Вариант первый — оплакивать. Говорить и писать о том, что раньше язык был великий и могучий, а сейчас портится, деградирует, угасает. Запрос в Интернете «гибель русского языка» дает среди прочих совсем уж удивительные результаты, например сообщение, что «русский язык в течение ближайшего года может быть исключен из списка языков мира». Но даже если отсеять эту трогательно откровенную глупость, останется немало публикаций, авторы которых кручинятся о языке, судьба которого сегодня горька и незавидна. Даже научные форумы проходят под названиями, включающими в себя словосочетание «кризис русского языка и культуры».
Вариант второй — спасать. Точнее, призывать спасать. Кто только не выступает с такими призывами: от деятелей церкви до школьных учителей. В Сети в открытом доступе есть методические материалы для проведения в шестом классе школы «внеклассного мероприятия» «Спасите русский язык!». Интересно, что двум участникам этой ролевой игры предстоит быть «спасателями», а двум другим — «агентами национальной безопасности». В сознание шестиклассников ненавязчиво внедряется мысль о том, что спасение языка — дело государственно-политическое.
Впрочем, думаю, так оно и есть. И оплакивание языка, и яростная его защита — все это не совсем из области культуры. Так называемая борьба за чистоту всегда пропитана идеологией и политикой. Попробую объяснить почему.
Кризис не может возникнуть просто так. У него есть причины. «Плакальщики» задумываются о них не всегда. А вот «борцы» на то и «борцы», чтобы искать врагов. То есть в страшных бедах бывшего «великого и могучего» непременно требуется кого-то обвинить. И с этим «кем-то» по-настоящему бороться.
Как тут не вспомнить историю! Причем далеко ходить не придется, можно не вникать в хитросплетения взаимоотношений западников и славянофилов, традиционно обвинявших друг друга в порче русского языка. Показателен советский опыт. В середине 1930-х годов одним из самых пылких защитников «чистоты» был М.Горький, утверждавший, что «засорение языка бессмыслицами является отражением классовой вражды». Слова, которые были ему не по душе, классик советской литературы объявлял «паразитивными», а в их появлении винил «паразитов» — дворянство и буржуазию.
А советский писатель А.Н.Толстой — граф по происхождению, дворянин на службе у пролетариата — уточнил горьковскую мысль: хорош и не всякий народный язык. «Чаво и таво, ядрена вошь — это тоже ведь народный язык». Иначе говоря, язык кулацкий, не менее вредный, чем помещичий или купеческий.
В общем, в 1930-х «борьба за чистоту русского языка» так и норовила обернуться борьбой классовой — сначала против эксплуататоров трудового народа, а потом и против самого этого народа, если он не слишком быстро и охотно советизируется, держится за отмененную новой властью старую жизнь.
В конце же 1940-х идеологический ветер подул в другую сторону. Развернутая коммунистической партией кампания против «космополитизма» — а проще, за все русское против всего иностранного — никак не могла обойтись без защиты языка от зловредного «низкопоклонства». В 1947 году критики «Литературной газеты» камня на камне не оставили от монографии лингвиста В.В.Виноградова «Русский язык». Автора обвиняли в использовании чуждых советскому народу иностранных слов: «Почему необходимо говорить «номинация», а не просто «обозначение»? Не пора ли нам, как предлагал Ленин, «объявить войну употреблению иностранных слов без надобности…» Что-то мне эта цитата до боли напоминает… Ах да, кочующий по Сети возглас современного филолога: «чем слово «мерчендайзер» лучше товароведа?»
И ход мысли ровно один и тот же. Во-первых, «борцы за чистоту» всегда упрощают устройство языка, предполагая, что для каждого значения должно быть одно универсальное слово. Такие явления, как смысловые и стилистические оттенки, их только раздражают. Признать, что не всякое обозначение является номинацией, а мерчендайзер функционально не равен товароведу, им почему-то чрезвычайно трудно.
Во-вторых, противники заимствований живут в кольце врагов, подло подсовывающих нам свои пакостные словечки. Ведь не поспоришь с тем, что вместе со всякими там «суши» и «спа», «гаджетами» и «квестами» к нам проникают чужие ценности и чужой образ жизни. Вопрос только в том, надо ли этого так уж сильно бояться. И не лучше ли обратиться к миловидной барышне на ресепшн, нежели к вечно хмурой тетке за стойкой администратора?
В так называемом кризисе языка общественное сознание склонно винить то лингвистов, то журналистов, то создателей рекламных текстов. Сколько шума было в 2009 году вокруг так называемой реформы языка, когда средства массовой информации, оттолкнувшись от опубликованного Министерством образования списка нормативных словарей и справочников, стали пугать аудиторию средним родом пресловутого «кофе» и ударением на втором слоге в слове «йогурт». Правда, очень быстро обнаружилось, что никакой реформы нет, а словари всего лишь зафиксировали разговорный вариант употребления существительного «кофе» и историческое, то есть ушедшее в прошлое, ударение в «йогурте». И никакой вины лингвистов доказать, слава богу, не удалось.
Конечно, я вовсе не собираюсь утверждать, что все благополучно. Я давно живу на свете, и мне, как и многим моим ровесникам, трудно успевать за изменениями в языке. Нам было бы, наверное, легче без «сиквелов» и «лофтов». Меня лично повергает в ужас столь любимое юными созданиями слово «коллаборация»: они говорят о совместных проектах в сфере моды, а мне видятся гнусные коллаборационисты, сотрудничавшие с фашистскими оккупантами. Но у кого в этом случае проблемы — у русского языка или у меня лично? Пожалуй, все-таки второе. Ведь когда я уйду, он останется и продолжит развиваться.
Тем, кому начинает мерещиться кризис в русском языке, стоит задуматься, что их действительно раздражает. Вероятнее всего, это окажется чужая молодость («Надо же такое придумать: «модный лук»! Вот пойдешь у меня сейчас за «модной картошкой!»), или чужой достаток («Ишь, макароны у них «паста»! С жиру бесятся!»), или чужой менталитет и стиль жизни («Обходились как-то раньше без этих «хипстеров»!»). И прежде чем бросаться на слова, подобно Дон Кихоту, атаковавшему ветряные мельницы, стоит спросить себя, хотим ли и готовы ли мы противостоять обозначаемым словами явлениям.
Что же до кризиса, то, на мой взгляд, он действительно есть. Только вовсе не в русском языке. Не язык виноват в том, что некоторые мои студенты пишут «лиДцо» и «зОписка»: в языке как раз с написанием этих слов все в порядке. Кризис наблюдается в системе образования, обезличенной стандартами и полузадушенной тестами ЕГЭ. Не русский язык, не лингвисты и не журналисты повинны в том, что сотни тысяч школьников вынуждены писать экзаменационное эссе по жесточайшему шаблону, который как раз и приучает к бессмысленному словоупотреблению. А ведь есть еще и Интернет — зона счастливой анонимности и грандиозной безответственности, есть торопливое электронное квазиобщение. Есть, в конце концов, грязная и грубая жизнь, которая не может не отражаться в грязных и грубых словах. И не лингвисты написали похабщину на заборах и набросали в парке пивных бутылок. А те, кто это сделал, не стали бы лучше, если бы точно знали, какого рода существительное «кофе».
Куда ж нам плыть? Полагаю, перестать строго спрашивать с русского языка и спросить с себя. Обсудить с собой, любимым, имеет ли смысл называть направления «дестинациями», а обязательное — «облигаторным». И делать это только в том случае, если найдется хотя бы один аргумент «за». Обратить внимание на собеседника и постараться учесть его возраст, образование и вкус. Перестать все время торопиться — и осознать наконец, что никто пока не сэкономил много времени на пропуске одной-двух запятых. А еще заглянуть однажды в словарь и узнать очень много интересного о значении и грамматике, об ударении и правописании. Честное слово, лучше верить не паникеру, кричащему о страшном кризисе в языке, а самому языку, по-прежнему великому и могучему.