Буква «О»
О, начнем с цитаты! «Государственные институты, в задачи которых входит ограничение прав и свобод человека, не могут быть свободны от контроля со стороны общества, так как эти институты призваны защищать не собственные, а общественные интересы» — это строчки из пояснительной записки к федеральному закону об ОНК. Наши (членов ОНК) любимые строчки. В них вся соль. Мы любим их цитировать, когда кто-то из тюремщиков, полицейских или следователей забывается. А забываются они часто.
Вот несколько сцен.
Сцена первая. Одно из московских СИЗО. Многоместная камера. Члены ОНК заходят, а заключенные по команде тюремщиков сразу подскакивают с нар.
— Нет, нет, вы можете сидеть и лежать, как вам удобно, — говорим мы. — Не нужно держать руки за спиной. Мы — представители общества. Понимаете?
— А я сказал — руки за спину! — кричит тюремщик. — Ты чего сидишь? Инвалид?
Нам стыдно перед заключенными. Хочется попросить прощения за эту ненужную грубость, за эту демонстрацию власти сотрудников СИЗО. Но мысли перебивает инспектор отдела охраны, которая заявляет мне, что в платье ходить в СИЗО нельзя. Дескать, это может спровоцировать заключенных, они на нас набросятся и возьмут в заложники.
Дальше — больше. Сотрудник СИЗО заявляет, что в 18.00 у него заканчивается смена и он нас выведет с территории.
— Но у нас еще десятки жалоб, мы не можем не проверить их, — пытаемся вставить свои пять копеек.
— Я сказал ясно. В 18.00 вы покинете учреждение. Впрочем, хотите — оставайтесь. Я уйду. И вас сопровождать будет некому. Вы что о себе возомнили вообще? Вы кто?
— Мы — представители общества, — уже громче повторяем мы. — А вы должны защищать не государственные, не свои, а общественные интересы. Мы посетим всех заключенных, которых планировали.
Сцена вторая. Медработник, увидев членов ОНК, спрашивает возмущенно: «А это еще ЧТО такое?» Анна Каретникова, смеясь, говорит коллегам: «Давненько про меня не спрашивали, ЧТО я такое...»
— Вот тебе и общественный контроль, — горько усмехается Анна. — Ну ладно. Стократно хуже, что эта миловидная блондинка-медработник является в камеру и говорит больному с гноящейся ногой: «Ты че ваще? Ты че тут мутить надумал? Какая тебе перевязка? Какое обезболивающее?» И члены ОНК — ей вежливо: «Ой, простите, вы не могли бы называть хотя бы в нашем присутствии заключенного на «вы»? Но она уже остановиться не может. Вот и вся оказанная медпомощь.
Мы спрашиваем: а можно эту женщину наказать? Понятно, что для нее общественный контроль — не кто, а что. Может, для нее и все люди по ту сторону железных дверей не «кто», а «что». Неодушевленные предметы. В общем, в присутствии членов ОНК она де-факто отказала заключенному в оказании медицинской помощи. И, видимо, это политика руководства.
Сцена третья. Самсон Валерьевич Мадоян, главный тюремный доктор и наставник, публично сообщил, что сомневается в том, что общественные наблюдатели работают бесплатно. И не он один так думает.
Сопровождающий членов ОНК сотрудник изолятора искренне интересуется, как много мы получаем за то, что ходим по СИЗО.
— Ну мне-то не рассказывайте сказки, что бесплатно, — хитро улыбается он. — Поди гранты-шманды, еще какие денежки к вам льются. Плюс криминальные авторитеты вам платят.
— Грантов нет, — объясняю ему я. — Авторитеты не платят и вообще нас не очень любят, потому что мы для них почти что конкуренты. Раньше ведь как было — любые вопросы решали они, а теперь мы можем заключенным помочь.
— А, ну тогда Америка вас спонсирует по-любому, — не унимается тюремщик.
И тут я вспоминаю, что мы сегодня как раз должны навестить одного американца. В ОНК написала его супруга, которая очень переживала, что он за решеткой не выживет: ученый, преподаватель, в Москве открыл школу по изучению иностранных языков, с криминалом никогда не сталкивался.
Но если мы не навестим его из страха, что сотрудник СИЗО утвердится в мысли о спонсорстве Америки, то грош нам всем цена. Так что идем к нему. Американец в очочках выглядит бодро, подробно рассказывает, как ему живется. На полном серьезе спрашивает: «Меня выпустят завтра или послезавтра? Я не виноват. Они уже, наверное, во всем разобрались».
Его дело, по словам жены, совсем нелепое. Снимал комнату в коммуналке, где помимо него жили несколько человек, в том числе девушка. В один из вечером они там с другом что-то праздновали, соседка к ним присоединилась. Потом он проводил друга и спать лег. А утром узнал, что девушка написала заявление в полицию об изнасиловании.
Было там изнасилование или нет — не нам решать, для этого есть следствие и суд. Члены ОНК вообще никогда не вмешиваются в ход расследования. Мы лишь аккуратно пытаемся донести до гражданина США, что иногда следствие затягивается. И рассказываем ему об азах тюремной жизни, чтобы он понимал, на что имеет право, на что нет. Пока американец, в свою очередь, рассказывал членам ОНК про добро и справедливость, про веру в закон, сотрудник СИЗО к нему даже проникся. Уже на выходе он заметил: «Эх, а ведь посадят его, как пить дать!». И ведь посадили. Американца на днях этапировали в Пензу. В колонии он работает поваром, пишет, что всегда любил готовить и все в жизни — так или иначе, есть опыт...
Буква «Н»
Нас иногда называют наблюдателями. Так и есть. «Н» от «О» — наблюдатели от общества.
С тех пор, как Россия подписала конвенцию против пыток, многое изменилось. Но главное — тот самый закон об общественном контроле, принятый в 2008 году. Ничего подобного нет больше нигде в мире. Это то, чем Россия может без лишней скромности похвастаться. В каждом регионе есть ОНК — и ее члены могут в любое время суток по поводу или без оного прийти в СИЗО, колонию, тюрьму, КПЗ или любое другое место принудительного содержания. Скрыть ничего невозможно. Мы видим синяки и сломанные руки, слышим стоны и мольбы, пробуем баланду и заглядываем в углы камер. А потом пытаемся помочь. Пишем жалобы в прокуратуру, во ФСИН, в СК, МВД.
Что-то хорошее уже случилось. Нам стали доверять заключенные. Они увидели, что польза от обращений к нам все же часто превышает вред от таких обращений. Что иногда (не всегда далеко!) обращение дает им шанс. Получить медицинскую помощь. Избавиться от вымогательства. И они стали обращаться к нам в таких случаях, поняв, что ОНК — не та комиссия, про которую сотрудники ехидно предупреждают перед посещениями: «Они уедут, а вам-то здесь оставаться…» Поняли, что мы не уедем. Еще раз приедем и все проверим.
Еще сравнительно недавно коллеги, кто скептически, кто в расстроенных чувствах сетовали: «А как им помогать? Они же нам ничего не говорят! Стоят перед нами и врут в лицо: «Все хорошо, все отлично, жалоб нет, обожаем администрацию, тюрьма — лучшее место на свете!» А теперь потоку жалоб и обращений нет конца: «Пусть нас лечат! Пусть не оскорбляют! Пусть соблюдают права! Пусть не нарушают! Пусть нормально еды кладут, раз она стала вкусная! Пусть починят лампы и отопление, найдут потерянные вещи, починят радио и вернут телевизор! Книжки выдадут и пусть не пугают, что от жалоб только хуже! Кстати, когда вы придете в следующий раз?»
Из конкретных достижений: еда во всех СИЗО стала съедобной, сбили цены в интернет-магазине, привезли книги в библиотеку, помогли починить протекающие краны, добились, чтобы заключенным выдавали бумагу, ручку, тапочки.
Если говорить про арестантов — к примеру, освободили все же Владимира Топехина, которого в СИЗО парализовало, а нам сотрудники рассказывали, что он в Бутырке в камере танцует по ночам, когда думает, что его никто не видит.
Вернули с этапа и прооперировали в связи с сердечным заболеванием Эльвиру Караеву.
Сумели, наоборот, заставить отправить на этап парня, которого много месяцев удерживали в изоляторе, чтобы, как нам показалось, отнять у него квартиру в центре Москвы.
Мать семерых детей Светлану Давыдову, обвинявшуюся в государственной измене, освободили, когда наблюдатели нашли пути придать гласности эту историю. Добились, чтоб людей перевели из камер, где просто невозможно находиться. Вставили молодой женщине протез утраченного глаза, передали костыли нескольким мужчинам и т.д. и т.п. Да для нас победа даже, если зуб кому-то вдруг удается вылечить, а не удалить. Прыгаем от радости до потолка.
Наверное, иной читатель в сердцах воскликнет: да с какой стати?! Они все — преступники, а им — условия как в санатории! Зубы лечат, книжки покупают, кормят три раза в день. Да пусть хоть сгниют там все заживо, общество только вздохнет с облегчением. Но такие кавалерийские наскоки отбить проще всего. Гражданам-обывателям нужно запомнить всего лишь две аксиомы. Во-первых, в СИЗО содержатся подследственные. Они не осуждены и до приговора суда считаются обычными гражданами. И имеют право и на мягкие тапочки, и на просмотр телепередач (про то, как у нас вершится правосудие, напоминать, пожалуй, не станем). Во-вторых, в тюрьмах содержатся люди, приговоренные к лишению свободы. СВОБОДЫ, слышите? А не к лишению права на медобслуживание, на питание — да просто на нормальное отношение.
— Естественно, есть обращения, где заключенный просит об одном, а в уме держит, мягко говоря, совершенно другое, — продолжает Каретникова. — Мы научились чувствовать и понимать, когда нас пытаются использовать обе стороны. Тюрьма, к сожалению, не то место, где следует верить на слово. И любую информацию следует трижды проверить. Мы научились проверять.
И еще причина, по которой с нами стали говорить, к нам стали обращаться: вечное правило, сформулированное Робертом Шекли в его «Верном вопросе»: «Чтобы правильно задать вопрос, нужно знать большую часть ответа». На неправильные вопросы в тюрьме не отвечают. Мы научились верно задавать вопросы. Мы очень наблюдательные наблюдатели.
Буква «К»
Кто-то иногда нас называет общественными контролерами. Но вообще «К» в слове ОНК — это комиссия. В каждой ОНК от 20 до 40 человек. И прямо как в песне: «Мы такие разные, но все-таки мы вместе». Среди нас есть учителя и поэты, есть бывшие следователи и действующие журналисты, есть юристы и домохозяйки, профессора и экс-заключенные... Чего стоит один только наш Михаил Сенкевич, пробывший за решеткой четверть века (кражи, грабежи, наркотики), а потом уверовавший в Бога, ставший тюремным капелланом, а теперь уже правозащитником.
С другой стороны, есть те, кто, увы, только делает вид, что они правозащитники. «Засланцы» от силовиков.
— Вместо реального и эффективного общественного контроля они занимаются имитацией и симуляцией, — говорит руководитель проекта ОНК РФ Владимир Осечкин. — «Очковтирательство» зачастую приводит как раз к росту уровня коррупции и массовым акциям протеста, как это, например, случилось в копейской колонии №6 в ноябре 2012 года.
В тот период ОНК возглавлял Анатолий Тарасюк, экс-начальник челябинской колонии №15, который приехавшим из Москвы членам Президентского совета по правам человека нагло врал, заявляя, что в колонии все было в норме, хотя сейчас уже все знают, какие пытки и поборы там процветали. Кстати, экс-начальник той самой пыточной зоны Денис Механов осужден за коррупцию и злоупотребления полномочиями, а Тарасюку в Общественной палате РФ отказали в пролонгации его полномочий члена ОНК.
А еще буква «К» — это конфликт. Вечный конфликт между членами ОНК и сотрудниками ФСИН. Я как-то обронила, что некоторые тюремщики все же нас любят, на что Анна Каретникова верно подметила:
— Любить нас невозможно, это противоестественно. Можно относиться друг к другу терпимо, можно шутить и смеяться, можно вместе думать над проблемами и радоваться успехам. Но честный сотрудник на вопрос «Ты же меня подставишь при любой возможности?» ответит: «Будет команда — подставлю». Члены ОНК работают по двое, в случае возникновения спорной ситуации вся надежда только на напарника. Поэтому так ценны партнерские отношения с коллегой, когда понимаешь друг друга без слов. Мы часто чувствуем себя как на войне.
И войны такие случаются. Несколько членов ОНК лишились своих мандатов за то, что слишком много видели и говорили. Тюремщики их подставили: давали заключенным мобильники, те звонили членам ОНК, говорили провокационные вещи...
И все же как ценны для нас сотрудники, которые пусть не любят нас, но понимают, что мы им не враги, не агенты злобных и лживых заключенных, мы не планируем насобирать компромата и полить тут все грязью. Те самые тюремщики, которые верят, что мы — парламентеры и переговорщики, связующее звено между заключенными и сотрудниками. Мы замечаем и ценим каждого такого сотрудника, от старшего офицера до младшего прапорщика. Тех, кто вдруг поднимает на нас глаза или берет за руку: «Вот вам сегодня в такую-то камеру надо зайти, ждут там вас, уже три раза спрашивали. Да они сами все расскажут. Идемте».
Часто начальники СИЗО просят нас уговорить заключенного выйти из голодовки. Есть члены ОНК, у которых это получается лучше всего, — Павел Пятницкий, Елена Абдуллаева, Максим Пешков. Помню, Абдуллаева убедила не накладывать на себя руки мужчину, которого обвинили в педофилии по отношению к собственной дочери. Он несколько раз пытался повеситься. Пришла Лена и нашла нужные слова...
И мы вот думаем, что будет с тюрьмой, если сейчас ОНК вдруг возьмут и закроют?
Все будет очень плохо, друзья. Тюремное царство, уйдя из круга света, который сейчас держат на руках журналисты, члены ОНК, неравнодушные граждане, снова погрузится во мрак. Лишь иногда будут информационные прорывы, подобные копейскому. И люди скажут: «Ой, кажется, все не так, как рассказывала ФСИН обществу. Ой, кажется, что-то не учли... Ну ладно, это грустная тема, давайте о чем-нибудь другом телевизор посмотрим».
Если исчезнет ОНК, тюремная система снова замкнется в себе, восхвалит себя и законсервируется, привычно оставаясь слепой и глухой к нуждам и боли заключенных. Мы — ретранслятор этой боли. Одно дело, когда камера стучит в окна и двери, требуя врача к больному заключенному. Другое — когда об этой боли кричат по радио и в газетах. Во втором случае слышимость лучше. Тогда может прийти врач. Это смешно и дико, но это так, это — эффективно.
Если ОНК уйдет, откат к худшему неизбежен. Работу ОНК сейчас можно проиллюстрировать цитатой из «Алисы в Стране чудес»: «Нужно бежать со всех ног, чтобы только оставаться на месте, а чтобы куда-то попасть, надо бежать как минимум вдвое быстрее!» Если так быстро не бежать, уедем на траволаторе вниз, совсем в плохие места и времена.