зверское убийство... садистские действия... изнасиловал в извращенной форме... А потом приговор: признан невменяемым и отправлен на принудительное лечение. И сразу у всех — масса вопросов. Садизм излечим? Не попадет ли злодей вместо тюрьмы прямиком в санаторий? Сколько времени пробудет в изоляции? И есть ли гарантия, что, освободившись, не пойдет убивать снова? Чтобы выяснить, как живется после осуждения больным преступникам, я отправилась в Тульскую область, в Петелинскую психиатрическую больницу. Система психиатрической помощи осужденным у нас в стране состоит из медучреждений четырех типов. "Легких" больных суд может отправить на амбулаторное лечение по месту жительства. Такой человек просто обязан регулярно являться на прием в диспансер к своему участковому психиатру, и больше — никаких ограничений. Если надежды на сознательность пациента маловато, его, скорее всего, поместят в стационар. Но — общего типа, то есть тоже с минимумом запретов. Более серьезные заболевания требуют повышенного контроля, который реально обеспечить только в больнице специального типа. А самые "крутые" преступники — людоеды, серийные убийцы, маньяки — попадают в стационары с интенсивным наблюдением, где палаты-камеры всегда под замком и "успокоительное" отмеривается ведрами. Таких клиник в России всего шесть: в Москве, Санкт-Петербурге, Орле, Черняховске, Сычевке и Камышине. Отделение в Петелинской больнице — как раз посередке. Оно специальное, то есть закрытое, и в то же время не слишком строгое. Туда обычно отправляют долечиваться тех, кто уже прошел курс самой что ни на есть интенсивной терапии. Весь поселок Петелино — несколько трехэтажных домов. Сразу за ними начинается "психиатрическая зона". Темные, заросшие аллеи, громадная усадьба, сильно потрепанная годами, — как будто бывшая помещичья. Оказалось, не помещичья: она так и строилась в 1908 году лечебницей, доктором Каменевым. Тогда ведь считали, что "психические" — тоже люди, и даже в чем-то поинтереснее обычных. А посему соорудили целый больничный городок, сейчас находящийся в диком запустении. Всего в больнице — 22 отделения, среди которых — детское, старческое, женское, для больных с дополнительными патологиями, для туберкулезников... 4-е — особое. Именно здесь по приговору суда принудительно содержатся убийцы, грабители, гениальные до сумасшествия мошенники и прочие злодеи. Вокруг отделения — два ряда колючей проволоки. И — огромные лазы, сделанные явно человеческими руками. Хотя зачем они, непонятно: рядом настежь распахнуты ворота. Охраны — никакой. 63 пациентов караулят изнутри две женщины — медсестра и нянечка — и два врача-мужчины преклонного возраста. На ночь остается только нянечка — правда, входную дверь тогда запирают на два замка. И все, и никаких контрольно-пропускных пунктов, охранников с пистолетами, собак... Не так давно все закрытые психбольницы и отделения были переданы из МВД в Минздрав. Со сменой хозяина сразу стало туговато с финансами — денег не хватило даже на начатое уже строительство КПП, и вопросы охраны пришлось отложить до лучших времен. Впрочем, заведующий 4-м отделением Юрий Степанович Тарасов настроен оптимистично: "От нас не сбежишь. Это только кажется, что у нас — полная анархия. Но это не так". На самом деле анархия — как раз на воле. Жить там трудно, а для многих петелинских пациентов — вообще невозможно. На воле их, собственно, никто и не ждет. И они упорно возвращаются в больницу. Их даже прописывают в 4-м отделении — навсегда, — чтобы после выздоровления юридически не бомжевали. Но регистрация эта остается чистой формальностью: сразу же после выхода бывшего пациента за двери корпуса его кровать занимает новый больной. Зато в паспорте остается штампик: "Поселок Петелино, общежитие психбольницы..." Хотя общежития давно нет. И вообще ничего нет. Нищета! Желтые шторы, желтые стены; побитый пес Шарик греется около клеенчатых (вместо дерматина) дверей. На стене плохо освещенного коридора — репродукция картины Шишкина. Искусственные цветочки в кадочках старательно изображают подобие уюта. В ординаторской в приоткрытом ящике врачебного стола лежит огромная заточка. Ручка из оргстекла — красивая, разноцветная. — Да у нас мирный контингент! — ловит мой удивленный взгляд ординатор Виктор Васильевич Карибов. Понимаю-понимаю: больные этим ножичком ногти чистят. В палатах — тяжелый запах мужского пота. "Душевные" смотрят на меня 126 глазами. Но давать интервью никто не хочет. Или не смеет. — Да они у нас застенчивые, — раскрывает тайну ординатор. "Застенчивые" стоят у стены и мило улыбаются. Все — красавчики как на подбор: перекошенные зубки, перекрещенные глазки, чубчики набекрень... 60-летний Александр Михайлович — большой эстет. До суда работал в церкви, писал иконы. — Вы не рассказывайте обо мне, — слезно попросил он, щерясь беззубым ртом. — Слишком уж у меня личность негативная. Плохой пример молодежи подам... — А что же вы сделали-то? — заохала я, предчувствуя очередную кровавую драму. — Украл. Но нечаянно. И мало. И случайно. А вообще-то я — верующий человек. Работать люблю. Над его узкой лежанкой натянут холст. На холсте — почти рафаэлевская Мадонна. Плод собственного творения. — Мне бы потрудиться всласть, — канючит старик. К нему сразу же подскакивает заведующая соседнего, женского, отделения и просит изобразить что-нибудь высокохудожественное для услады ее контингента. — Только вот сколько, Александр Михайлович, это будет стоить? — интересуется. — Нисколько, — благородствует художник, — не корысти ради. Я еще и топором по дереву вырезать могу. Топор дадите? Дать гению топор никто не рискует. И мы всей делегацией выходим из палаты. В коридоре двое играют в шахматы. А что еще делать? Допотопный телевизор перегорел. Больные на нем чай кипятили — вот техника и отдала богу душу. Теперь врачи иногда разрешают пациентам посмотреть свой. Надо же отрезанным от мира быть в курсе того, как их собратья по разуму на свободе прикалываются. Но от политики в отделении никто не фанатеет. Раньше хоть какие-то расхождения во взглядах были. А теперь все поголовно стали врагами демократии. Мировоззренческий цвет у здешнего люда менялся постепенно, вместе с появлением на их столах сечки взамен положенных по закону на завтрак половинки яйца, блямбочки сливочного масла и куска рыбы. Сечка — это протертое просо: как его ни приготовь — получается отвратно. Вот так все и превратились в коммунистов. Впрочем, по сравнению с обслуживающим персоналом здешние больные — Рокфеллеры. Любой "инвалид умственного труда" с уголовным прошлым получает ежемесячно в качестве пенсии 220 рублей. На курево и на колбасу хватает. А для провинции, годами не видевшей "живых" денег, — так просто богатство. Для сравнения: зарплата медсестры составляет всего 5 долларов в рублевом эквиваленте, врача — 27, главного — 80. И ту давно не платят. Однажды 4-е отделение даже постановило общим собранием всех пациентов скинуться по 50 рублей — медикам на прокорм. И скинулись! Главврач, Лев Викторович Лосев, распорядился всю сумму потратить на косметический ремонт здания, сами обветшавшие стены которого навевали черные мысли о самоубийстве. Ремонт-то сделали, да мамаша одного из "душевных" прослышала про здешнюю финансовую инициативу, решила, что ее дорогого мальчика обирают, и полетела в Генпрокуратуру жалоба. Понаехали комиссии, начались ревизии и прочая дребедень. Тогда к Лосеву зашел один из местных "авторитетов" и сказал, как отрубил: "Пусть не лезут. Если захотим — еще и на новый телевизор сбросимся!" Кстати, в Италии больных преступников принято раздавать в семьи. Да еще выплачивать семьям, взвалившим на себя такую обузу, ежедневную сумму, равную 60 долларам. У нас на содержание каждого душевнобольного государство тратит 20 рублей в день. Вместе с пенсией едва хватает, чтобы не умереть с голоду. Однажды пациент чуть и не умер: он потерял паспорт, а вместе с ним — право на пенсию. Хоть жизнь здесь и несладкая, на побег решаются только самые отчаянные. Побираются потом по близлежащим церквушкам. Но чаще — грабят прохожих. Один надел маску, прихватил авоську и пошел встречать припозднившихся путников. Первой же на дороге оказалась женщина-врач из другого отделения. Лихой грабитель смутился, раскаялся и, не зная, как загладить вину, вытащил из своей авоськи и подарил насмерть перепуганной жертве шоколадку. Сейчас в бегах числятся сразу четыре петелинских "клиента". Особо не безобразничают, но и возвращаться пока не желают. А их никто и не ищет: некому искать-то. Вот если они кого-нибудь зарежут, тогда да. Тогда милиция начнет суетиться. А так: баба с возу — больше еды и кислороду... Праздники в "принудиловке" любят и отмечают с выдумкой. Как-то пациент по имени Леша подделал почерк главврача и написал от его имени записку заведующей дамским корпусом с просьбой отпустить пару-троечку девушек к нему, Леше, в гости. Якобы для организации новогоднего утренника. Женская делегация ушла и пропала. А часа через полтора отыскалась... в шкафу. Это Леша вдруг понял, что ему неминуемо влетит, и спрятал туда гостей. Хотя ничего предосудительного с барышнями не делал — просто разучивал с ними танцы. Ах, эта больничная любовь! Чаще именно женщины из "вольного" отделения влюбляются в мужиков-преступников. Блатной романтикой те, что ли, их привлекают? Дело даже доходит до свадеб. Жены выписываются домой, рожают, мужья продолжают "мотать срок". У одной такой пары до сих пор скитаются по приютам двое детей. Случались в Петелино и "служебные романы" — между заключенными и молоденькими медсестрами. Но о них врачи рассказывать не хотят. Лекарств всегда не хватает. Вместо положенного по рецепту доктора дают, что есть. Чаще всего есть реланиум — слабенький успокоительный препарат, который и здоровому-то как мертвому припарка. Правда, похоже, и реланиум скоро кончится. Петелинские медики считают, что их просто ждет возвращение в каменный век, и тогда из кладовых будут извлечены изрядно поеденные молью смирительные рубашки. А как иначе справляться с припадками? Хорошо, что хоть рубашек много осталось. Но жалко, что старые, — порвутся быстро. И что тогда? Главврач как-то обратился к местным телевизионщикам: покажите, мол, здешний беспредел. Вдруг спонсоры найдутся? На него посмотрели, как на сумасшедшего: "Платите баксами — сделаем рекламный ролик". Денег нет, еды — почти нет, все здания требуют капитального ремонта... Но кое-где сквозь мутные окна проглядывают самодельные шторы, красуются над кроватями фотографии эстрадных кумиров, хранятся в тумбочках конфеты, прикупленные по доброте душевной медсестрами. "Мы запрещаем называть наших подопечных уголовниками, — говорит доктор Тарасов. — Они — больные, и им требуется лечение". Когда приходит время выписываться или ослаблять режим, пациент проходит медкомиссию, собираются различные справки, и только затем история его болезни снова отправляется в суд. Именно суд и решает его дальнейшую судьбу. Доктор Тарасов помнит одного старичка-шахтера (его легкие засорились угольной пылью — постоянная нехватка кислорода вызвала органическое повреждение головного мозга), который лечился тут после двойного убийства. Шахтер выписался домой — и на следующий день умер. От тоски. — Но вы знаете, — сказал на прощанье Лосев, — а ведь я действительно счастлив. Я люблю психиатрию, люблю свою больницу, своих больных. У многих ведь теперь и этого нет. Сейчас большинство людей медленно, но верно переходит грань, отделяющую реальность от безумия: растет количество депрессивных пациентов, суицидников, параноиков. Просто мы живем в условиях, в которых жить нельзя. Мы все сходим с ума. А я все равно счастлив, хоть мне и не платят месяцами зарплату. Может, это ненормально, а? Вы как думаете?