В 20 лет он вытащил звездный билет, снявшись в картине по одноименной повести Василия Аксенова. И на этом звездном шлейфе полетел дальше, как на крыльях, в сопровождении ангелов небесных. “Ленком”, громкие кинопремьеры.
И эта обманчивая внешность вечного мальчика. Удачливого? Звездного?
Александр Збруев — в интервью обозревателю “МК”.
Блиц
— Вы опаздываете на спектакль?
— Нет, нет.
— Любите холодное оружие?
— …Любил.
— Даете взаймы?
— Даю.
— Переводите старушек через дорогу?
— Когда вижу, что старушке трудно… — почему нет?
Звездный билет
— Вспомним всё? 1962 год. Александру Збруеву 20 лет или чуть больше. Фильм “Мой младший брат” — первая роль в кино. Вас сразу утвердили на эту роль?
— Я заканчивал Щукинское училище. Претендентом на эту роль был замечательный актер (не скажу кто, не спрашивайте, нет-нет, не скажу). Уже тогда он был классом выше меня. Да и теперь я думаю… Он уникальный, феноменальный. Но просто я оказался похожим на того парня, которого описал в своей повести “Звездный билет” Вася Аксенов. И компания, которая собралась — Олег Даль, Андрей Миронов. — мы очень соответствовали друг другу.
Самое смешное, что до этого в институте я играл только характерные роли, в основном роли стариков. Делал нос из гуммоза, носил парики, толщинки подкладывал, разговаривал не своим голосом. И только на дипломном спектакле по пьесе Блажека играл самого себя. Вот как раз на этом спектакле и присутствовала ассистентка режиссера по актерам, и, по всей видимости, она и порекомендовала меня в картину Зархи.
— В этой картине сошлись будущие звезды — Олег Даль, Андрей Миронов, Александр Збруев, Жанна Прохоренко. И настоящие — Олег Ефремов. Вот, кстати, в нем была звездность?
— Нет. Никакой. Олег Николаевич — это сама правда была. Он ее очень хорошо чувствовал. Даже по запаху понимал, где вранье. Нет, он на съемках нас не учил, но я видел, как со стороны он оценивает меня. Что вы! По значимости он был для нас ну как Станиславский. После съемок всегда приглашал к себе в номер, и я помню эти бесконечные телефонные звонки — ему звонили из “Современника”, и он подробно с кем-то разбирал роли.
А в жизни — чуть снисходительный. А мы для него кто такие были? Олег Даль и Андрюша Миронов учились на третьем курсе, я заканчивал Щуку.
— После фильма, который для вас троих действительно стал звездным билетом в большое взрослое кино, вы поддерживали отношения?
— Почти нет. Хотя мы очень неплохо жили в Таллине, но были очень разными. Миронов — полная противоположность Далю. Я каким-то образом их скреплял. Нет, они не ссорились, но по-разному смотрели на вещи. И интересно, что Андрюша совсем не пел тогда. Так, мурлыкал джаз, а Олег Даль любил гитару, много знал блатных песен.
Как очередь в пивнушку
— Вот вы успешный актер: и в кино, и на сцене. А есть ли в вашей биографии фильмы, которые легли на полку?
— Да, например “Путешествие в апрель”. Фильм попал, как говорится, под раздачу Хрущева, когда тот разносил художников-авангардистов в Манеже. Еще фильм Андрея Смирнова, снятый по жесткой военной прозе Григория Бакланова.
Сейчас тоже, кстати, не все картины, которые снимаются, имеют широкий прокат. Сейчас, как мне кажется, в первую очередь просчитываются деньги, коммерческий успех. Поэтому какую-нибудь ерунду крутят везде и повсюду, а серьезную картину показывают где-то там в углу. Это тормозит настоящее развитие киноискусства, и в таких фильмах даже очень хорошие актеры не очень хорошо выглядят.
— Это значит, что вы, Александр Викторович, отказываетесь от предложений, выгодных с коммерческой точки зрения?
— Вот я читаю эти многосерийные сценарии и вижу, что все истории так похожи друг на друга, во всех бесконечные повторы — одни и те же погони, одни и те же взаимоотношения, лица. До такой степени все поверхностно… Не могу похвастаться, что в последнее время мне предложили какой-нибудь интересный сценарий и я бы пожалел, что не принял в нем участие. Вот поэтому я и не снимаюсь в сериалах. Хотя однажды успех в многосерийном фильме я ощутил. Это в “Большой перемене” — роль Ганжи.
— Но это, замечу, был очень хороший сериал.
— Да, неплохой. Я, помню, однажды возвращался из Питера. А на проспекте Сахарова (тогда он назывался по-другому) была такая пивнушка. Многие, выходя из утреннего поезда, просили водителя остановиться у пивнушки. И вот, помню, я еду мимо, смотрю и думаю: вот стоят ханыги… И вдруг подъезжает шикарная машина, из нее выходит хорошо одетый человек и встает в очередь. И как только он оказался в очереди, он стал похож на всех. Вот так же и с многосерийными картинами — каждый день по 20 названий, но они все похожи. И даже один приличный, вроде “Штрафбата”, теряется в этом потоке.
Тень отца
— Сегодня даже умозрительно такое страшно представить — вы были в сталинской ссылке. Поэтому меня очень удивило, что вы согласились играть роль Сталина в картине “Ближний круг”. Роль человека, который сыграл чудовищную роль в вашей семье: отец расстрелян, мать сослана, и вы сами чудом уцелели.
— Однажды одному нашему актеру — Сергееву — предложили играть роль фашистского офицера. Он наотрез отказался: не буду. Сам Сергеев воевал, был ранен, и его можно было понять. Но… существует профессия, существует режиссер, и не последний — Кончаловский (я у него снимался в “Романсе о влюбленных”). Потом — “Ближний круг” снимал Голливуд, и хотелось попробовать играть на английском языке. Это потом, когда фильм вышел, мы его здесь уже переозвучивали на русский.
Я сам удивился, когда мне предложили роль Сталина: мне казалось, я не похож. Гримировали около четырех часов: приклеивали нос, опускали брови, что-то делали с шеей, подкладывали толщинку. Ужасно — особенно когда у всех был обед: я в этом гриме просто не мог есть.
— То есть вы получаетесь снова жертва Сталина.
— Да, дважды… Но за этим я, честно говоря, не видел своего личного отношения. Образ Сталина для всех разный в поколениях. Кстати, что делали англичане, когда мы озвучивали свои роли в Лондоне? Они с улицы просто брали людей в студию, чтобы те смотрели и оценили, как русские говорят по-английски. “Вот вы обратите внимание, — говорили этим людям, — на роль Сталина”. — “А какой из них Сталин?” — спрашивали те. “Который руку держит так”. — “А, этот?”
Сегодняшний молодой мир не знает даже портрета Сталина — это мы знаем, мы больны этим. Но то, что произошло с моей мамой, я осознал только постфактум: меня крошечного выслали в ссылку, и я вернулся в Москву только в пять лет.
— Почувствовали хоть раз, что такое “сын врага народа”?
— Было однажды, кто-то в школе сказал, и то я не сразу понял. Из пионеров выгнали. Но в принципе я был дворовым человеком, и мне это было абсолютно не важно. Пожалуй, первый раз я почувствовал, насколько это серьезно, когда к нам в гости на Арбат пришел человек по фамилии Веллер. Он мою маму называл Татой: “Таточка, я последний раз Виктора видел тогда-то, — сказал он, — у него не было зубов, вообще на себя непохожий. С ним очень резко обошлись”. И это я на всю жизнь запомнил.
Вообще отец для меня — очень далекое слово. Я начал интересоваться им уже взрослым человеком. И на Лубянке дали его дело. Меня специально посадили в отдельный кабинет. Я прочитал все допросы, и это сильно тогда на меня подействовало. Вот тогда я почувствовал, что дотронулся до отца своего.
А недавно мне позвонили из архива и сказали, что у них есть документ о его поездке в США. Он поехал туда с группой специалистов в 30-е годы знакомиться с телевидением. Мне, конечно, очень жаль свою маму, она была очень красивая, закончила театральную школу и могла бы быть хорошей актрисой. Но жизнь сложилась так, что, вернувшись из ссылки, она работала в ОТК электролампового завода.
— У вас были все основания ожесточиться.
— Ну да, были. Но история есть история.
Блиц
— Ваш выбор: кино или театр?
— Театр. Причем, заметьте, ответ без паузы.
— Зима или лето?
— Лето.
— Водка или коньяк?
— Ни то ни другое.
— Блондинка или брюнетки?
— Что красивее.
Мой бедный Эфрос
— Вопрос очень серьезный: вы, актер и ученик великого Анатолия Эфроса, не перешли с ним в Театр на Малой Бронной, когда его, бедного, буквально выгнали из Театра Ленинского комсомола. Почему? Другие пошли, а вы нет.
— Дело в том, что Анатолий Васильевич нас собрал у себя на квартире и сказал: “Вот нас сейчас десять, а на Бронной есть только семь штатных единиц. Давайте решать, кто пойдет со мной”. За ним пошли те, кто с ним пришел еще из детского театра в “Ленком”. Кто-то из них потянул за собой товарища или жену. А я… Я сказал тогда: “Знаете, я сейчас снимаюсь в кино и не смогу работать. Если у вас будет возможность, вспомните обо мне”. — “Хорошо”, — сказал он, и мы с Леней Каневским остались в Театре Ленинского комсомола.
Меньше года прошло, и Эфрос позвонил мне, сказал, что есть возможность перейти на Бронную. И вы знаете, когда я в первый день пришел туда и посмотрел на наших ребят, я понял: они как будто не в своем доме, их дом — Театр Ленинского комсомола. Я не могу этого объяснить, но я почувствовал: что-то не то. Я пришел к Эфросу: не могу. Он обиделся: ну не можете, значит, не можете.
— Чувство вины, что не пошли за мастером, не мучает?
— Нет. Я проработал на Бронной полтора месяца, получил две роли, две зарплаты и ушел. А потом, когда он снимал на ТВ фильм по спектаклю “Мой бедный Марат” (я играл Марата), то позвал меня. И мы работали, как будто между нами ничего не было. А между нами ничего и не могло быть: он был так высоко…
— У вас сразу состоялся “роман” с новым главрежем “Ленкома” Марком Захаровым, который сменил Эфроса? Хотелось уйти?
— Уйти не хотелось, но сначала было очень сложно. После Эфроса вообще трудно работать с другими режиссерами. А Марк Захаров сделал абсолютно другой театр — такие энергия, напор, темперамент, юмор. Тут же появились спектакли, о которых сразу заговорили: “Тиль”, “Юнона”. Появился Николай Караченцов.
— Вы верите, что Караченцов вернется на сцену?
— Мы все сожалеем о той трагедии, которая произошла с ним. Но такая вера, что рано или поздно он сможет вернуться, она не покидает меня. Вообще, в последнее время трагедии преследуют наш театр.
— Захаров собрал мощный мужской ансамбль: Янковский, Абдулов, Леонов, Броневой, Караченцов, вы. И женщины — Инна Чурикова, Татьяна Пельтцер…
— Татьяна Ивановна… Я помню, когда репетировали “Тевье-молочника”, иногда она забывала текст. Тогда она со сцены обращалась к Захарову: “Марк Анатольевич, я что-то тут перепутала!” — “Татьяна Ивановна, — говорил он ей, — да что вы ни скажете, все туда”. И она часто уже на спектаклях говорила текст от себя, сама же потом спохватывалась и спрашивала Абдулова: “Саш, я все сказала?” — “Все, все сказала”. И зритель, знаете, воспринимал это как живой текст.
Саша Абдулов был трогательный человек. Он Пельтцер опекал до конца ее дней. Тот случай, когда “не имей сто рублей, а имей сто друзей”.
— Ну вот, а говорят, что актеры — самые ненадежные друзья.
— Но у Абдулова в друзьях как раз были неактеры.
— А вы дружите? Точнее, умеете дружить?
— Я дружил с Сашей, дружу с Олегом Янковским, Инной Чуриковой. Но в основном мы общаемся, когда выходим на площадку.
Бомж без грима
— Вы любите грим?
— Я не гримируюсь никогда.
— Но в последнем спектакле “Женитьба” у вашего жениха Анучкина такой смешной нос, что кажется, именно эта деталь стала ключом к роли.
— Нет-нет, это я так лицом делаю. Вот Олег Янковский брови клеит. Я принципиально грим не люблю. Даже когда мы играли “Гамлета” в постановке Глеба Панфилова, где можно было Клавдию придумать бородку, я от нее отказался, понял, что она бы мне помешала.
— Хотите сказать, Александр Викторович, что, когда играли бомжа в картине “Одинокая женщина желает познакомиться”, тоже обошлись без грима?
— Тоже не гримировался. Это моя борода. Но мой бомж не простой — бывший артист, который спился. Я заметил, что актеры с удовольствием играют бомжей, пьяниц. Актрисы с удовольствием играют проституток. Мы же все неправильные.
— И вы?
— Да-да. И в какой-то момент с человеком происходит то, что он не может до конца понять и осознать. Вот кто-то сказал: “Человек, который ищет вокруг себя истину, он ее топчет”. Потому что истину надо искать в самом себе. Это твой мир, а не чужой. Иногда человек не может познать самого себя (ведь в Библии сказано: познай…). А это возможно только в экстремальной ситуации, когда человек до конца проявляется. А так мы все ходим в масках. Умеем держать маску. Мы многому научились. У нас у всех такая броня. У кого-то она не выдерживает, а кто-то выносит танковый выстрел.
К сегодняшним годам своим я понимаю, что у каждого человека свой мир, и кому-то что-либо говорить, учить его — неправильно. Главное — оставаться человеком, не переходить определенную черту, ни для кого не быть подлым. Я сейчас, наверное, правильные вещи говорю, хотя сам…
— Такой серьезный взгляд на жизнь…
— Ну уже пора.
— Нет-нет, никаких итогов. А лучше о прекрасном фильме “Большая перемена”, где вы обаятельный раздолбай Ганжа.
— Да, действительно раздолбай. И какое-то время на улице меня называли Ганжой. Нет, я не обижался — мы же не для себя делаем фильм. В театр люди приходят, чтобы специально посмотреть на артиста. Что ж тут раздражаться? Хотя парадокс в этом есть: актер мечтает быть узнаваемым, чтобы все ему говорили “привет-привет”. А когда становится узнаваемым, то надевает черные очки.
— И вы надеваете?
— Если и надеваю, то не по этому поводу.
Блиц
— С чего начинается Родина?
— С Арбата.
— Есть ли жизнь на Марсе?
— Там только все начинается.
— Кто виноват?
— Мы сами.
— Что делать?
— Самый сложный вопрос, на который никто не знает ответа.
Желание любви
— И все-таки вернемся к началу. В прекрасном фильме “Мой младший брат” вы настолько точно и без вранья сыграли первую любовь, что я подумала: “Этот парень сам переживал за кадром нечто подобное”. Может, вам опытный режиссер Зархи объяснил, как в искусстве надо любить?
— Он не объяснял. Для актера самое главное, вы правы, уметь передать чувства. А как рождается это чувство? Здесь много составляющих. И влюбиться самому надо, и…
— Значит, вы были влюблены в вашу партнершу Жанну Прохоренко?
— Когда снимали кино? Да, я любил ее.
— А что сложнее играть: первую или далеко не первую любовь, как в другом вашем фильме “Ты у меня одна”?
— Нет, чувство остается чувством: что первая, что вторая, что третья… Разница только в темпераменте.
— А усталость от чувств?
— Любовь — сложная штука. Она больше страданий приносит, чем наслаждений.
— Может, ну ее?
— Нет, без нее нельзя. В ней есть своеобразный мазохизм. Каждый ждет встречи со своей любовью, на какое-то время оголтело бросается в нее и получает синяки, шрамы, неизлечимые порой. Но… Если ты прошел это чувство, оно рождает в тебе очень многое. А потом оно может пройти. И человек хочет вернуться к тому, первоначальному, а вернуться невозможно. И тут начинаются страдания.
— Вы сохраняете отношения с женщинами, с которыми вас связывала эта сладкая мука?
— Да.
— Не сжигаете мосты?
— Нет, никогда. Для меня это такой груз, который мне приятен и доставляет удовольствие при встрече. И могут быть слова и какой-то подарок. Даже несмотря на то что когда-то тебе эти отношения доставляли боль.
— Редкое признание для мужчины.
— Я не очень понимаю, когда люди, бывшие родными друг другу, не здороваются, ненавидят друг друга. Это не мое.
Знаете, у многих актеров, в том числе и у меня, десятки фильмов, а в памяти остается совсем немного — дай бог пять-шесть. Вот у меня была картина “Желание любви” по Куприну. Я обожаю эту роль — игрок, негодяй. А фильм стороной прошел. И по профессии это моя лучшая роль, в пятерку попадает, а для зрителей ее как бы нет. Для зрителей — “Большая перемена”.
— Александр Викторович, как вы относитесь к Полу Маккартни?
— Хорошо.
— Знаете, почему спросила? Вас, как мне кажется, роднит с ним одно качество — физическое неувядание. Вы с Маккартни — вечные мальчики.
— Это мешает иногда. Для актера важно выглядеть на свой возраст. Вот, скажем, есть предложение на роль: “Давайте Збруева”. — “Ну нет, Збруев стар для этой роли”. Или: “Да нет, он еще молод”.
— Вы чувствуете свой возраст?
— Нет, не чувствую. Но возраст здесь, в голове, а не только на лице или теле. Что-то сумел узнать, познать, словом, мои извилины, клетки мозга заполнены. Они меня не угнетают, но бывают вещи, которые меня могут раздражать, хотя понимаю, что ничего не могу сделать.