В одном из своих последних интервью пожилой актер признался, что самое его заветное желание — дожить до XXI века. И вот долгожданный 2000-й. Яркое весеннее солнце бросает луч на красочную афишу у Дома кино: “15 апреля состоится творческий вечер Петра Глебова в честь 85-летия актера”. Праздник, которому не суждено было состояться. Через пять дней в том же зале пройдет панихида по Глебову...
Он прожил долгую жизнь. Которая вместила в себя все. И безнадегу невостребованности, и ни с чем не сравнимую славу. В 41 год фактически дебютировав в кино, Глебов стал одним из самых ярких актеров советского экрана. Лихой черный чуб, орлиный взгляд, военная выправка и мягкий “станишный” говор — это был настоящий Григорий Мелехов. На роль главного героя “Тихого Дона” его утверждал сам Шолохов, звание народного артиста было присвоено по личному указанию дорогого Леонида Ильича, зрительская любовь сопровождала повсюду. О чем еще мечтать? А актер все не мог успокоиться. В последнем своем письме Глебов написал другу: “Ну что сказать про себя? По паспорту — много, по жизни — не хватает...”
— Папа не умел себя жалеть, — говорит младшая дочь актера Елена. — Когда врачи проверили его от корки до корки, от удивления просто развели руками. “Мы вообще, — говорят, — не понимаем, как он до сих пор жив”. Настолько изношенным был его организм. Какой там насморк, какое там: нога болит! Сердце немножко прихватило — ай, ерунда. Накрахмаленная рубашка, галстук, гитара — и вперед. Последний свой концерт он дал 7 марта. 24-го папу положили в реанимацию. А 17 апреля его не стало.
— За несколько дней до юбилея Петя попал в больницу, — рассказывает вдова Глебова — Марина Алексеевна. — В очередной раз стало плохо с сердцем. Но на свой день рождения он все-таки упросил докторов отпустить его домой. “Пускай побудет у вас, — сказала мне тогда врач. — Единственное, что меня волнует, — его блуждающий тромб. Он может оторваться в любой момент”.
В тот роковой день Петр Петрович проснулся рано утром, разбудил жену — ей нужно было сходить в поликлинику, сдать кровь — попрощался, закрыл дверь и снова лег спать. Через некоторое время раздался звонок. Глебов резко вскочил с постели и... в ту же секунду упал на пол.
— Я прихожу домой, он лежит на полу. Еще теплый. И умер... Сколько же раз я просила почтальоншу, чтобы не приходила к нам домой, а оставляла газету в ящике, — Марина Алексеевна еле сдерживает слезы. — Это ведь она позвонила в домофон. А Петя за то время, пока лежал в больнице, видимо, отвык от этого звука.
— У папы вообще все движения были резкими, — включается в разговор Ольга Петровна — старшая дочь Глебова. — Сколько раз ему говорила: “Папа, будь осторожнее. Не дай бог что, и...”, он все махал на меня рукой: “Ай, перестань. От старости таблеток нет”.
— Петю хоронили на Новодевичьем, — Марина Алексеевна не выдерживает тягостных воспоминаний, по ее щекам катятся слезы. — Апрель, солнце, голубое небо, птички чирикают... Вот-вот должны опустить гроб с телом. Батюшка поднял голову к небу: “Принимай, Господь, казак идет!” И в этот момент грянул весенний гром. Прямо мурашки по телу...
* * *
Сыграв Гришку Мелехова, Глебов навечно стал главным казаком советского экрана. И в том есть немалая доля истины. На самом деле родоначальником династии Глебовых считается знаменитый казачий генерал, граф Василий Васильевич Орлов-Денисов, во время войны 1812 года едва не пленивший самого Наполеона. В родословном древе актера можно найти и князей Голицыных, и графов Трубецких. И даже есть веточка, уходящая ко Льву Толстому. По преданию, многие черты своей Наташи Ростовой автор “Войны и мира” списал с бабушки Глебова — Софьи Николаевны Трубецкой.
А по матери — Марии Александровне Михалковой — Петр Петрович являлся двоюродным братом Сергея Михалкова, и следовательно, дядей Никите Михалкову и Андрею Кончаловскому. Правда, о родстве актера со знаменитыми фамилиями знали в ту пору лишь избранные. К обласканному властями автору гимна и его популярным сыновьям гордый Глебов с просьбами никогда не обращался и родственную связь с ними никак не афишировал. По понятным причинам скрывал и свое дворянское происхождение. В анкетах всегда писал: “отец — агроном, мать — домохозяйка”.
Появление Петра Глебова в “Тихом Доне” иначе как случайным назвать сложно. Актер, которому к тому времени шел уже 41-й год, получал мизерную зарплату в Театре Станиславского и хватался за любые, чаще эпизодические роли в кино. С целью подзаработать он отправился и к Герасимову.
Марина Алексеевна: “Петя как-то встретил своего приятеля, актера Сашу Шворина, которого уже практически утвердили на роль Григория. Спросил у него: нет ли чего на примете. “Ну конечно, — сказал Саша, — приходи, на студии Горького такое количество людей сейчас требуется — заработаешь”. В студии на него надели форму офицера, стали репетировать какую-то сцену. В это время, как рассказывал Петя, по коридору проходил Герасимов. Услышал его голос, поинтересовался: кто такой. И предложил попробоваться в главной роли. Помню, Быстрицкая все возмущалась: “Как это так? Партнер должен быть моложе меня, а что я буду делать с 40-летним актером? Какой-то, — говорит, — Глебов”. Никто его и не знал тогда...
Елена: “Но главное даже не в этом — проблема заключалась в том, что у отца не было горбинки на носу. А грим, который допустим в театре, в кино, да еще на жаре, при солнцепеке — просто исключен. И оператор, гениальный Раппопорт, отказался его снимать. “Я же ни одного крупного плана, — говорит, — не сделаю”. Лидия Смирнова, в ту пору жена Раппопорта, даже жаловалась: “Боже мой, все наши вечера проходят в разговорах о глебовском носе”. Так гример что придумал: сварил специальный гумос, который на солнце не плавится, — вот из него и был сделан нос Григория.
Однако окончательное решение оставалось за Шолоховым. Знаменитому писателю показали около десятка проб потенциальных Мелеховых. Просмотр проходил в очень нервной обстановке. Шолохов был немногословен, много курил, просмотрел все пробы, одну за другой, потом встал и сказал: “Ну что вы у меня отняли столько времени. Я здесь только одного казака вижу”.
* * *
Полтора года на хуторе Диченском прожили Глебовы — единственная актерская семья “Тихого Дона”, рискнувшая поселиться здесь на все время съемки. Как рассказывает Марина Алексеевна, уже через месяц после отъезда ее муж прислал слезное письмо: мол, не могу без вас — приезжайте. Они и приехали. Забрав с собой весь свой незамысловатый скарб, который, однако ж, занял в поезде 23 посадочных места.
Марина Алексеевна: “Поезд стоял пять минут, и за это время надо было все выгрузить. Слава богу, успели вовремя, поезд тронулся. Осмотрелась вокруг: господи, а где же Ленка? А Ленки нет. Туда-сюда кинулась — нет ребенка. Женщина одна окликнула: “Знаете, мне показалось, ее Хитяева забрала”. — “Как забрала?” Смотрю: действительно — на скамеечке сидит Люська и качает мою девочку. “Извини меня, конечно, — говорит, — но я так скучаю по своему сыну, который остался в Горьком, что не смогла удержаться”. Представляете? А я с ума схожу, не знаю, что и делать... Ну а теперь, — Марина Алексеевна кивает на дочь, — рассказывай, что ты натворила”.
Елена: “Ну что-что, съела папин нос — вот и все”.
Марина Алексеевна: “Свой “нос”, вернее — гумос, из которого гример каждое утро делал тот самый мелеховский нос с горбинкой, Петя каждый вечер скатывал ниткой, а получившийся пластилиновый шарик хранил на подоконнике в спичечной коробке. Как-то утром к нам приходит гример, Петя по привычке подходит к подоконнику и только руками разводит: “Где мой нос?” А носа нет — она его съела. Только ведь училась ходить, везде лазила, все пробовала на язык. И вот дошлепала как-то до подоконника”.
Ольга: “Вся жизнь на хуторе Диченском была посвящена только “Тихому Дону”. А мы, дети, во дворе разыгрывали свой фильм. Я, разумеется, играла Аксинью, носила туда-сюда неподъемные коромысла. С пустыми, правда, ведрами. Был у меня и свой Григорий — белобрысый совершенно, сын Анечки-костюмера. Он скакал на палке, другой палочкой, вроде как шашкой, размахивал... Но самое удивительное: спустя 15 лет приезжаю в тот же хутор. Мимо проходят какие-то старушки. “Здорово, Григорьевна, здорово ночевали”. Волей-неволей я обернулась. В голове промелькнуло: “Кто это, Григорьевна?” Оказалось, я. “И как он там, наш Гриша, в Москве?” — спрашивают. Для них отец навсегда остался Григорием. Настало время уезжать — беру свой чемодан и... не могу оторвать его от пола. “Что там?” — спрашиваю. “Кавунчики”. Арбузы с собственной бахчи. “Для Гриши”, — говорят. И пошло-поехало: кто-то принес шмат сала, завернутый в белую простыночку, кто-то — лук золотой, роскошный; ящик семечек черных жареных, в которые были воткнуты огромные домашние яйца. Последней подошла женщина, у которой я остановилась: “А вот тебе гуся”. Я взмолилась: “Нет, не возьму. Чего я с ним живым буду делать?” Она страшно оскорбилась: взяла птицу за шею, унесла. В день отъезда сует кулек — уже жареный гусь, а из его пуха — подушка. В красной наволочке, в цветах...”
* * *
— “Тихий Дон” — это вся наша жизнь, — улыбается Елена Петровна. — Благодаря ему мы выросли, сладко спали, вкусно ели...
О фильме, ставшем для них чуть ли не иконой, женщины Глебовы могут говорить часами. Впрочем, как и сам Петр Петрович когда-то. Вплоть до последних месяцев жизни актер выезжал вместе с младшей дочерью, тоже актрисой, на совместные концерты — байки со съемочной площадки “Тихого Дона” в его исполнении всегда становились коронным номером программы.
Елена: “Например, про сцену драки, когда Степан бьет Аксинью, а она вылетает на баз. Герасимов требовал, чтобы актеры каждую свою сцену знали назубок — все как у Шолохова написано...”
“Шолохов вообще был немногословный, — Марина Алексеевна перебивает дочь. — Кто-то чего-то спросит: “Михаил Александрович, как вы считаете?..” Ответ был сух: “Читайте, там все написано”. Когда уже все посмотрел, сказал лишь только: “Я счастлив, что фильм идет в одной дышловой упряжке с моим романом”.
“...Да, ну так вот, о сцене драки, — продолжает Елена. — Когда вечером перед съемками папа открыл книгу и прочитал: “летели зубы и хрустели кости”, конечно, ему стало не по себе. У Степана же такие кулачищи! Начали снимать — Герасимова все не устраивает, кричит: “Так, еще один дубль... еще один”. Папа рассказывал: “И вот смотрю: Степан, хмурый, смахивает с носа кровь и просто волком на меня смотрит”. Перед последним дублем он с опаской подошел к актеру, игравшему Степана, говорит: “Ты извини меня, наверное, махнул лишнего”. А тот ему: “Да ничего, Петро, зато на экране хорошо получится”.
Ольга: “А сцену избиения Листницкого помните? “Ох и прокачу я вас, Евгений Николаевич”. — “Прокати, на чай получишь”. И заканчивается, значит: “За меня, за Аксинью...” Герасимов, как обычно, попросил посмотреть с вечера эту сцену. Папа говорит: “Когда прочитал, был просто в восторге. Там написано, что Мелехов сделал из Листницкого мешок с костями. Я предвкушал это утро — ведь мне дана полная свобода действий. С раннего утра начал себя раскочегаривать: бил кнутом по земле, чтобы набрать нужный темперамент, на коне пронесся — надо же, чтобы конь не сонный был, чтобы пар из ноздрей. Смотрю: идет бледный, перчаточки натягивает, наш Игорек Дмитриев. Знаю, что нельзя выбивать себя из образа, не подхожу, мол: “Игоречек, как ты там, выспался?” Стою в стороне, он косится на меня, нервно поправляет пенсне. Начинаем снимать. Конь бежит, дрожки несутся, я: “Тпр-р-р”, и давай: “За меня, за Аксинью, за меня...” Вне всякого сценария от себя еще ему и сапогами под ребра поддал: “Еще тебе за Аксинью!” “Все, стоп, снято”, — кричат. А я ведь по полной программе его отходил, как же он там, думаю. Подхожу: “Игоречек, родной, ты живой?” “Да ничего” — встает, отряхивается. “Слушай, — говорю, — ты ради бога прости, но когда последний раз я тебе под ребро стукнул, на что-то жесткое наткнулся”. Дмитриев ухмыльнулся, расстегнул шинель, а там... фанера”. То есть он, бедненький, видимо, тоже прочитал, что “Григорий сделал из него мешок с костями”, и за ночь сварганил себе такую кольчужку”.
Елена: “Ну что еще папа рассказывал... Рассказывал, как Хитяеву плавать учили. Дашка ее по фильму топится, а актриса даже на воде держаться не умеет. Поначалу Герасимов пугал ее: “И очень хорошо получится: утонешь — так раз и навсегда”. Но потом вызвал из Москвы тренера — научили... Про Наташу Архангельскую, которая сыграла Дуняшу. Как ей было противно целоваться с Карякиным — Мишкой Кошевым. Тот зачастую приходил на съемку, хорошо посидев вечерком с приятелями. Вот она, бедная, все и причитала: “Ой, как представлю — просто в дрожь бросает”. Про Ильченко Даниила Ивановича, сыгравшего деда Пантелея. Для того вообще наша семья родной стала, так нас и называл: внучки. Ну а как иначе, если отец его, умирающего, в больницу на руках нес. А потом, когда навещал, соседи по палате все перешептывались: “Ну как же — Григорий к отцу приехал”.
* * *
Несмотря на то что Глебова во время съемок герасимовской эпопеи окружали сплошь молодые красивые актрисы: Быстрицкая, Кириенко, Хитяева, Архангельская, — по словам Марины Алексеевны, беспокоиться о сохранности семьи ей тогда и в голову не приходило. Поводы к тому появились позже, когда фильм увидела вся страна.
Елена: “Войти с ним в магазин было практически невозможно. А уж женский пол просто вываливался из-за прилавков — выпрашивая автограф, гроздьями на шею вешались. А сколько писем мы получали: “Увидела вас, теперь не знаю, как жить...” Папа аккуратно всем отвечал: “Голубушка, как жили, так и живите...”
Марина Алексеевна: “Он вообще человеком был отзывчивым, добрым. Посмотрит на какую-нибудь девицу так радостно: все — кончено. Она чуть ли не в постель к нам лезет. Считает, что дал повод. Иной раз в сердцах говорила ему: “Ну что делать, наверное, придется расстаться. Как можно так жить?” “Масечка, — смотрел он на меня ласково, — ты что, я ни в чем не виноват”.
Ольга: “На семейные наши торжества он приходил всегда чуть позже остальных гостей. Как-то возвращается после очередного концерта: в бравурном настроении, с гитарой. Начал петь романсы. Так девки мои, подружки, аж покраснели со стыда. Одна вызывает меня на кухню, говорит: “Слушай, ну я просто не знаю, как себя вести. Петр Петрович поет “Я встретил вас” так, смотрит в глаза так, что я готова хоть сквозь землю провалиться”.
* * *
Сказать, что после “Тихого Дона” Глебов стал популярен, — не сказать ничего. Как вспоминают любители кино со стажем, на традиционных творческих вечерах лишь двух актеров зрительный зал неизменно встречал стоя — Николая Крючкова и Петра Глебова. При этом официально “народным” Петр Петрович стал лишь в 66 лет. Можно сказать, совершенно случайно. Благодаря... Брежневу. Лично.
Отдыхая на даче, Леонид Ильич частенько просил показать ему какой-нибудь новый фильм. Посмотрев однажды картину “Мужики”, Брежнев вдруг заинтересовался. “Этот Зубов-старший, — обратился он к работнику Госкино, — смотри-ка какой хороший. Кто ж его играет? Глебов? Какой Глебов? Ну что — “Тихий Дон”, а я не видел”. Уже на следующий день киномеханики крутили перед Генсеком ленту Герасимова. Три серии подряд Брежнев просмотрел на одном дыхании. А встав с кресла, первым делом спросил: “Какое у него звание?” — “Заслуженный РСФСР”. — “Как заслуженный? Присвоить народного”. А просмотрев личное дело Глебова, престарелый правитель воскликнул: “Так он еще и защитник Родины! Москву защищал! Орден Ленина от меня лично”.
Елена: “В этот день папа, как всегда, откуда-то приехал. Мы сидели на кухне, ужинали. Фоном бубнил что-то телевизор. И вдруг — один звонок, второй, третий... Папа подходит к телефону, слышим только: “Что-что?! Что вы кричите, подождите — я только с дороги”. Оказывается, в программе “Время” объявили о награждении. Два указа Верховного Совета в один день — случай небывалый. Что с отцом творилось в течение недели. То к окну подойдет: постоит, посмотрит. То молча ходит по комнате. Одно слово — потрясение... Хотя вообще к наградам он относился достаточно иронично, говорил: “Вот военные награды — это да, а эти... значки”.
Ольга: “И почти никогда их не надевал. Не любил всего этого официоза. Привык же к простоте. Из любого ручья мог выпить, яблоко — максимум что делалось — обтиралось об себя. Купили ему калоши, так он боялся их надеть, говорил: “Ну как же, такую красоту буду пачкать”. Костюм ему сшила на заказ — концертный, роскошный. Померил: вертелся, вертелся: “Нет, ну не надену. Чего я, Кобзон?” А вот лежать на траве, на солнцепеке, вместе с каким-нибудь кривым дедулькой и петь с ним полуприличные частушки — вот это было для него счастье”.
* * *
Ольга: “Про отца никогда нельзя было сказать: старик. Хоть и походка вроде тяжеловата, хоть и чувствовал себя неважно. В нем было столько залихватства, гусарства. На охоту — главную свою страсть — папа мог отправиться в любом состоянии. Ползал где-то по болотам, по сугробам. А потом приезжал с синими отмороженными губами, весь обветренный. Нам делалось страшно. Перед каждым выездом мама кричала ему вслед: “Петечка, береги себя”, он лишь отмахивался: “Да-да-да”. И мы прекрасно понимали, что все равно он сделает так, как захочет.
Елена: “Папа абсолютно не чувствовал возраста. Последние годы все чаще отказывался от предложенных ролей, говорил: “Да не хочу я играть старика на завалинке, с наклеенной бородой и в валенках, — ну не интересно”. Время от времени случались и депрессии. Тогда он замыкался, уходил в себя. Папа считал, что не смог реализовать себя до конца. Очень переживал, что в кино его видят исключительно в роли какого-то злодея. Ну сами посудите: и Половцев в “Поднятой целине”, и Сальери, и тот страшный белогвардеец в “Сердце Бонивура”, который говорит: “Мы каленым железом будем выжигать на ваших спинах звезды”. И чуть не плакал, когда в его жизни не случился Пугачев. В середине 70-х на “Мосфильме” начали снимать большую, дорогостоящую эпопею “Емельян Пугачев”. Режиссер картины Алексей Салтыков был человеком запойным, и все очень боялись, что картина встанет. Решили, что главную роль должен играть актер-режиссер, чтобы в крайнем случае подхватить у Салтыкова выпавшее знамя. Замены не понадобилось, но роль Пугачева сыграл все-таки Евгений Матвеев. Папе же вновь достался злодей — атаман Федулов, который фактически предал Пугачева”.
Ольга: “Он просто отказывался стареть. Никак не мог смириться с тем, что его время, увы, проходит. Папа всегда спешил жить, будто боялся упустить что-то важное. В последний раз выйдя из больницы, он усмехнулся: “Они говорят, я должен лежать 21 день. Я что, сумасшедший?” Да, он прожил большую жизнь. Но слишком рано ушел. Таким, как он, и ста лет будет мало”.
