Проханов — независимая и гордая личность: не был ни комсомольцем, никогда не состоял в КПСС или в других партиях. Он имеет множество советских орденов и наград. Его роман “Господин Гексоген” в 2002 году провозглашен “Национальным бестселлером”. Недавно Проханов стал лауреатом Большой Бунинской премии в номинации “Публицистика”. Захотелось увидеть его в домашней обстановке. Александр Андреевич согласился. И в нерабочий день — в праздник иконы Казанской Божией Матери — он встречал машину “МК” у ворот дачного поселка. Просторный его дом по внутреннему убранству — скромное жилище поселкового типа… Главная радость этого дома — жена и дети. У Александра и Людмилы двое сыновей и дочь. И восемь внуков.
По узкой деревянной лестнице поднимаемся на второй этаж, в его кабинет, и сразу оказываемся в окружении его акварельных работ на старорусскую тему. Увлеченно автор изобразил акварелью Русский Рай, словно он искал в нем свое духовное спасение. Жестокий человек никогда не вообразит Россию такой праздничной — с зелеными, красными, белыми и сиреневыми лошадками, с петухами и индейками она возносится в небо.
— Что побудило вас взять в руки кисть?
— После множества скитаний по деревням и весям я написал первую свою книжку, самую любимую. Издали ее, скажу откровенно, бездарно. И я решился ее проиллюстрировать. Открыл акварельные краски… Рисовал полтора года, увлеченно, как будто у меня за плечами стоял ангел и диктовал свои откровения. А потом вдруг все видения исчезли. Закончились, словно ангел улетел.
— Когда-нибудь их выставляли?
— Перед изданием “Крейсеровой сонаты” я устроил выставку этих акварелей. Корреспондент “МК” написал о ней, что эти картины пахнут медом.
В кабинете полстены занимают старинные храмовые иконы со следами давних церковных погромов. Краски потускнели, местами облупились, грунтовка кое-где вспухла…
— Александр Андреевич, иконы находили среди щебня и развалин?
— У этих икон самые разные истории. От некоторых люди просто хотели избавиться. Вот эта валялась в развалинах храма без кровли, поливалась дождями, чудом сохранилась. Она часть Каргопольского иконостаса. А эту икону Александра Невского, моего святого, мне подарил Илюша Глазунов.
— Вам недавно вручили Большую Бунинскую премию. Как вы отнеслись к этому событию?
— Мне очень приятно получить эту медаль, поскольку по натуре своей я Кощей. Получив медаль, я на зубок попробовал и пробу лицезрел. Медаль золотая. Бунин — мой любимый художник. Погружаясь в его произведения, в ароматы раскаленного русского языка, я забываю, что я живу в другое время. Читая Бунина, растворяюсь в нем, как кусочек сахара в огненном кипятке. Мне кажется, что чисто эстетически русская словесность достигла в Бунине своей вершины и остановилась в нем. Перед изящной словесностью возник выбор: либо зачахнуть и исчезнуть в эпигонах, либо рвануться в совершенно другую сферу.
— А куда же нам отнести Набокова?
— Вслед за Буниным России был явлен Набоков. Он и продолжатель Бунина, но и его антагонист. Он прорвался сквозь бунинские эпитеты, сквозь сумасшедшую бунинскую изобразительность, сквозь мучительный, порой изнурительный эстетизм Бунина и сумел выйти на эстетику метафоры, метаметафоры, эстетику иррационального пересотворения миров.
— Вы могли бы сейчас перечитать “Лолиту”?
— С какой стати я до сих пор буду читать “Лолиту”? Зачем мне “Лолита”, посмотрю порнофильм. И всё.
— Александр Андреевич, расскажите о вашей семье.
— Во мне две родные ветви — прохановская и фефеловская. С одной стороны ветвь модернистского баптизма — дед Проханов был евангелистом. Двоюродный мой дедушка Иван Степанович Проханов решил стать лидером этого направления. Родной дед занимался философией, теософией. Сам про себя я не могу сказать, имею ли я глубокие корни философского умонастроения. Мне дороже молоканская вера. Мы из молокан, люди замкнутые, своенравные, ходим в таких длинных зипунах, готовим молоканскую лапшу. С вами, православными, мы очень осторожничаем. Когда-то все православные иконы, книги мои предки погрузили на телеги, передали православным батюшкам и уехали на Кавказ.
— Ваш отец участвовал в Великой Отечественной войне?
— Папа, царствие ему небесное, погиб под Сталинградом в 43-м году. Это еще одна жертва на алтарь любимой мной империи. Я был единственным сыном у мамы. Меня воспитали женщины, мама и бабка. Я очень высоко думаю о женщинах. У меня ко всем женщинам — и молодым, и среднего возраста, и пожилым, — ко всем чувство поклонения.
— Александр Андреевич, почему из множества институтов вы выбрали МАИ?
— Когда начинаешь об этом размышлять, в голову лезет какая-то мифология. Если продолжать тонко и неизысканно лгать о себе, скажу: я не был технарем. Рос гуманитарием. Мама — архитектор, бабка — тоже гуманитарный человек. Я был воспитан не на ревущих моторах. Но моей молодости досталось удивительное время, когда Советы рвались в небо. Я жил в Москве, в Тихвинском переулке. Казалось, прямо в форточку врывались эскадрильи самолетов. Стремительно, как мерцающие звезды, пролетали истребители. Меня это завораживало.
— Влюбился в авиацию. Получил диплом инженера в 61-м. А через два года оказался в Карелии лесником. Искал в лесах тишину, одиночество?
— Я устал от обилия, сверкания люстр в танцевальных залах, устал от офицеров, щелкающих каблуками на паркете перед цветником барышень. Тошнило от эпиграмм, от мадригалов.
— Да это просто лермонтовские впечатления! Вы тогда были еще не женаты?
— В Карелию я убежал от жены.
Бывший лесник просто поиграл словами: у него жена одна на всю жизнь. Людмила — его спасающая тишина, его ангел-хранитель.
— Зная ваш гороскоп, я убеждена, что вы однолюб. Рада, что не ошиблась.
— Абсолютный однолюб! (Входит в самоиронию.) Я даже не человек — монумент, памятник, который любит другой памятник. У нас прекрасная семья, масса внуков, даже не берусь сосчитать. Но точно восемь есть. Когда они приезжают ко мне, растекаются как ртуть. Я пытаюсь всех поймать сачком. Только поймаю пятерых, остальные убегают. Сколько радости нам всем.
— Александр Андреевич, как полезно с вами общаться в домашней обстановке. Но на экране, во всяких дуэлях и идейных схватках, в атмосфере разговорного балагана, вы бываете невыносимым монстром со следами хронической усталости.
— Так оно и есть. Мне осточертели эти политические комментаторы.
— В публичных схватках от вас исходит совершенно реактивная энергетика. С годами она не теряет своей взрывной силы. Где вы эту энергию черпаете?
— Это допинги, допинги. Когда я иду на телевидение, я колюсь.
— Проханов, не издевайтесь надо мной и над читателем.
— (Улыбается.) А в антрактах импресарио вручает мне “косячок”.
— Что заставляет вас наговаривать на себя, приписывать себе всё, чем больна изрядная часть сегодняшней молодежи?
— Потому и впадаю в некий раж, взрываюсь и кричу, что ясно вижу, как на мою страну, на мой город, на дом мой нападают гадкие муравьи. Они ползут тучами, по полям, по лесам, заполняют мои храмы, и это видение бросает меня в состояние аффекта.
— Природа наделила вас сумасшедшим темпераментом. В споре с противником, разгоняясь, вы производите впечатление неадекватного человека. В интервью с Дмитрием Быковым разразились целой тирадой о себе: дескать, ваши соавторы, то есть лирические герои — “оба сумасшедшие, и я поддерживаю в них огонь безумия”. Это суждение провокационно. Вы знаете, что вслед за вами с легкостью это образное признание повторяют на полном серьезе?
— Ну и пусть. От моего крика все эти белые боровики, свинушки разбегаются.
— После политических баталий вы долго приходите в себя?
— Долго. Целых 30 секунд. Мне они необходимы для полного покоя и одиночества.
— А потом отправляетесь домой поужинать?
— Нет, лечу на следующий ринг. В день иногда целых три бывает. После нашей с вами веселой разминки я бегу на “Эхо”.
— Признайтесь, бывает ли момент, когда вы недовольны собой: “Черт возьми, что я там молол?”
— Это состояние меня преследует постоянно. Я дико собой недоволен. Я себя изъедаю, наполнен комплексами, бессонницей. Последние шесть лет не спится.
— Вы переусердствовали в спасении человечества.
— Взрываю очень часто свою подкорку. Наверно, через эту подкорку соединяюсь с мирозданием.
— Когда вы присутствуете на политической кухне телевидения и радио, кем себя осознаете?
— Я на этой кухне не наблюдатель, а повар в белом колпаке.
— Вы, обличитель разрушителей всех мастей, вдруг, шокируя благодушное население, предполагаете, что вслед за вами жители России назовут Путина отцом. Что это за дичь?
— Ну была же такая песня. (Напевает.) “Мы готовы к бою. Сталин — наш отец”.
— Веселым и ярким предводителем для многих стал “МК”. Каким он вам кажется?
— “Московский комсомолец” — это один из самых ироничных, отчасти раблезианских изданий. С “МК” нельзя говорить банально, тускло, пошло, рационально.
— В 80-х годах вы тоже были охотником. Наверное, бизоны вам под Москвой не попадались? Кого вам удалось взять на мушку?
— Я был наивным ружейным охотником. Стрелял иногда уток влет, иногда на воде. Случалось, рябчиков выслеживал на ветке, и они откликались на мой манок. Иногда вылетал заяц — то русак, то беляк. У того и другого — одна судьба, я их подстреливал.
— И почему вы бросили охоту, это модное увлечение состоятельных господ?
— Просто перестал проливать живую кровь.
— Но противников на ринге вы перекусываете пополам прямо в рубашках от кутюр.
— А что делать писателю? Он двигается по миру, находит жертвы, съедает их и выплевывает. Драма знаете в чем состоит? После смерти, когда писатель переносится в мир иной, все его персонажи и прототипы набрасываются на него, грызут со страшным голодным скрежетом.
— Какая мрачная перспектива!
— Какая она есть! Художник, примеряясь к сюжету, расписывая героев, должен помнить: на том свете его ждет за это расплата.
— Кто из прототипов — а их ведь множество! — самый страшный и непредсказуемый у вас?
— Это я сам. Все мои романы — сплошное самоедство. Каннибализм. Я изглодал всего себя. Уже вижу, как я вхожу в чистилище… Чуть не сказал — царства небесного — этому счастью не бывать никогда. И на меня набрасывается господин, вылитый я. Он из “Господина Гексогена”, он из “Политолога” — все они набрасываются и пожирают меня.
— У вас солидное тело, им есть чем позабавиться.
— Однажды я был в Мексике. И в харчевне зажаривали быка. Мясо шкварчало, исходило соком. Гастрономы угощали меня его плотью. Неповторимая трапеза! Уверяю вас, глаз быка и его семенник — это совершенно разные вкусовые достоинства. Кстати, особенно вкусны были рога, пропущенные сквозь огонь, они наполняются мягкой субстанцией. У быка в рогах — мудрость всех бычьих поколений.
— Вы мужественный человек. Как же вы рискнули поехать корреспондентом “Правды” в Афган?
— (Отшучивается): Исключительно за бабочками. Вот эти голубые, словно из блестящего самоцвета, — они из Никарагуа. Эта из Кампучии.
— Ну и помотались вы по опасным точкам. Вас ведь не призывали солдатом?
— А что такое “Певец во стане русских воинов”? Это тоже миссия. Была она и у меня. А Верещагин? Великий художник связал свою судьбу с русской армией навечно. И погиб на броненосце вместе с адмиралом Макаровым в Японскую войну.
— Вы называете себя монархистом. Что за монархию вы имеете в виду?
— У меня бабочка есть “Монарх”. Она похожа на Владимира Кирилловича Романова, великого князя. Он мог бы стать престолонаследником. В эмиграции он себя провозгласил императором. А когда Гитлер вторгся в Россию, стал симпатизировать захватчику.
— У нас нет престолонаследников — все кончились.
— Да они нам и не нужны. Я сталинист. Нам нужен большой красный советский монарх.
— Где вы его возьмете? Он не бабочка, чтоб долго париться в коконе-саркофаге, поедая чужую капусту.
— Русская история выработает его в пекле русских катастроф.
— Увы, не успеет. Россия ускоренным темпом дряхлеет.
— Вымирает, будет вымирать до тех пор, пока не родит великого спасителя.
— Какими качествами он должен обладать?
— Должен любить народ и бояться Бога, чтобы совершить возрождение России. Конечно, он не должен повторить грехопадений, чем замарали себя выдвиженцы наших десятилетий. Этот человек должен осознать себя как плоть от плоти своего народа, а не приживалка, не менеджер, не клерк.
— Но и не палач!
— Если он будет бояться Бога, то не начнет казнить направо и налево врага. Свою волю он должен соизмерять с волей Всевышнего…
Внизу, на стене у камина, висит большой портрет Проханова с бабочкой на сердце, написанный и подаренный Ильей Глазуновым. Писатель в раме выглядит счастливым и мирным, хотя красные зигзаги и всполохи вьются над его упрямой головой.
