Эдуарду Кочергину уже 77. 50 из них он проработал в легендарном ленинградском (теперь питерском) БДТ на Фонтанке. Человек с удивительной судьбой, острым взглядом, прямым характером, который принес ему немало сложностей. А что делать таланту — или правда, или никак. Третья по счету книга — только правда.
Ее герои — те, кого не принято даже упоминать не то что в рецензиях и статьях, даже в театральных программках. Это те самые планшетные крысы — бутафоры, макетчики, красильщики, закройщики и представители театральных профессий, без чьих рукотворных работ и таланта не мог обойтись советский, а позже российский театр.
Планшетная крыса — не образ. «Шутовское посвящение в сан Планшетной крысы происходило раз в год в день святого Новгородского епископа Никиты — 13 февраля по новому стилю. Этот святой считался не то покровителем зубасто-хвостатой живности на земле, не то борцом с ней, во всяком случае, день памяти его являлся самым благотворным днем борьбы с крысами, — пишет в начале книги Кочергин. — Посвящала в сан высокая комиссия, состоявшая из именитых, мудрых театральных профессионалов, обладающих с давних времен этим славным титулом. Обряд проводился в затемненном, закрытом от посторонних живописном зале театральных мастерских, при многочисленных свечах, и иронически имитировал масонскую церемонию. Члены комиссии в треугольных колпаках с кисточками восседали у восточной стены зала за длинным столом, покрытым мышиного цвета сукном. От макетной через весь зал к центру стола вела такого же цвета дорожка. Посвящаемого выставляли на нее, и по звону колокольца главного заседателя виновник начинал медленно приближаться к столу под звуки марша солдатиков из балета Чайковского «Щелкунчик».
Да уж, обряд сей имел характер более чем театральный, и новый посвященный получал заветную шкатулочку, в которой лежал (внимание!!!) засушенный мышиный хвостик. Кочергин застал несколько выдающихся планшетных крыс и подробно, вкусно описал их в книге.
Поразительные портреты скромнейших людей — осколки императорской армии, чудом сохранившиеся в театрах, последний портной из деревни, — строивших мундиры (именно строивших) для членов царской семьи, крестьянин-вепс с чухонского хутора. Удивительные мастера, удивительные судьбы. Вот, например, последний швальник российского императора. Швальник хоть и похож на ругательную «шваль», на самом деле означает «военный портной». Звали его просто Александр Сергеевич, а его деды и прадеды, холопы Романовых, шили своим боярам военное обмундирование. Но будем точными по Кочергину — не шили, а строили военные мундиры, потому как:
«В них хребет человеческий выпрямлялся, в седле воина держал. А в теперешнем, шитом, ты уже не воин, а аника-вояка… Уважение к делу потеряли, вот и слова пошли не те. Смысел слов перевернут, и жизнь вся наша наоборот-нашиворот покатилась. Ранее у нас портачить значило портки тачать, и ничего такого плохого в этом слове не было. А счас портачить — портить значит. Ходите вы в порченом, и сами-то порченые, а что делаете — все портачите, жизнь портите».
Так говорит реальный герой книги театрального художника. И таких на 300 с лишним страниц хватает. Язык сочный, непричесанный, таким сейчас не говорят. Да таких и нет. И время то ушло. А жаль, особенно как почитаешь свидетеля Кочергина и позавидуешь ему: ответственные люди были за слово, с честью, и достоинство имели. Все на продажу — не делали.
Например, был такой актер Шамбраев, служивший в областном театре драмы и комедии. Острохарактерный, чистой души человек, он пел колыбельные больной и лежачей жене (старше его была лет на 30). И держал в доме куриный театр. Да-да, именно куры были его актрисами — он их дрессировал и тем подрабатывал на жизнь. Когда Эдик Кочергин, тогда еще молодой художник, пришел к нему домой, то лицезрел немыслимое представление: куры ходили строем, по очереди раскланивались. Или мебельщик Иван, вепс по народности, делал мебель без единого гвоздя — кровать, шкаф, буфет. Малоразговорчивый, к тому же беспалый, он творил настоящие чудеса. В доме у него, за шкафом, стоял гроб, также сделанный без гвоздей. В нем его и схоронили. «Знатную сработал для себя домину», — восхищенно говорили другие мастера, без ужаса принимавшие сам факт смерти: Бог прибрал человека.
Интересны «Записки Планшетной крысы» с исторической точки зрения: много фактов, о которых даже опытный театрал не подозревает, и смешного в них хватает, и невероятного. Некоторые факты режимной Совдепии потрясают. Да не была она режимной, если в ней директор театра Янковский (умница, полиглот) погасил жуткую бабскую интригу с помощью аморалки. А дело было так: кинули Янковского в театр, где труппа сожрала худруков и вообще был кошмар. Не робкого десятка человек оказался, раз согласился войти в клетку с разбушевавшимися «хищниками», но поставил руководству города два условия: ему выделят машину «Волга», по тем временам жуткий дефицит, и шоферу в два раза поднимут зарплату. Выхода нет — на условия согласились.
Директор появился в театре в сопровождении высокого красавца шофера Миши, и за несколько дней они новенькую «Волгу» переоборудовали в уютное гнездышко, сняв переднее сиденье. Дальше события развивались так: с утра Миша уезжал в лес с одной из актрис-заводил — и возвращал ее к вечеру притихшей и милой. Два месяца актрисы у Миши менялись, обстановка в театре постепенно успокаивалась, пока скандал не превратился в штиль. Миша уволился, вернулся в свой таксопарк, где его и нашел директор Янковский. Возможно ли такое сегодня? И найдется ли в директорском корпусе такой остроумец? Вряд ли. Социальные сети поднимут такой вой, что директору, усмирившему труппу таким образом, впаяют срок.
А жалостливого сколько у Кочергина, а нежного и пронзительного — сердце сжимает, но… Вот что удивительно: при всей любви, с какой описаны люди, у Кочергина грустно кончается каждая глава. А может, потому, что с любовью — потерял человека, ставшего для него за долгие годы чем-то особенным, неформальным. И в связи с этим — несколько пронзительных глав, посвященных величайшему режиссеру прошлого века Георгию Товстоногову. Они писаны в виде «повиданок», то есть свиданий с режиссером, которого уже нет в живых. Кочергин приходит к памятнику, что поставлен возле дома мастера, и разговаривает с ним. А иногда и водочку с ним выпивает. Степень открытости и распахнутости автора даже пугает.
Звоню в Петербург Эдуарду Кочергину:
— Эдуард Степанович, а я помню в МХТ еще Лизу-красильщицу — удивительная была мастерица…
— Что вы, во МХАТе (я там четыре спектакля выпустил) были потрясающие мастера. Я там застал Серебрякову, дочь знаменитой художницы, она работала главным исполнителем. Мне повезло: я не просто знал — я работал с этими людьми. Красильщица... Да ей по телефону скажешь: «Сделай на полтона светлее» — она все понимала. А сейчас художники таких простых вещей не знают, как те люди без образования. В Питере у нас была потрясающая бутафор Маша — так ей все театры города заказывали овощи и фрукты, так она их шила. Отлично зарабатывала.
— Но все они у вас настолько подробно описаны, так сохранена речевая характеристика каждого, местами заковыристая, как будто вы вчера с ними расстались. Вы записывали за ними?
— Нет, наверное, у меня память такая хорошая.
— Насчет куриного театра… Это действительно было так уникально, не могу представить?
— Конечно, совершенно невероятное зрелище. И артист этот был удивительный, физиологичный — таким был только Евгений Лебедев. Дело в том, что куры — это была у него подработка. Тогда все артисты чем-то подрабатывали, зарплаты ведь были небольшие. И Шамбраев дрессировал кур, другой артист прекрасным был сапожником, кто-то переплетал книги… Вот Олег Борисов, между прочим, был исключительный переплетчик, хотя известный, с хорошим заработком. У него была шикарная библиотека, но он при этом делал самую чистую и самую вкусную водку, которую я только пил. А его соленья — грибочки, кабачки, цветная капуста, арбузные корки, морковь?.. Да ничего вкуснее нельзя было представить! И актер гениальный. Хотя никогда так себя не называл. Однажды только мне, когда я похвалил его переплеты, сказал: «Слава богу, на старости есть чем кормиться».
— Знаете, как-то грустновато после вашей книги, потому что понимаешь, что таких уникальных мастеров не осталось. Да вы, собственно, и сами об этом пишете.
— Сейчас все изменилось. Ручной труд, все руками делали, и не было таких станков, как сейчас. Я рассказывал Иосифу Бродскому, когда он четыре с половиной месяца жил у меня в квартире, с кем я работаю в областном театре драмы и комедии, — он очень хохотал и восхищался.
— Вы пишете, что исчезли режиссеры, которые готовы рисковать и которые ценят работу художника, берут от него идеи…
— Сейчас художники обслуживают режиссеров. Да, еще есть Додин, который работает с Боровским, есть Женовач… А большая часть использует художников как оформителей. Не могу сказать, почему так происходит. Время другое, да и люди. Я встречался и работал с режиссерами очень образованными. Вы знаете, что Товстоногов, кроме того, что он был очень умный и остроумный человек, прекрасно владел двумя языками — французским и немецким? Он пьесы, что ставил, наизусть знал. А сейчас резко упали культура и образование — ну просто стыдно. Главное сейчас — амбиции. У Товстоногова амбиции были другого порядка. Однажды я его спросил: «В чем суть вашей профессии?» Он ответил: «Философия крошки Цахеса: все хорошее — все мое». То есть он брал лучшее от всех людей, что его окружали, а не демонстрировал себя.
А в чем суть профессии художника театрального? Мне понравилось, как на этот вопрос отвечает в своей книге Эдуард Кочергин: «Театрального художника руки кормят, ноги носят, глаза рыщут, а башка в четырех углах пятый ищет».