И то верно: особенно на фоне прозаического дебюта г-на Дубовицкого — знаменитого «Околоноля», который по выходу открывал ленты политических новостей. Общеизвестно, однако, что масштабный медиавыхлоп диктовался обстоятельствами нелитературными: роман приписывали авторству Владислава Суркова.
Расклад в общем-то ясен: предполагаемый автор «Околоноля» казался больше своего романа, в то время как «Машинка и Велик» явно крупнее этого самого автора.
«Машинка и Велик» по нынешним литературным временам и нравам вещь необычная, непривычная, неожиданная. Ну в каком, скажите мне, сегодняшнем русском и сравнительно небольшом по объему романе сойдутся на одних страницах северный городок Константинопыль и офшорный остров Буайан, седобрадые монастырские старцы Феофил и Зосима с братией и черти; коррумпированные менты и честный частный сыщик, а к ним в обойму — Кетчуп с братками и Аслан с нукерами; мертвые моряки «Курска» и маньяк-педофил Дракон; лирические отступления от Натана Дубовицкого и лирические же отступления в квадратных скобках от того, кто назвался Натаном Дубовицким; хромоногий джип и парусный ледокол; расстрига и подвижник о. Абрам («дядя отец» — как обращается к нему мальчик Велик) и киллеры-коллекторы-любовники Бур и Щуп на службе у положенца Ватикана…
А еще: льды и снежные бабы, почти графоманские стихи и зафигаченная ни к селу ни к городу, а в самолетном перелете французская длиннющая цитата из Бегбедера, русский «бох» и всеобщий Бог, ангельская сборная и поэтические дефиниции национального пьянства и воровства…
Н.Дубовицкому на момент «Околоноля» кого только не сватали в литературные сталкеры: от Борхеса и Набокова до Пелевина и чуть ли не Льва Гурского. Сам набор имен фиксировал известную ситуацию «пальцем в небо»: фишка же состояла в том, что стиль романа был не подражательским и даже не вторичным, а нарочито издевательски постмодернистским. Мне тогда это показалось странной архаикой, сам автор — туристом-неофитом, заблудившимся в литературных временах.
Оказалось, в «Околоноля» мы имели дело не с конечным продуктом, а с лабораторным опытом. (Ну и настроением: отмахав на первом легком кайфе куски о деревенском детстве героя и московских нравах, Дубовицкий заскучал и завалил любовную и кавказские линии — да и язык романа предполагал куда более долгое дыхание.) В «Машинке и Велике» хаос упорядочивается: краски скудеют, становясь ярче, средства скупее; оптика проясняется.
Надо сказать, что инновации в литературе работают довольно прихотливо, ни о каком промышленном потоке речи идти не может. Выдающиеся стилисты прошлого, как правило, вешали за собою знак-кирпич в словесности. Влияя на нее, дальнейшую, опосредованно и предвосхищая — довольно точно и подробно — коммуникационные технологии.
Замечательный прозаик Анатолий Гаврилов явно сделался менее интересен, когда возникла стилистика и целая школа смс- и твит-общения, по большому счету им и придуманная.
Саша Соколов: «Школа для дураков», «Между Собакой и Волком» и особенно «Палисандрия» — эдакая матрица социальных сетей — с их многоголосием, гоном, брейгелем и прикладным народоведением.
Так вот, в «Машинке и Велике» Дубовицкий сделал выбор в пользу Саши Соколова, и наш самый странно замолчавший классик в этой инкарнации вдруг сделался внятен. Если вспомнить, что предполагаемый Натан Дубовицкий, т.е. Владислав Сурков, в нынешнем медведевском правительстве отвечает как раз за инновации и прочий хай-тек, то моя идейка о великих стилистах, продолжающих себя в передовых средствах общения, здесь работает, хоть и опосредованно.
Г-н Дубовицкий активно включается в игру: заглавный Велик — имя мальчика, сокращение от Велимир. Велимиром же Шаровым зовут персонажа романа Захара Прилепина «Черная Обезьяна» — в нем, кремлевском идеологе с писательскими амбициями, покровителе агрессивных недоростков — Сурков легко угадывается. А фамилия Велика (и его отца, математика Глеба) — Дублин — прямо отсылает к Джойсу, которого тоже, натурально, этапировали Дубовицкому в учителя. «МиВ» — в одном из слоев — литературная биография Дубовицкого, как и политическая Суркова, какой он ее видит сам и о которой чуть ниже.
А оппонирует Дубовицкий Соколову в самой принципиальной для обоих языковой материи. Если Соколову свойственно погружаться в стихию языка, подчиняясь волнам и избегая твердого дна, то Дубовицкий ищет хоть какой-то определенности, пытаясь разобраться в запущенном хозяйстве русской речи.
Еще одно отличие Дубовицкого от Соколова (а «Машинки и Велика» от «Околоноля») — Дубовицкий — снова неожиданно — не приемлет никакого имморализма, заманчивых нравственных инверсий и прочего ницшеанства. Что там за душой на самом деле — нам неведомо, но при таком подходе проясняется мишень для писательской амбиции куда более значительная, чем Саша Соколов — сам Николай Васильевич Гоголь. Для генезиса хватило бы перелета верхом на чертях к полюсу. У Дубовицкого там и сям мелькает тот самый гоголевский «чорт», с черной дырой «о» посредине. Или поэтических отступлений о природе русского пьянства и воровства.
Ситуация, однако, глубже: общеизвестно, что в «Мертвых душах» Николай Васильевич замахивался на Данте Алигьери (и «Одиссею» отчасти), желая дать русскую «Божественную комедию» в трех томах: Ад — Чистилище — Рай.
Гоголевский мотив в «Машинке и Велике» прямо-таки понуждает выдвинуть похожую версию относительно г-на Дубовицкого: что если в «Околоноля» нам показали «Ад», «Машинка и Велик» стали «Чистилищем», а «Рай» пока в творческих планах? А вслед за тем придется признать, что у Дубовицкого с «Чистилищем» вышло куда удачней, чем у коллеги Гоголя.
Удачней — прежде всего для качества романа и писательской репутации: ибо после двух десятков страниц стилистический прием становится однообразен, густая ирония приедается, из гротеска исчезает комизм — что для подобного рода текстов убийственно. Роман же, напротив, начинает бурно жить.
Пропадают дети — Велик, а за ним — Машинка (Маша, дочь милицейского генерала-коррупционера Кривцова и хорошей женщины Надежды). Детей надо спасти. Силами человеческими и ангельскими средствами. Дедуктивным методом и молитвенным деланием.
Две сильнейшие сцены романа, и обе не лишенные прямолинейности и дидактики: 1) рапорт экипажа «Курска» старцам о желательности спасения детей вместо их, моряков, желанного воскрешения; 2) обличения московской сыщицей местного главмента с цитатами из педофильской хроники и под аккомпанемент — из плеера — заклинаний Ивана Карамазова о слезинках ребенка. Обе с прозрачным посылом: в спасении детей — наш единственный шанс.
По мнению критиков, авторским альтер эго в «Околоноля», собственно, и был главный герой — Егор Самоходов, читатель, издатель, недосверхчеловек. Не может такого быть, думал я, чтобы в новом романе Дубовицкий самого бы себя не увековечил, пусть и упрятав куда поглубже. Альтер эго обнаружился в сыщице и красавице Марго — с ее причудливой и заурядно-онегинской биографией богатого лишнего человека. Одной, но пламенной страстью — спасения детей… Пламенна эта страсть, впрочем, до появления первых признаков депрессии.
Тогда еще одна версия. Где бессильны политологический анализ и цифирь социологии, выручает литература. Антипедофильская истерия в российском обществе, восходящая ныне до высоких степеней безумства, может иметь объяснением такой вот чрезвычайно похвальный нравственный идеал от одного из первых лиц государства. Очевиден не столько общественный спрос на борьбу с педофилами, сколько — властный — на активную педофильскую кампанейщину (настолько, что братва в местах заключения, говорят, фигурантов соответствующих статей практически не щемит).
Надо, кстати, заметить: Натан Дубовицкий в этом своем тексте необычайно в вопросах секса, как дон Корлеоне, целомудрен — и взрослой-то эротики в «МиВ» не найти с красным фонарем, сплошь констатация нелепых связей. Дети же, равно как отношение к ним, описываются исключительно возвышено: «Велик и чужому человеку показался бы ангелом, а уж для родного отца он был целый рай».
Между тем моего приятеля, молодого кандидата философии, едва не вытолкали с кафедры за то, что, разбирая с первокурсниками «Пир» Платона, объяснял: однополая любовь старших античных мужчин к младшим была для того времени… ну да, нормой.
Не все, что написано у Платона, сказали ему, уместно давать современным детям.
