Кажется, время не властно над этой актрисой. Какое десятилетие она удивляет всех своей осиной талией, творческими порывами, смелыми поступками, необычными заявлениями и новыми мужчинами. Говоря о ней, нетрудно подбирать восторженные эпитеты — они все про нее. Легенда отечественного кино, королева оптимизма, несравненная Людмила Марковна Гурченко предстала перед вашим корреспондентом, как всегда, во всем блеске.
— Не верю своим глазам, передо мной целая Людмила Гурченко! Боже мой!
— Целая пока. Давайте всегда слово “пока”. Еще пока не рассыпалась...
— Людмила Марковна, вы еще не устали от превосходных эпитетов в свой адрес?
— Я просто нахожусь уже в таком… что просто не реагирую на это.
— Вы специально одеваетесь так сногсшибательно? Этот джинсовый костюм на вас просто великолепен!
— Наоборот, для меня это одежда, чтобы не выделяться. Костюм у меня такой потертый, как полагается.
— Отчего же — стильный, пиленый пиджачок с изумрудными пуговичками!
— Я стараюсь не выделяться, но в этот раз не получилось, значит.
— Не получается это у вас, Людмила Марковна, не получается! Украшения у вас шикарные. Изумруд — это ваш камень?
— Это вообще не мой камень, но он мне больше всего нравится. Изумруды вообще самые красивые.
— Да. И на контрасте с бриллиантами…
— Конечно. В этом вся фишка!
— Людмила Марковна, чего вы еще не добились как актриса?
— Не знаю, во-первых, я просто устала биться, так скажем. Кажется, я очень многое сделала, но всегда есть надежда. Понимаете, есть такое проклятое и прекрасное слово — “надежда”… Я все еще надеюсь на “вдруг”. Глядишь, и еще вас порадую!
— Актеры-мужчины все повально мечтают сыграть Гамлета! А кого же еще вы хотите сыграть? Может, Джульетту?
— Ну, об этом речи быть не может. И маленькую Веру я тоже уже никогда не сыграю.
— Вы родились 12 ноября, не будем говорить, какого года, в Харькове.
— 1935-го, товарищи.
— И вы прославились в Советском Союзе, а теперь оказались в другой стране. Жалеете об этом?
— Ни в коем случае. Я всегда мечтала о свободе, о том, что не будет никакой цензуры, что люди будут жить, как им хочется. В 91-м стояла там, около Белого дома, на жаре, в ожидании перестрелки. Ждали выхода Ельцина. Люди падали от духоты. Часа 3 стояли. Я думала, что я с ума сойду, настолько во мне было всего этого революционного…
— А сегодня вы, конечно, думаете — за что боролись?
— Да, потом ведь что-то случилось такое, когда вдруг раз — и исчез запал. Бомба есть — запала нет, понимаете? Мне так кажется, что очень резво начали. А потом и кино исчезло, измельчилось. А это ведь моя профессия, понимаете?
— Ну да.
— Сначала совсем исчезло, а потом в измельченном, в растоптанном виде стало появляться. Быть фальшивой оптимисткой в таком положении я не могла.
— Вы закончили ВГИК еще в 1958 году.
— В начале 1959-го.
— И не надоело вам актерствовать?
— Вообще, если человек идет на это, то скоро все выясняется. Или он к 30—35 годам выдыхается, или тянет лямку, так сказать… как мы. Это как хромота вечная, понимаете, от которой невозможно избавиться.
— Вы пишете книги, как запоминаете все произошедшее? Вы все эти годы вели какие-то дневники?
— Нет, никаких дневников, боже сохрани. Вы понимаете, это память, это то, что очень важно для актера, — ощущение звука, запахов, во что ты был одет, какие были люди рядом, какая была обстановка — это все то, что составляет момент профессии. Поэтому, когда говорят “ой, я не помню всего…” Как не помнишь? Значит, ты не артист — артист должен помнить все. Даже не должен — обязан!!
— Почему это обязан?
— Потому что я, например, не просто помню — я этим живу. Это мой базис или плацдарм. Когда моя надстройка начинает рушиться и болтаться, я перемещаюсь туда — в детство, именно там я беру силы. Война выстроила меня и мое поколение так, что мы несгибаемы. Мы уже видели все.
— После книги “Аплодисменты” вы написали…
— После этого “Люся, стоп!” — послеперестроечный момент. Когда очень-очень большие метаморфозы случились с людьми. Как сказал наш первый президент, стало ясно — “ху из ху”. Люди очень изменились, потому что надо было приспосабливаться, надо было как-то вертеться, зарабатывать.
— Сдавать, предавать…
— Ну, предавать — это само собой, это просто как школьная тетрадь.
— Но вам же это несвойственно?
— Мне нет. Я осталась на своем — трудяга, “здравствуйте, товарищи, здравствуйте, господа”. Однажды Ельцин вручал мне какую-то госпремию. Мне объяснили протокол: “Вы подойдете, он вам вручит, вы можете что-то сказать, а потом поворачиваетесь, и вас фотографируют”. И, значит, он мне вручил, я поворачиваюсь и говорю: “Служу Советскому Союзу!” Он в ответ: “Не понял”. А я не знала, что сказать: “Отечество” тогда еще, знаете, трудно было произнести.
— Людмила Марковна, на вас посмотришь, послушаешь вас — и сразу хочется быть актрисой!
— Пожалуйста!
— Но чтобы вы были режиссером!
— А вот это я не могу.
— Неужели самой не хочется поруководить? Пусть уже другие пляшут, поют, а заслуженные пусть руководят каким-нибудь театром…
— Я не умею ничем командовать. Единственно — я могу работать с молодыми актерами. Тихо, исподволь, незаметно могу что-то такое сказать, чтобы он почувствовал, будто он сам это делает, понимаете. Я даже профсоюзные взносы не могла в институте собрать. Все свои деньги потом заплатила.
— Но сейчас ведь существует музыкальный театр, центр Людмилы Гурченко?
— Это место, где я тихо и без шума осуществила свою тайную мечту. Все знают, что такое мюзикл, — американских мы много видели! А чтобы была наша музыка, чтобы наш текст, чтобы наши актеры, чтобы наша мучительная тема, которая, так сказать, может взволновать зал... Это осуществилось в моем театре.
— Вы ставите там спектакли?
— Ну, не я ставлю — приглашенные режиссеры. Сейчас мы играем очень хороший спектакль, мне нравится, я с удовольствием в нем играю. Это “Случайное счастье милиционера Пешкина”. Там блистательный совершенно Сережа Шакуров, Женя Добровольская, Димочка Марьянов. Полтора часа великолепного зрелища.
— Вас раздражает, когда обсуждают вашу внешность? Пишут в статье: “Гурченко снова помолодела”. Или в этом тоже смысл вашей жизни?
— Вы знаете, первое время, когда пришла перестройка и началось это вот подглядывание, подсматривание… я так возмущалась! Вначале мне было очень трудно к этому привыкнуть. Захотят — изуродуют. Захотят — красоткой сфотографируют. Или пишут: “У Гурченко отнялись ноги”. Ну почему? Я не знаю, но на меня так все смотрят странно, звонят: “Что у тебя с ногами?” Да ничего, сегодня танцевала в спектакле.
— И как вы с этим боролись?
— Да никак! Пишите что хотите, только не врите! Вот пусть пишут, что помолодела — очень хорошо.
— Ваша знаменитая диета — это тоже вранье?
— Не было у меня никогда никакой диеты. Если я не поем, у меня кружится голова. Об этом речи быть не может. Да боже сохрани!
— Неужели вы едите все подряд?
— Конечно, я не могу есть острое, не могу жирное. А так… я же военный человек. Война, голод, так что у меня не бывает такого, что через силу не поем. Очень люблю хлеб, люблю все мучное, с маслом. Пообедаю, а потом хлеб с маслом и с чаем — это обязательно. А то я не наелась.
— Какие-то вы ужасы рассказываете!
— Но переедать не надо. Вот это у меня есть порок такой, иногда переесть. Потом неважно себя чувствуешь. Вот тут надо держаться.
— А на ночь вы хоть не едите, ограничиваете себя?
— Нет, это я не могу. Я должна покушать. Чтобы спокойно лечь спать, чтобы собаки рядом…
— У вас собаки?
— Маленькие. Фева и Гаврик.
— Как мило!
— Московский длинношерстный той-терьер Гаврик и Фева — немецкий этот… Господи, как же? Который… вот память! Что-то с памятью моей стало — все, что было не со мной, не помню. Ну, в общем, это собаки черные такие, противные, с хвостом рубленым.
— Короче, собаки укладываются рядышком…
— Они занимают свои места…
— К мамке под бочок.
— Кто к папке, кто к мамке. Все расписано.
— Хороший Сергей Михайлович у вас.
— Сергей Михайлович хороший.
— Такой прямо любезный, по телефону культурно разговаривает…
— Он хороший. И не по телефону хороший.
— Как с ним познакомились?
— А на картине. Он был продюсером на картине — “Секс-сказка”. Я его никогда не видела. И вдруг на съемках появился он — крупный такой. Он тогда еще полный был. В черном пальто. Продюсер. И я еще подумала: “Не, такой большой — это не мой…”. А потом как-то год прошел, познакомились и заговорили. И очень долго между нами ничего такого не было. Но души как бы слились в какое-то… В общем, этого не должно было быть, но получилось.
— Как он вам сделал предложение? Цветы дарил или кольца?
— Ничего он мне не дарил! Потом, через года 2—3, подарил. В магазине продавщицы еще говорили: “Ой, он так тщательно выбирает — обязательно не то выберет”.
— Не надоели вам в этой жизни мужчины?
— Что значит — надоели? Мне нравятся талантливые, красивые люди, мощные и здоровые. Понимаете? Здоровые духом. Это очень важно.
— Да, но сейчас это редкость большая.
— Вот я была на “Камеди-клаб” — здоровые ребята! Здоровые люди! Юмор отличный. Они на любую тему пошутят, и очень хорошо. Я люблю Жванецкого — это здоровый человек. Мне нравится Валерий Гергиев — тоже здоровый человек.
— Что недодали вам в этой жизни мужчины?
— Как вам сказать? Верности, которую я как планку ставлю. Но что делать? Тут надо учитывать их, как говорится, природу, хотя я не желаю этого делать.
— Какого вы вообще мнения о российских мужчинах?
— Наши мужчины только начинают поднимать голову. Потому что бедный мужчина советский, который (напевает) “Не могу я тебе в день рождения дорогие подарки дарить. Но зато в эти ночи весенние я могу о любви говорить…” И больше он ничего не мог, понимаете? А теперь мужчины оживают, и дай бог, так сказать… Мне нравится, когда мужчина может предложить даме и это, и это.
— У вас по жизни есть какие-то увлечения, кроме актерства? Может, марки собираете?
— Марки нет. Я собирала, как бы это сказать… стекляшки. Началось это еще в бедные времена, я влюбилась, будучи в Эрмитаже (когда не было съемок, у меня было правило ходить в этот музей, чтобы изучить как можно больше). И однажды я вошла в зал, где была царская мебель. И светило солнце, карельская береза и лампа из какого-то необыкновенного зеленого стекла. Ну просто, знаете, оторваться невозможно. Как прекрасное видение, прекрасная картина. Вдруг мне так захотелось жить, так захотелось любить, прыгать, танцевать, петь… не знаю. И я приехала в Москву — на Арбате тогда был магазин, — пошла и смотрю, там стоит флакон. Он стоил 13 рублей 50 копеек.
— Бешеные деньги!
— Тогда! А сейчас ему и вовсе цены нет. Понимаете? И вот с института у меня такая болезнь. Я это стекло покупаю везде, где только не бываю, даже в Америке — там наша эмиграция сдает русское стекло, такое толстое и прекрасное. К сожалению, с этим увлечением мне придется заканчивать. Потому что куда ж это — у меня все окна заставлены.
— Флаконами?
— Не только. Вазами, чайниками, даже чернильницами — это очень интересно. Это украшает жизнь. Кто-то не любит. А вот я посмотрю — и жить хочется.
— Людмила Марковна, как вам удается всю жизнь так высоко держать планку? В чем ваш секрет? В том, что прошли через войну и никогда не были богаты? Совсем недавно у вас вроде и квартиры нормальной не было?
— Нет, сейчас у меня квартира ничего. Но все за свой счет. А то, что я имею, так я имею пенсию, как говорится, в 3 тысячи рублей, и никаких запасов. Потому что запасы в нашей стране, как вы понимаете, невозможно было сделать никогда. Мы жили сегодняшним днем. При этом все мечтали о пенсии и говорили: “Ох, пойду на пенсию — все прочитаю, все объезжу!”…
— Заблуждение вышло!
— Да, теперь все думают: “Да не дай бог! Не дай бог!”. Я только одно поняла, что старый человек — это не конченый человек. Понимаете, у нас опять сейчас такая тенденция — молодым надо открывать дорогу. Но школа-то тоже нужна?!